Марина сидела за кухонным столом, сжимая в руках кружку с остывшим чаем. Тишина в квартире казалась ей подозрительной, как будто кто-то затаился за углом и ждал, когда она расслабится.
Уже третий день она замечала странности: то её любимая кофта оказывалась засунутой в дальний угол шкафа, то в холодильнике пропадала банка сгущёнки, а вчера из кошелька исчезло пятьсот рублей.
Деньги, конечно, нашлись — аккуратно сложенные в ящике с носками, но это не успокаивало.
— Андрей, ты опять мои вещи трогал? — спросила она вчера вечером, стараясь держать голос ровным.
— Марин, я даже не знаю, где ты свои кофты держишь, — муж отмахнулся, не отрываясь от телефона. — Может, сама куда закинула?
— А деньги? Деньги я тоже «закинула» в носки? — её голос дрогнул, но Андрей только пожал плечами.
— Ну, мало ли, выскользнули, — пробормотал он. — Не накручивай себя, ладно?
«Не накручивай». Это словечко она слышала уже десятки раз. Каждый раз, когда она пыталась заговорить о свекрови, Валентине Ивановне, Андрей повторял эту фразу, как заклинание. А ведь странности начались именно с её приходов. Свекровь заходила «помочь по хозяйству», пока они были на работе. Убирала, готовила, оставляла на столе контейнеры с котлетами. Но что-то в её заботе казалось Марине… неправильным. Словно за этими котлетами пряталось что-то ещё.
— Может, она просто любопытная? — как-то раз предположила подруга Лена, выслушав очередную жалобу. — Ну, знаешь, старшее поколение, им скучно. Вот и лазают по углам.
— Любопытная? — Марина тогда фыркнула. — Любопытные спрашивают, Лен. А она… она как шпион. Я чувствую себя в собственной квартире, как в музее, где всё под стеклом.
И всё же доказательств не было. Только зудящее чувство, что её пространство кто-то нарушает. Вчера, сидя в темноте и листая телефон, Марина наткнулась на рекламу скрытых камер. «Защитите свой дом», — мигала надпись. И вдруг её осенило. Камера. Это же так просто! Если она права, то поймает свекровь с поличным. А если ошибается… что ж, тогда она хотя бы перестанет сходить с ума.
На следующий день она заказала маленькую камеру — размером с пуговицу и записью в облако. Установила её в гостиной, спрятав в углу книжной полки, между томиком Достоевского и вазочкой с сухоцветами. Никто бы не заметил. Даже она сама, зная, где искать, с трудом находила объектив.
— Что ты возишься там? — спросил Андрей, когда она, стоя на стремянке, делала вид, что протирает пыль.
— Убираюсь, — буркнула она, чувствуя, как щёки горят. — Кто-то же должен.
Он только хмыкнул и ушёл смотреть телевизор. А Марина, закончив, впервые за неделю почувствовала странное облегчение. Теперь она узнает правду. Какой бы она ни была.
Наутро, уходя на работу, она включила камеру через приложение.
Сердце колотилось, как будто она совершала преступление. «Это мой дом, — твердила она себе. — Я имею право знать, что тут происходит». Но в глубине души всё равно шевелился стыд. А что, если она и правда зря подозревает Валентину Ивановну? Что, если это просто её нервы?
К обеду она не выдержала. Заперлась в кабинете на работе, открыла приложение и включила запись. Сначала ничего необычного: пустая гостиная, солнечные блики на паркете, лёгкий шум кондиционера. Но через полчаса дверь скрипнула, и в кадре появилась свекровь. Марина затаила дыхание.
Валентина Ивановна вошла с хозяйственной сумкой, поставила её на диван и огляделась. Её движения были резкими, почти механическими, как у человека, который знает, что его никто не видит. Она прошла к кухне, открыла холодильник, достала пакет молока, понюхала и скривилась.
— И кто такое покупает? — пробормотала она, выливая молоко в раковину. — Химия одна.
Марина почувствовала, как кровь прилила к вискам. Это был её молоко! Она сама выбирала его в магазине, потому что Андрей любил именно эту марку. Но это было только начало. Свекровь вернулась в гостиную, открыла шкаф и начала перебирать вещи. Вытащила Маринину шёлковую блузку, повертела в руках и фыркнула:
— Ну и тряпка. За такие деньги можно три нормальных купить.
