никитаЧетверг всегда был в нашем доме банным днём. Я как раз заканчивала менять маме постель — научилась уже перекладывать её одним движением, чтобы спина не болела. После купания мама обычно засыпает, разморенная теплом и травяным чаем.
В дверь позвонили длинно, требовательно. Так звонят только курьеры или непрошеные гости. Господи, ну кого там принесло…
Я открыла дверь, и время словно споткнулось. На пороге стояла Анжела — старшая сестра, которую мы не видели почти десять лет. Стояла и улыбалась этой своей особенной улыбкой — чуть искривлённым ртом, будто делает одолжение.
— Сестрёнка… Выросла-то как!
Первое, что бросилось в глаза — она потускнела. Нет, одета как всегда с иголочки: кремовый костюм, туфли-лодочки, укладка даже. Но глаза… Глаза стали тусклыми, как давно немытые окна.
— Анжела? — собственный голос показался чужим. — Ты… как здесь?
— А что, нельзя навестить родных? — она шагнула в прихожую, не дожидаясь приглашения. Повела носом: — Травами пахнет… Всё те же бабкины рецепты?
— Мама любит после ванной…
— Мама? — она встрепенулась. — Как она?
И столько всего было в этом вопросе: и искреннее беспокойство, и страх, и что-то ещё, чему я пока не могла подобрать название.
— Отдыхает. Только искупали.
— Можно к ней?
Я кивнула, чувствуя, как холодеет затылок. Что-то не так. Что-то определённо не так в этом внезапном визите.
Анжела замерла на пороге маминой комнаты. Постояла, разглядывая капельницу у кровати, складку одеяла, седую прядь на подушке.
— Боже, как она постарела…
— Девять лет прошло, — я не удержалась от укола.
— Восемь с половиной, — поправила она машинально и опустилась в кресло у кровати.
Мама приоткрыла глаза, и я затаила дыхание. Первые секунды после пробуждения всегда самые тяжёлые — она не сразу понимает, где находится.
— Ларочка? — голос слабый, чуть хриплый.
— Мам, тут… — я запнулась, — тут Анжела приехала.
Мама моргнула раз, другой. Медленно повернула голову.
— Здравствуй, мамуль, — Анжела подалась вперёд, попыталась улыбнуться. — Я… я вот решила…
Повисла тишина — вязкая, душная.
— Хорошо, — наконец выдохнула мама. — Хорошо, что… пришла.
Анжела вдруг всхлипнула, уткнулась лицом в покрывало. Плечи затряслись.
— Мамочка, прости… Я такая, я такая… Я так виновата…
Мама слабо шевельнула рукой, погладила рыжую, явно крашеную макушку.
— Ничего… бывает…
— Я бы раньше пришла, правда! Но всё как-то… А теперь… — она резко выпрямилась, утёрла слёзы. — Теперь у меня всё рушится, мам. Всё, понимаешь?
Её голос неуловимо изменился — стал жёстче, требовательнее. И тот намёк на раскаяние, что сквозил в нём минуту назад, испарился без следа.
— Игорь, он… В общем, мы разводимся. А я с Кирюшкой на улице окажусь, понимаешь?
Кирюшка. Я вздрогнула. Племянник, которого никто из нас никогда не видел. Ему, наверное, уже…
— Семь лет пацану, — продолжала Анжела, будто подслушав мои мысли. — И куда нам теперь? Где жить? На что жить?
Она обвела глазами комнату — медленно, изучающе. Задержала взгляд на старой люстре, на книжных полках, на выцветших обоях. Я физически ощутила, как этот взгляд прикидывает, оценивает, прощупывает…
Господи. Неужели она правда за этим пришла?
Весь день мы старательно играли в нормальность. Анжела вызвалась помочь с обедом, гремела на кухне посудой и без конца рассказывала о новых рецептах, которые высмотрела в ролика из интернета. Я кивала невпопад, думая только о том, как бы не опоздать с укольями для мамы.
