— Почему я должна готовить для людей, которые меня не уважают?
Вопрос этот, такой горький и острый, пригвоздил меня к кухонному столу, как мотылька к стенду коллекционера. Я сидела, сгорбившись, глядя на тарелку с остывшей паэльей – моим фирменным блюдом, которое я осваивала годами, выискивая нужные специи, вычитывая старинные рецепты, экспериментируя, чтобы вкус был — ну просто сказка! А вот сказка эта, казалось, была никому не нужна.
За окном уже темнело, редкие огни фонарей начинали пробиваться сквозь мокрые ветви старого клена, что рос у нашего крыльца. Семья разъехалась – муж, Анатолий, к телевизору, а сын Дмитрий с невесткой Ольгой, кажется, рванули куда-то «по делам». Ни слова, ни взгляда. Только небрежно отодвинутые тарелки да остатки еды, будто и не я несколько часов колдовала над всем этим.
Мне уже перевалило за шестьдесят. Ирина. Всю свою жизнь, сколько себя помню, я стояла у плиты. Сначала для родителей, потом для мужа, для детей. И ведь не в тягость это было. Нет! Я любила готовить. Вкладывала в каждое блюдо частичку себя, душу свою, что ли. Знала, что вот сейчас Анатолий вернётся с работы уставший – а тут ему горячий супчик, котлетки, салат свежий. Сын, Димочка, в детстве мог часами сидеть у моих ног, пока я пекла пироги, вдыхать эти запахи корицы, ванили, слушать шкворчание масла на сковороде. Думала, вот оно – счастье. Простые, земные радости. А сейчас?
Не то чтобы я ждала аплодисментов. Или бурных оваций. Но хоть бы «спасибо, мам!» или «очень вкусно, Ириш!». Хотя бы один раз за этот вечер! А вместо этого – вздох Анатолия, когда я поинтересовалась, понравилась ли ему паэлья: «Да нормально. Сойдет». А Ольга? Увидела я ее взгляд, когда она впилась ложкой в мою паэлью, а потом, не отрываясь, смотрела в телефон, что-то там скролля большим пальцем. И потом, совершенно спокойно: «Ой, а что-то рис жестковат… И креветки, кажется, не первой свежести».
И всё. То есть, я старалась. Я бегала по рынкам, выбирала самые свежие морепродукты, я стояла у раскаленной плиты, пока они гуляли в парке и занимались своими «делами», чтобы потом вот так: «рис жестковат», «креветки не первой свежести». Да если бы она хоть раз в жизни сама попробовала! Да она и яйцо, кажется, приготовить не сможет!
И это была не первая ласточка. Последний год вообще какой-то особенно показательный. Анатолий вечно недоволен. То борщ «не тот», то блины «как у соседки лучше». А соседка наша, между прочим, Валентина Петровна, если и готовит, то только полуфабрикаты греет. Точнее, грел ей муж, пока жив был, а теперь она и вовсе питается одной гречкой. Зато Анатолий сравнивает! С неживыми теперь людьми.
А Димка? Мой родной Димка! Он всегда любил мою еду. А как женился на этой Оле, так стал подпевать ей. «Мама, ну зачем ты так намудрила? Проще надо!». Проще – это полуфабрикаты, что ли? И ни разу не предложил помочь, ни разу не сказал: «Мам, иди отдохни, я посуду помою». Это же я, мама, должна бегать, суетиться, подавать и убирать, чтобы они, сытые и довольные, развалились по своим делам.
Чаша терпения, наверное, у каждой женщины своя. Моя была большой, вместительной. Я собирала туда обиды, как жемчужинки, десятилетиями. Терпела, понимала: «Ну, мужчины. Им некогда». «Ну, дети. Они молодые, неопытные». И всё ждала. Ждала, что когда-нибудь придет понимание, придет благодарность. А ее не было. И не предвиделось.
«Все! — прошептала я в пустоту кухни. Голос сорвался, осип, как будто я целую жизнь молчала. – Всё!»