Блузка полетела обратно в шкаф, смятая, как ненужная бумажка. А Валентина Ивановна уже рылась в ящике с документами. Достала папку, раскрыла, пробежала глазами. Марина сжала телефон так, что пальцы побелели. Это были её рабочие отчёты, которые она принесла домой, чтобы доделать. Что свекрови до них?
Но самое страшное было впереди. Валентина Ивановна вытащила из сумки блокнот, написала что-то, вырвала листок и приклеила его на зеркало в прихожей. Камера не могла показать текст, но Марина уже знала, что это. Такие записки она находила раньше — мелкие, ехидные, вроде «Мариночка, посуду надо мыть сразу» или «Не держи хлеб открытым, плесневеет». Записки всегда исчезали до прихода Андрея, и он никогда их не видел.
— Как она смеет? — прошептала Марина, не замечая, что говорит вслух. — Как она вообще смеет?
Её трясло. Это было не просто любопытство. Это было… вторжение. Словно свекровь хотела не просто подсмотреть, а разрушить её жизнь, кусочек за кусочком. Молоко, блузка, записки — всё это было не случайностью, а системой. Но зачем? Что она хотела доказать? И как теперь с этим жить?
Марина выключила запись, но в голове всё крутилось: «Что дальше? Что дальше?» Она не могла просто молчать. Но и скандалить не хотелось — Андрей опять скажет, что она «накручивает». Нет, нужно что-то другое. Что-то, что заставит свекровь самой признаться. Или хотя бы остановиться.
Марина вернулась домой с работы, чувствуя, как внутри всё кипит. Она бросила сумку на диван и замерла, глядя на зеркало в прихожей. Записки не было. Конечно, Валентина Ивановна, как всегда, убрала её до их прихода. Словно и не существовало этого ядовитого «Мариночка, полы бы протереть». Но теперь Марина знала правду. Камера не лжёт. Камера не «накручивает».
— Ты чего такая хмурая? — Андрей вошёл в кухню, открывая холодильник. — Устала?
— Да, устала, — ответила она, стараясь не сорваться. — Устала от того, что в моём доме кто-то хозяйничает, пока меня нет.
Андрей замер с бутылкой воды в руке. Его брови поползли вверх, но в глазах мелькнуло раздражение.
— Опять ты за своё? — он вздохнул. — Маме просто скучно, она хочет помочь. Ну, подумаешь, что-то не так положила. Ты прям Шерлока из неё делаешь.
— Помочь? — Марина почувствовала, как голос становится выше, чем ей хотелось. — Помощь — это когда спрашивают, Андрей! А не когда роются в моих вещах, выливают моё молоко и пишут гадости, которые потом прячут!
— Какие ещё гадости? — он нахмурился, но в его тоне всё ещё сквозило недоверие. — Ты о чём вообще?
Марина хотела закричать, выложить всё — про камеру, про записи, про блузку, смятую, как тряпка. Но что-то её остановило. А что, если он опять отмахнётся? Или, хуже, обвинит её в паранойе? Нет, она должна быть умнее. Хитрее. Как Валентина Ивановна, которая так ловко заметает следы.
— Забудь, — буркнула она, отворачиваясь. — Просто… я устала.
Андрей пожал плечами и ушёл в гостиную. А Марина осталась стоять, сжимая кулаки. Ей нужно было время. План. Она не могла просто взять и показать ему запись — это было бы слишком просто, слишком грубо. Ей нужно было, чтобы свекровь сама себя выдала. Но как?
На следующий день Марина решила сыграть в игру.
Она оставила на столе свой старый дневник — тот, который вела ещё до свадьбы. Ничего личного, просто мысли о работе, мечты о путешествиях, пара стихов. Но для Валентины Ивановны это было бы лакомым куском. Марина нарочно положила его так, чтобы он выглядел забытым, слегка приоткрытым, с закладкой, торчащей из страниц. Камера, конечно, была включена.
Вечером, вернувшись домой, она первым делом проверила дневник. Он лежал на том же месте, но закладка была сдвинута. Марина открыла приложение и запустила запись. Вот оно: свекровь, как и вчера, вошла с сумкой, огляделась и сразу заметила дневник. Её глаза загорелись — не любопытством, а чем-то более жадным, почти хищным. Она села за стол, раскрыла дневник и начала читать, шевеля губами. Потом достала телефон и сфотографировала страницу.
— И это она называет взрослой женщиной? — пробормотала Валентина Ивановна, хмыкнув. — Стишки, как в школе. Тьфу.