И вдруг, словно по волшебству, эта простая мысль – я не должна. Я, Ирина Михайловна, не рабыня на кухне. Не обязана. Не хочу! Я что, зря училась, работала, двоих детей вырастила, чтобы на старости лет превратиться в кухонный комбайн? Нет!
Что будет? Скандал? Да и пусть. Я столько лет жила в чужом мире, где мой труд – пустое место. Хватит!
Скрипнув зубами, я решительно встала. Нет, не к раковине. А к телефонной книге. Смахнула пыль с той странички, где карандашом был записан номер Нины, моей старой подруги. Сколько лет не виделись? Лет десять, наверное. Или пятнадцать. Все некогда было. Семья же!
«Ниночка, здравствуй! Это Ира. Ты как? Давно не болтали…»
Утро следующего дня было странным. Солнце светило по-весеннему ярко, но в воздухе висела какая-то невидимая тяжесть. Я проснулась раньше обычного. За окном уже слышался щебет синиц, а мне спалось удивительно легко. Никаких ночных кошмаров о сгоревших котлетах или недосоленных супах. Захотелось кофе. Сама себе. Без мысли о том, что Анатолий сейчас проснётся и будет ждать на столе горячего завтрака.
Он проснулся. По привычке направился на кухню. Я сидела за столом, спокойно потягивая ароматный кофе из своей любимой чашки с незабудками. На столе – ни крошки. Только пакетик с заваркой и сахарница.
— Ирина, — голос Анатолия прозвучал неуверенно. — А… где завтрак?
Я подняла глаза. Увидела его – статного, даже в мятой пижаме, с растрёпанными волосами. Мой муж. Человек, с которым я прожила сорок лет.
— Какой завтрак, Толя? — я сделала вид, что не поняла. — Я вот себе кофе сделала. Хочешь?
Он моргнул. Несколько раз. На его лице проступило недоумение. А потом – обида. Будто я что-то у него отняла. Не приготовила завтрак. Его завтрак.
— Ну… яичница. Или каша. Яичница с сосисками!
Я чуть не улыбнулась. Сорок лет яичница с сосисками – его традиционный завтрак. А теперь – всё.
— Толя, если хочешь яичницу с сосисками – вот тебе сковорода, яйца, сосиски в холодильнике. Разве не сам приготовишь?
Он встал как вкопанный. Посмотрел на меня. В его глазах читалась смесь шока и гнева.
— Ты что… заболела? Или с ума сошла? Я на работу опаздываю!
— А я? А мне? — голос мой дрогнул, но я взяла себя в руки. — А у меня что, нет других дел? Я тоже на работу, Толя, каждый день. Только работа моя – в этом доме. И за эту работу мне почему-то не платят. И даже спасибо не говорят.
Он не нашёлся, что ответить. Развернулся и молча ушёл в ванную. Услышала, как шумно включилась вода. Наверное, это был его способ выпустить пар.
Я допила свой кофе, наслаждаясь каждым глотком. А затем, вместо того, чтобы мчаться к раковине с посудой, взяла книгу. Ту самую, которую хотела прочитать вот уже полгода, да все руки не доходили.
Дмитрий с Ольгой появились вечером. Как обычно, голодные. С порога услышала: «Мам, что у нас на ужин?».
Я вышла в прихожую. Стояла, скрестив руки на груди, и смотрела на них. Мой взрослый, сорокалетний сын, с модной прической и дорогим пиджаком, и его жена – ухоженная, стройная Ольга, с маникюром и айфоном в руках. Оба ждали. Ждали, что я, их мамочка, их бабуля (потенциально, внуков-то у меня пока нет, и вряд ли будут с таким раскладом!), буду тут крутиться.
— Ужина нет, Дим. — сказала я. Голос мой звучал ровно, удивительно для меня самой.
Они замерли. Вначале подумали, что я шучу.
— Как нет? — Ольга первая опомнилась. — Мам, мы же договаривались, что сегодня у нас семейный ужин.
— А я что-то не припомню, чтобы мы договаривались, что я вам что-то должна. — отвечала я. — Если хотели ужин, могли бы приготовить сами. Или заказать.
Глаза Ольги сузились. В них мелькнуло что-то похожее на гнев. И презрение. «О, бабка совсем с катушек съехала!» – так и читалось у нее на лбу.
Дмитрий, как всегда, встал между нами, чтобы сгладить конфликт. «Мам, ну чего ты? Мы же пошутили… Наверное, просто день тяжёлый».
— День у меня прекрасный, Дим. — Я чувствовала, как внутри меня расправляется что-то защемленное. — Просто я решила, что больше не буду тратить свои силы, время и здоровье на то, что никто не ценит. Ваша еда, ваша жизнь.
И тут зашел Анатолий. Он, видимо, уже подготовился к этому разговору за целый день.
— Ира! Что ты устраиваешь?! Это несерьёзно! У нас же семья!
— Семья? — Я громко рассмеялась, так, что Димка аж вздрогнул. — Это называется семьей? Когда один человек вкалывает, а остальные только потребляют и критикуют? Вы когда последний раз сказали мне спасибо? Когда предложили помощь? Когда поинтересовались, как я себя чувствую, когда стою часами у плиты? Вы же мне в глаза не смотрите! Вы же только тарелку пододвигаете!
Мой голос дрожал, но я не позволяла себе заплакать. Я держалась. Впервые за сорок лет.
Ольга нервно дернула плечом. «Ладно, Дим, пойдем отсюда. Мама, видимо, в кризисе среднего возраста. Пройдет».
— Это не кризис, Оля. Это – уважение. И его или есть, или нет. — тихо ответила я, глядя ей в глаза.
Они ушли. Хлопнула входная дверь. Тишина повисла в воздухе. Анатолий стоял посреди прихожей, как статуя. Я прошла мимо него, села на диван и взяла книгу. Открыла на той же странице, где закончила утром. Но читать не могла. Сердце колотилось так, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Впервые за долгое время я чувствовала себя по-настоящему живой. И немного… одинокой.
Первая неделя прошла тяжело. Для них. Для меня – неожиданно легко. Анатолий пытался что-то приготовить сам. Результаты были… феерические. То каша подгорит, то пельмени слипнутся в один комок, то суп получается такой, что кошки нос воротят. Сын пару раз заезжал с едой из кафе, но это быстро надоело – и дорого, и однообразно. Ольга вообще самоустранилась – ее роль, видите ли, «не в готовке». Она же «менеджер по связям с общественностью» в какой-то там фирме, ей некогда!
По дому постепенно начинался бардак. Раньше я, конечно, тоже уставала, но никогда не позволяла себе расслабиться. Все должно было быть на своих местах. Сейчас же – пусть сами. Если не умеют ценить порядок, пусть живут в хаосе. И удивительно, как быстро это стало нормой. Нет, мне не нравилось смотреть на грязную посуду и разбросанные вещи. Но я больше не чувствовала себя обязанной исправлять это.
Я же? Я наслаждалась каждой минутой свободы. Утром – никакой суеты. Допивала свой кофе и неторопливо шла в библиотеку. Там, в уютном уголке, я брала детективы, которые так любила в молодости, но на которые никогда не хватало времени. Встречалась с Ниной. Подруга, оказалась, совсем не изменилась – такая же искренняя, прямолинейная. И такая же, как я, уставшая от быта. У нее похожая ситуация с сыном. Муж, правда, у Нины умер несколько лет назад, и она, кажется, только тогда и начала дышать полной грудью. Она слушала меня, кивала, рассказывала свои истории. Мы смеялись. Смеялись до слез.
— Вот видишь, Иринка, — говорила Нина, прихлебывая чай из запотевшей чашки в нашем любимом кафе, — мы всю жизнь в клетке сидели. Сначала школа, потом институт – «должна быть прилежной». Потом замуж – «должна быть хорошей женой». Дети – «должна быть идеальной мамой». А когда для себя жить-то? Когда вздохнуть, когда понять, что ты не должна? Да никогда! Мы сами себя в этот угол загнали! А теперь вылезаем. Ты молодец. Наконец-то!
Её слова были бальзамом на мою душу. Наконец-то кто-то меня понимает!