Марина почувствовала, как щёки горят. Это был её дневник, её мысли, пусть и старые, но её! А эта женщина… она не просто лезла в её жизнь, она её высмеивала. Но дальше было хуже. Свекровь вытащила из сумки листок, написала что-то и спрятала его в ящике с посудой. Камера поймала текст: «Марина, взрослые люди не пишут стихи. Займись делом».
— Зачем она это делает? — прошептала Марина, глядя в экран телефона. — Что я ей сделала?
Её трясло от злости, но за злостью пряталась боль. Почему Валентина Ивановна так её ненавидит? Почему не может просто поговорить, как нормальный человек? И почему Андрей этого не видит? Вопросы крутились в голове, как осы, не давая покоя. Она хотела ворваться к свекрови прямо сейчас, швырнуть ей эту записку в лицо и спросить: «За что?» Но нет. Она должна быть терпеливее.
Вечером за ужином Марина решилась на первый шаг. Она нарочно завела разговор о прошлом, о том, как вела дневник в юности.
— Знаешь, Андрей, я тут нашла свои старые записи, — сказала она, глядя ему в глаза. — Смешно, конечно, но всё равно как-то тепло. Будто с собой прежней поговорила.
— Ну, ты у нас поэт, — хмыкнул он, но без злобы. — А что писала-то?
— Да так, мечты всякие. Про море, про путешествия. Может, зря бросила писать, — она сделала паузу, наблюдая за его реакцией. — Только вот кто-то в ящике с посудой записку оставил. Странно, правда?
Андрей замер, вилка повисла в воздухе.
— Какую записку? — спросил он, и в его голосе впервые мелькнула тревога.
— Да так, ерунда, — Марина пожала плечами, но внутри ликовала. — Написано, что взрослые стихи не пишут. Странно, я же никому дневник не показывала.
Он нахмурился, но ничего не сказал. А Марина поняла: семя сомнения посеяно. Теперь нужно только подождать. Она знала, что свекровь придёт завтра — как всегда, с сумкой и своей фальшивой заботой. И она будет готова.
Наутро Марина оставила на столе ещё одну приманку: письмо, написанное от руки, якобы подруге. В нём она нарочно упомянула, как ценит свою семью, но иногда чувствует себя чужой в собственном доме. Это было рискованно, но она хотела увидеть реакцию Валентины Ивановны. Камера работала безупречно.
Когда запись загрузилась, Марина едва сдержала крик. Свекровь прочитала письмо, скомкала его и швырнула в мусорку. А потом, стоя посреди кухни, пробормотала:
— Чужая, говоришь? А кто тебя сюда звал, принцесса?
Это было слишком. Марина поняла: больше она молчать не будет. Но как подступиться? Показать запись Андрею? Поговорить со свекровью самой? Или устроить ей ловушку, чтобы она сама себя выдала? Вопросы жгли её, как раскалённые угли. Она знала одно: этот кошмар должен закончиться.
Марина сидела в темноте спальни, глядя на экран телефона. Запись с камеры всё ещё крутилась в её голове: скомканное письмо, слова свекрови — «Чужая, говоришь? А кто тебя сюда звал, принцесса?» Это было не просто вторжение, это было настоящее противостояние.
И Марина чувствовала, как внутри неё что-то ломается — не от слабости, а от решимости. Хватит прятаться. Хватит притворяться, что всё нормально.
— Андрей, нам надо поговорить, — сказала она, войдя в гостиную. Голос был спокойным, но в нём звенела сталь.
Он оторвался от телевизора, удивлённо моргнув.
— Что стряслось? Опять про маму? — в его тоне скользнуло раздражение, но Марина не дала ему уйти в оборону.
— Не опять, а наконец, — она села напротив, глядя прямо в глаза.
— Я не придумываю, Андрей. Я знаю, что твоя мама делает в нашем доме. И ты сейчас это увидишь.
Она открыла телефон, запустила запись и повернула экран к нему. Камера бесстрастно показывала всё: как Валентина Ивановна роется в дневнике, пишет записку, сминает письмо. А потом — те самые слова, брошенные в пустую кухню. Андрей смотрел молча, и с каждым кадром его лицо мрачнело. Когда запись закончилась, он долго не поднимал глаз.
— Ну? — тихо спросила Марина. — Это ты тоже назовёшь «помощью»?