Случайные прохожие на улице, когда я прогуливалась по парку – заметила, что стала чаще улыбаться им. А на лице появились румянец. И что это? Отражение? Ведь, по сути, ничего не изменилось в моей жизни, кроме того, что я перестала готовить для тех, кто меня не ценит.
Как-то раз я шла из магазина. Несла лишь небольшой пакет – купила себе любимый йогурт и фрукты. Навстречу попалась соседка – бабушка Анна Павловна, старушка за восемьдесят, но всегда улыбчивая, светлая.
— Ирочка, а что это у вас такая лёгкая сумка? — спросила она, заметив мою корзинку. — Обычно вы нагруженная тащитесь, как ослик.
Я рассмеялась.
— Так ведь, Анна Павловна, для себя только и несу! Для себя да для цветов на окошке. Никто же больше мою еду не ест. А я больше ни для кого и не готовлю.
Анна Павловна прищурилась, и её морщинистое лицо озарилось хитрой улыбкой.
— Ой, Ирочка, а правильно вы делаете! Правильно! Намучилась я в своё время с этими дармоедами. Вот сейчас бы вернуть годы, я бы тоже ни борща им, ни пирогов. Пусть бы сами! А вы вот, смотрю, посвежели как! Глазки так блестят! Вот что значит – жить для себя, а не для ненасытных желудков!
Её слова, такие простые, но такие искренние, вызвали во мне волну теплоты. Значит, не я одна такая. Значит, есть и другие женщины, которые понимают, как тяжело порой отдавать, не получая ничего взамен.
Тем временем дома атмосфера накалялась. Анатолий похудел. И стал каким-то… поникшим. Взгляд тусклый, плечи опущены.
«Мам, ну это же не дело, — как-то вечером, спустя дней десять после «кухонного бунта», Димка осторожно зашёл ко мне в комнату. Я сидела и рисовала. У меня всегда была тяга к краскам, но ее некогда было развивать. А теперь – пожалуйста! Натюрморт с яблоками – кажется, выходит неплохо.
— Что не дело, Дим? — Я не отрывалась от мольберта.
— Ну… это все. Дом пустой. Ничего не пахнет, как раньше. Папа стал какой-то… грустный.
Я повернулась к нему. Увидела в его глазах отголоски вины. Он, мой мальчик, наконец-то задумался.
— А что, должно пахнуть? Я всю жизнь готовила, Дим. Всю жизнь. И что? Ты хоть раз за эти годы подошёл, обнял, сказал: «Мамочка, как же ты вкусно готовишь!». Хотя бы раз! А Ольга? Она вообще считает, что рис жесткий, а креветки несвежие. После таких слов, Дима, руки опускаются.
Дмитрий опустил голову. — Ну мам… Мы же привыкли. Ты всегда так делала.
— Привычка – это не уважение, сын. — ответила я. — Привычка – это когда ты воспринимаешь что-то как должное. А когда я, мама, говорю вам о своей боли, а вы просто отмахиваетесь – это не семья, Дима. Это… сожительство. С обслуживающим персоналом.
Он ушёл молча. Но его лицо стало серьезным, задумчивым. Что-то в нем, кажется, сдвинулось. Медленно, со скрипом.
Месяц. Прошёл целый месяц.
Я читала. Я рисовала. Я ходила на танцы для пожилых в местном Доме культуры. Узнала, что могу еще и танцевать! Могу чувствовать музыку, могу двигаться так, что колени не болят, и спина не ломит. Я похудела на пару килограммов, оделась в платья, которые сто лет не надевала. Я стала красивее, веселее.
Мой муж, Анатолий, превратился в тень. Он по-прежнему ходил на работу, но возвращался совсем без сил. От него веяло запахом фастфуда или чего-то покупного из супермаркета. Он не ругался. Просто молчал. Иногда, ночью, я слышала его вздохи из соседней комнаты. Мне было его жаль. Но жалеть себя я перестала.
Однажды вечером, после очередного занятия танцами, я застала Диму и Ольгу на кухне. Они стояли посреди хаоса: на плите стояла подгоревшая кастрюля, на столе валялись кожурки от овощей, а рядом – какая-то книга по кулинарии, замусоленная и заляпанная. Димка, бедный, пытался почистить картошку, а Ольга… Ольга стояла, прислонившись к стене, и, кажется, плакала. Молча. Мелкие, частые всхлипы.