— Я… я не знал, — пробормотал он, потирая виски. — Она же всегда… она просто убиралась, готовила. Я думал…
— Ты думал, что я накручиваю, — закончила за него Марина, и в её голосе мелькнула горечь. — А я живу в доме, где мне нельзя оставить даже письмо, потому что его разорвут. Это нормально, Андрей? Это так должна выглядеть семья?
Он открыл рот, но слова застряли. Впервые за три года брака Марина видела, как в нём борется стыд с привычным желанием защитить мать. И это молчание было красноречивее любых оправданий.
— Что ты хочешь? — наконец спросил он. — Скандала? Чтобы я с ней поругался?
— Я хочу, чтобы ты понял, — она наклонилась ближе, её голос дрожал от сдерживаемых эмоций. — Это наш дом. Мой и твой. Не её. И если ты не можешь это отстоять, то… зачем мы вообще вместе?
Вопрос повис в воздухе, как удар. Андрей смотрел на неё, и в его глазах мелькнуло что-то новое — не раздражение, не равнодушие, а страх. Страх потерять её. И Марина поняла: он услышал. Может, не до конца, но услышал.
На следующий день она решилась на главный шаг. Позвонила Валентине Ивановне и пригласила её в гости. Не для войны, не для криков, а для разговора. Но разговора честного, без недосказанностей. Камера была выключена — Марина не хотела больше играть в шпионов. Ей нужна была правда, лицом к лицу.
Свекровь пришла, как всегда, с сумкой, полной контейнеров. Её улыбка была натянутой, но глаза настороженно бегали по комнате, словно искали подвох.
— Мариночка, ты звала, а я тут борщик принесла, — начала она, ставя сумку на стол. — Андрей любит, с чесночком, как я делаю.
— Спасибо, — Марина кивнула, но не улыбнулась. — Валентина Ивановна, присядьте. Нам надо поговорить.
Свекровь замерла, её пальцы нервно сжали ручку сумки.
— О чём это? — голос был сладким, но в нём звякнул металл. — Что-то случилось?
— Случилось, — Марина смотрела ей прямо в глаза. — Я знаю, что вы делаете, когда приходите сюда. Я знаю про записки. Про дневник. Про мои вещи, которые вы трогаете. И я хочу понять — зачем?
Валентина Ивановна побледнела, но тут же вспыхнула, как спичка.
— Что ты несёшь, Марина? — её голос сорвался на визг. — Я сюда хожу, чтобы вам помочь, а ты… ты меня обвиняешь? Да как ты смеешь?
— Смею, — спокойно ответила Марина, хотя внутри всё кипело. — Потому что это мой дом. И я не хочу жить, боясь, что кто-то роется в моей жизни. Почему вы это делаете? Скажите честно. Я не враг вам.
Свекровь открыла рот, но вместо гнева из неё вдруг хлынуло что-то другое. Она опустилась на стул, сгорбившись, и закрыла лицо руками.
— Ты не понимаешь, — пробормотала она, и её голос дрогнул. — Ты молодая, у тебя всё впереди. А я… я никому не нужна. После смерти мужа — пустота. Андрей — всё, что у меня осталось. А ты… ты его забрала.
Марина замерла. Эти слова были как пощёчина — не злобная, а полная боли. Она ожидала чего угодно: оправданий, нападок, лжи. Но не этого. Не такой откровенности.
— Я не забирала его, — тихо сказала она. — Он ваш сын. Но он и мой муж. И я хочу, чтобы у нас была семья, а не поле боя. Почему вы не сказали, что вам одиноко? Мы могли бы помочь.
— Помочь? — Валентина Ивановна горько усмехнулась. — Кому нужна старуха, которая только и умеет, что борщ варить?
Марина молчала. Ей хотелось кричать: «А я? Я что, не человек? Почему я должна платить за ваше одиночество?» Но вместо этого она вдруг поняла, как тяжела эта женщина — не злая, не коварная, а просто потерянная. И всё же это не оправдывало её поступков.
— Валентина Ивановна, — начала она, стараясь говорить мягче. — Я не хочу ссоры. Но я не могу жить так дальше. Давайте попробуем по-другому. Без записок. Без обид. Вы можете приходить, но… спрашивайте. Говорите. Мы же не чужие.
Свекровь подняла глаза, и в них мелькнула смесь стыда и облегчения. Она кивнула, но ничего не сказала. А Марина почувствовала, как внутри что-то отпускает — не до конца, но достаточно, чтобы вдохнуть.