— Что здесь происходит? — спокойно спросила я, разуваясь.
Димка вздрогнул. Поднял на меня глаза. В них стояли слёзы.
— Мам… Мы пытались. Правда. Хотели… приготовить тебе сюрприз.
— Сюрприз? — Я подошла ближе. Вонь гари была невыносимой. — Чем же это пахнет? Кошмар!
Ольга подняла голову. Ее лицо было опухшим, тушь размазана.
— У нас ничего не получается! Мы столько пытались! Эта чертова курица все время горит! А у тебя… у тебя все всегда так просто! Так вкусно! Я не понимаю, как ты это делаешь!
Ее голос сорвался на крик. В этом крике была и боль, и отчаяние, и, может быть, даже зависть.
— Это не просто, Оля. — Я села за стол. — Это труд. Ежедневный. Это любовь. Ежечасная. Это желание, чтобы вы, мои родные, были сыты и счастливы.
Анатолий появился в дверном проёме. Он стоял и смотрел на нас. Молча.
Наступил день юбилея Анатолия. Шестьдесят два. Всегда в этот день у нас собиралась вся родня – тети, дяди, двоюродные братья и сестры. И, конечно же, я, Ирина, накрывала стол так, чтобы все ахали. В этом году было иначе. Я ничего не готовила. И не собиралась.
За пару дней до этого Димка и Ольга пытались организовать что-то сами. Бегали по магазинам, консультировались по телефону с какими-то дальними родственниками. Выглядели при этом, прямо скажем, жалко. Замученные, злые.
В день юбилея я надела свое лучшее платье – то, которое купила еще на свою серебряную свадьбу, но так и не решилась надеть. Синее, в пол, из плотного шелка. Волосы уложила. Сделала легкий макияж. Я чувствовала себя… королевой.
Гости начали приходить. В воздухе витал запах чего-то покупного – наверное, салаты из кулинарии. И неловкость. За столом все ели молча. Дмитрий, кажется, пытался что-то разогреть в микроволновке, но безуспешно.
Анатолий сидел во главе стола, как побитый пес. Улыбался вымученно. Глаза пустые. На нем лица не было. Откровенно говоря, мне было его жаль. Но не настолько, чтобы броситься спасать ситуацию.
— Ну, дорогие мои, — подняла я тост. Мой голос звучал звонко, уверенно. — Сегодня день рождения нашего дорогого Анатолия. И я хочу пожелать ему… — Я посмотрела прямо на него. — Чтобы он научился ценить то, что у него есть. Чтобы не принимал как должное. Чтобы увидел то, что так долго было рядом, но чего он не замечал.
В комнате повисла тишина. Родственники, привыкшие к моим комплиментарным тостам, с удивлением уставились на меня. Анатолий покраснел.
— Ирочка, — он заговорил, и голос его дрожал, — что ты говоришь? Ты… ты мне праздник портишь!
— Я портила себе праздник, Толя, сорок лет. — Я почувствовала, как вся накопившаяся боль рвется наружу. — Каждый ваш обесценивающий взгляд, каждое небрежное «нормально» вместо «спасибо», каждая тарелка, оставленная на столе. Это было, как кирпичик. Я строила стену. Стену обиды, Толя! И вот эта стена сегодня рухнула. И под ней – я. Старая, уставшая, но больше не рабыня на вашей кухне!
Я обвела взглядом всех присутствующих. Дмитрий сидел, ссутулившись. Ольга, кажется, вообще хотела провалиться сквозь землю. Некоторые тетушки зашушукались, кто-то сочувственно покачал головой.
— Когда-то я готовила с любовью, — продолжала я, и голос мой приобрел неожиданную силу. — Каждый пирожок, каждый суп, каждая котлета – это была часть моей души, отданная вам. И что вы мне давали взамен? Неуважение. Обесценивание. Отчуждение! Мои руки в мозолях от терки, моя спина гнулась над плитой, а вы… вы даже слова доброго не сказали! Я устала. Устала быть невидимой. Устала быть кухаркой. Устала быть нянькой для взрослых лбов, которые не в состоянии даже яичницу пожарить!