Тишина в комнате повисла тяжёлая, как мокрое бельё на верёвке. Валентина Ивановна сидела, уставившись в пол, её пальцы нервно теребили край скатерти. Марина ждала ответа, но свекровь молчала, словно слова застряли где-то глубоко, и вытащить их было больно. Впервые за три года Марина видела её не как врага, а как человека — уставшего, растерянного, сгорбленного под грузом собственных ошибок. Но это не снимало с неё ответственности.
— Я не хотела, — наконец выдавила Валентина Ивановна, и её голос был хриплым, почти чужим. — Не хотела, чтобы так вышло. Просто… я думала, если буду тут, если помогу, то останусь частью вашей жизни. А ты… ты такая правильная, Марина. Всё у тебя по полочкам. Я рядом с тобой — как старая мебель, которую пора на свалку.
Марина почувствовала укол жалости, но тут же напомнила себе: жалость не отменяет границ. Она не виновата в одиночестве свекрови, и её дом не должен быть полем для чужих сражений.
— Валентина Ивановна, — начала она, стараясь держать голос ровным. — Я не против, чтобы вы были частью нашей жизни. Но не так. Не через мои вещи, не через записки, которые я нахожу, как мины. Если вам нужно место в нашей семье, скажите. Мы найдём его. Но не за мой счёт.
Свекровь подняла глаза, и в них мелькнуло что-то новое — не обида, не гнев, а тень понимания. Она кивнула, но снова замолчала, и Марина поняла: этот разговор — только начало. Изменения не приходят за один вечер. Но семя было посеяно, и теперь его нужно поливать. Или выдернуть, если оно не приживётся.
Когда Валентина Ивановна ушла, Марина осталась сидеть за столом, глядя на контейнер с борщом. Ей вдруг захотелось выбросить его, как символ всей этой нелепой войны, но она сдержалась. Вместо этого она убрала контейнер в холодильник и пошла искать Андрея. Он был в спальне, листал что-то в телефоне, но, увидев её, отложил гаджет.
— Ну как? — спросил он, и в его голосе было больше тревоги, чем равнодушия.
— Поговорили, — Марина села на край кровати, чувствуя, как усталость накатывает волной. — Она не злодейка, Андрей. Просто… ей одиноко. Но это не даёт ей права лезть в нашу жизнь.
Он кивнул, и впервые за долгое время не стал спорить.
— Я поговорю с ней, — сказал он тихо. — Не сразу, но… поговорю. Надо было раньше, наверное.
— Надо было, — согласилась Марина, и в её словах не было упрёка, только правда. — Но лучше поздно, чем никогда.
Она легла рядом, глядя в потолок. Ей хотелось верить, что это конец — не войны, а недопонимания. Но в глубине души она знала: границы придётся защищать ещё долго. Не от свекрови, а от привычки молчать, от страха быть «неудобной». И, может быть, от самой себя.
На следующий день Марина убрала камеру с полки. Ей больше не нужно было следить — не потому, что она доверяла Валентине Ивановне, а потому, что доверяла себе. Если что-то пойдёт не так, она найдёт слова, а не шпионские гаджеты. Но всё же она сохранила записи — не для мести, а как напоминание: правда, какой бы горькой она ни была, всегда лучше лжи.
Прошла неделя. Валентина Ивановна не появлялась, и Марина поймала себя на том, что скучает по её борщу — не по запискам, конечно, а по тому, что стояло за этой заботой, пусть и кривой. Она позвонила Андрею с работы и предложила заехать к свекрови в выходные.
— Просто так? — удивился он.
— Не совсем, — хмыкнула Марина. — Я видела в интернете курсы скандинавской ходьбы для её возраста. Может, подарим ей абонемент? Ей нужно своё, Андрей. Не наше.
Он засмеялся, и в этом смехе было облегчение.
— Ты точно моя жена? — поддел он. — Где та Марина, которая ворчала на маму?
— Она выросла, — ответила она, и сама удивилась, как легко это прозвучало.
В субботу они приехали к Валентине Ивановне. Она встретила их настороженно, но без обычной суеты с контейнерами. Впервые за долгое время они просто пили чай и говорили — не о котлетах, не о хозяйстве, а о жизни. О том, как свекровь когда-то мечтала шить, но бросила из-за работы. О том, как ей нравится гулять в парке, но одной скучно. Марина слушала и думала: «Почему мы не говорили так раньше? Почему ждали, пока всё дойдёт до камер и записок?»
— Вот, — она протянула свекрови листок с расписанием курсов. — Попробуйте. Вдруг понравится?
Валентина Ивановна посмотрела на бумагу, потом на Марину. Её губы дрогнули, но вместо привычной колкости она просто сказала:
— Спасибо, Мариночка. Я… подумаю.
И в этом «подумаю» было больше, чем в сотне борщей. Это был шаг — маленький, неуклюжий, но шаг.
Прошёл месяц.
Марина сидела на кухне, листая телефон, когда пришло сообщение от Валентины Ивановны. Это была фотография: свекровь в спортивной куртке, с палками для скандинавской ходьбы, улыбается на фоне осеннего парка. Подпись гласила: «Мариночка, это всё твоя затея! Уже пятый раз хожу, и, знаешь, не так уж плохо».
Марина улыбнулась, чувствуя тепло в груди. Не восторг, не триумф, а что-то тише — как будто кусочек пазла встал на место. Она отправила в ответ смайлик с сердечком и отложила телефон. Андрей, возившийся с кофеваркой, заметил её взгляд.
— Что там? — спросил он, кивнув на экран.
— Твоя мама, — ответила Марина, и в её голосе не было ни тени сарказма. — Кажется, ей правда нравится ходить.
Он хмыкнул, но в его глазах мелькнула гордость.
— А ты молодец, — сказал он, ставя перед ней чашку. — Я бы, наверное, до такого не додумался.
— Ну, кто-то же должен быть мозгом в этой семье, — поддела она, и они оба рассмеялись.
Смех был лёгким, почти забытым за месяцы напряжения. Марина вдруг поняла, что не проверяет ящики на предмет записок и не вздрагивает, услышав скрип двери. Дом снова стал её домом — не крепостью, не полем боя, а просто местом, где можно дышать. И это чувство стоило всех тех дней, когда она сидела, уставившись в экран камеры, с колотящимся сердцем.
Валентина Ивановна теперь заходила реже, и всегда — с предупреждением. Никаких контейнеров без спроса, никаких «сюрпризов» в шкафах. Однажды она даже позвонила, чтобы спросить, можно ли принести пирог.
— Пирог? — переспросила Марина, едва сдерживая удивление. — Конечно, приносите. Андрей будет счастлив.
— А ты? — голос свекрови был осторожным, как будто она ступала по тонкому льду.
— И я, — честно ответила Марина. — Особенно если с вишней.
Валентина Ивановна засмеялась — коротко, но искренне. И в этом смехе Марина услышала намёк на что-то новое. Не дружбу, нет, но уважение. Маленькое, хрупкое, но настоящее.
Иногда она ловила себя на мысли, что скучает по тем дням, когда всё было просто: она — жертва, свекровь — нарушитель, а Андрей — равнодушный посредник. Тогда всё было чёрно-белым. Теперь же мир окрасился в полутона, и это пугало. Что, если она слишком расслабилась? Что, если Валентина Ивановна снова решит «помочь»? Но каждый раз, когда эти мысли поднимали голову, Марина напоминала себе: она справилась раз. Справится и ещё, если придётся.
Однажды вечером, разбирая старые вещи, она наткнулась на флешку с записями камеры. Подумала, не пересмотреть ли — ради любопытства, ради того, чтобы напомнить себе, как далеко они ушли. Но вместо этого просто сунула флешку в дальний ящик. Прошлое должно оставаться прошлым. А если будущее принесёт новые войны, она встретит их с открытым забралом, а не с камерой в руках.
— Эй, мечтательница, — голос Андрея вырвал её из мыслей. Он стоял в дверях, держа два билета. — На выходных в театр пойдём? Мама, кстати, тоже хочет. Говорит, сто лет не была.
Марина подняла брови, но не возразила.
— В театр? Серьёзно? — она улыбнулась, представляя Валентину Ивановну в партере, с палками для ходьбы в одной руке и программкой в другой. — Ладно, я в деле. Но только если потом в кафе заскочим. За её счёт.
Андрей засмеялся, и в этом смехе было обещание — не идеальной жизни, но жизни, где они будут стараться. Вместе.
А за окном шёл дождь, смывая последние следы старых обид. Марина посмотрела на мокрое стекло и подумала: «Иногда, чтобы построить что-то новое, нужно просто перестать бояться». И в этот момент она была уверена — она больше не боится.