Слезы наконец-то брызнули из моих глаз. Горячие, обжигающие. Но это были слезы не обиды, а освобождения. Я не плакала, я рыдала! Выпускала все, что годами копилось внутри. И мне было все равно, что подумают родственники. Абсолютно все равно!
— Мама, — Дмитрий медленно поднялся. Глаза его были полны слез. — Мама, прости. Я… Я такой дурак. Я не думал. Я просто… привык. Ты всегда была рядом, всегда все делала. Я… я никогда не ценил это. Прости меня, пожалуйста. Прости.
Он подошёл ко мне, встал на колени, обнял мои колени и уткнулся лицом мне в подол платья. Он плакал. Мой Димка плакал. Я впервые видела его таким… уязвимым. Таким настоящим.
Ольга, удивленная поведением мужа, сначала смутилась. Но потом что-то в ней изменилось. Может, мой крик. Может, слезы Дмитрия. Она подошла, тоже неуклюже присела рядом.
— Ирина Михайловна… — голос ее был тихим, робким. — Я… я тоже виновата. Я никогда не думала о вашем труде. Я только… критиковала. Я такая глупая, такая эгоистичная. Вы… вы мне как мама… Простите меня, пожалуйста! Я правда не хотела вас обидеть! Просто не понимала!
Я обняла их обоих. Моего мальчика. И Ольгу, которая впервые за все годы показала себя невесткой, а не «невестушкой». Я чувствовала, как с меня спадает огромный, тяжелый груз.
Анатолий, мой Анатолий, медленно встал. Он подошёл, опустился на колени передо мной. На его лице были слезы.
— Ира, — его голос был сломан. — Прости меня, родная. Я… Я ослеп. Ослеп от своей привычки. Я воспринимал тебя как… часть дома. Как само собой разумеющееся. Как мебель, Ира. Прости меня. Я был слепцом.
Он обнял меня так крепко, как не обнимал со времен нашей молодости. Я уткнулась ему в плечо, и мы оба рыдали. Рыдали при всех гостях. Они сидели молча, утирая свои слёзы. Не знаю, что они думали. Но я знаю, что это был самый честный день рождения Анатолия за все его шестьдесят два года.
Месяц спустя. На кухне слышится смех. Это Дмитрий и Ольга пытаются приготовить что-то к воскресному ужину. Димка неуклюже режет лук, Ольга пытается замесить тесто. Они спорят, шутят, пачкают друг друга мукой. Я сижу за столом и пью чай. Смотрю на них и улыбаюсь.
На этой неделе Анатолий впервые в жизни сам сварил суп. Получилось… ну, съедобно. И даже вкусно! Он подошел ко мне, когда я пробовала, и сказал: «Ира, это для тебя. И спасибо тебе за все». Я тогда чуть не расплакалась. Вот он – этот глоток свежего воздуха. Этот лучик солнца.
Теперь мы готовим вместе. Иногда Димка с Ольгой привозят продукты, и мы все вместе что-то лепим, варим, печем. Иногда Анатолий берет на себя ответственность за завтрак. А иногда… иногда я готовлю для себя. То, что хочу. Что придет мне в голову. И никто не смеет критиковать. Потому что это – мой выбор. Мое искусство.
Я не стала домохозяйкой на полной ставке, как раньше. У меня теперь танцы, библиотека, Нина, рисование. И я чувствую себя счастливой. Я нашла себя. Свои личные границы. Я отстояла их. И оказалось, что моя семья, хоть и долго сопротивлялась, в итоге приняла эти границы. Приняла меня. И полюбила по-настоящему. И я их тоже.
Иногда, когда Димка с Ольгой уже уходят, Димка подходит ко мне, целует меня в макушку и тихо говорит: «Мам, твоя еда, конечно, самая вкусная на свете. Но твоя улыбка – еще вкуснее».
И я улыбаюсь. Самой счастливой улыбкой. Потому что знаю: теперь я готовлю для людей, которые меня уважают.