К вечеру мы обе устали от этого притворства.
— Уже поздно, — я постаралась, чтобы голос звучал ровно. — Оставайся ночевать.
Анжела кивнула, будто ждала этого предложения.
Анжела осталась ночевать. Я постелила ей в зале на диване. Теперь здесь стоят капельницы и пахнет лекарствами.
— А помнишь, как мы тут с тобой в куклы играли? — Анжела провела рукой по спинке дивана. — Ты всё время хотела быть мамой, а я — принцессой.
— Помню, — я раскладывала постель, стараясь не смотреть ей в глаза. — А ещё помню, как ты уходила. И что сказала тогда маме.
Она дёрнулась, словно от пощёчины:
— Я была молодая, глупая. Думала, любовь всё победит… — Анжела присела на край дивана, выпрямила ноги. — А Игорь… Знаешь, он ведь правда любил меня. Наверное. Только любовь у него какая-то своя, особенная. Со множеством других женщин.
Я молчала. Что тут скажешь? «Мама была права»? «Мы тебя предупреждали»?
— А Кирюшка вылитый я в детстве, — она полезла в телефон, показала фотографию светловолосого мальчика. — Смотри, даже родинка такая же, над бровью. Вот только жить нам теперь негде…
И тут до меня дошло. Вот оно. Началось.
— Анжел, — я постаралась, чтобы голос звучал ровно, — ты ведь не просто так приехала?
Она помедлила, разглаживая складку на покрывале:
— Нет, конечно. Я… я подумала… В общем, эта квартира. Продадим квартиру, а маму сдадим в пансионат! — она вскочила, зашагала по комнате. — Я всё продумала. Делим на троих…
— Что?!
— Да погоди ты кипятиться! — она вскочила, зашагала по комнате. — Я всё продумала. Делим на троих — тебе, мне и маме. Мама поживёт и в пансионате, есть же очень хорошие…
Я смотрела на сестру и не узнавала её. Эта женщина говорила такие чудовищные вещи с таким будничным видом, будто обсуждала свои ецептики из интернета.
— Ты в своём уме? — я с трудом сдерживала голос. — Какой пансионат? Какая продажа? Мама едва оправилась от инсульта!
— Вот именно! — Анжела резко развернулась ко мне. — Сколько ты ещё так протянешь? Работу почти бросила, личную жизнь похоронила. А что дальше? Состаришься тут, с капельницами да утками? А у меня ребёнок, между прочим! Ему жить где-то надо!
— А где… — я запнулась, подбирая слова. Хотелось сказать что-то злое, ранящее, но вместо этого вырвалось совсем другое: — Знаешь, когда у мамы случился инсульт, я первым делом тебе позвонила. Не смотря ни на что! Телефон уже был отключен.
Анжела дёрнулась, словно от пощёчины:
— Я сменила номер. Давно.
— Конечно, — я горько усмехнулась. — И адрес сменила. И жизнь. Только мама осталась там же — в прошлом, которое ты вычеркнула. А теперь возвращаешься, как будто…
— Не смей! — она резко развернулась ко мне, глаза горели лихорадочным блеском. — Не смей меня судить! Ты же у нас всё знаешь, да? Сидишь тут, святая дочь, а сама небось уже всё распланировала — и квартиру, и…
За стеной скрипнула кровать. Мы обе замерли. Потом громкий кашель.
— Девочки? — мамин голос, слабый, но встревоженный. — Что случилось?
— Ничего, мам! — я метнулась в спальню. — Всё хорошо, спи.
Но Анжела уже протиснулась следом:
— Мам, извини, что разбудили. Просто… нам надо решить один важный вопрос. Ты же понимаешь, что эта квартира… она слишком большая. И дорогая в содержании. А если продать…
— Замолчи! — я схватила её за руку. — Не смей! Не сейчас! Что ты несешь-то?!
Но было поздно. Мама приподнялась на подушках, её глаза расширились от понимания.
— Продать? — каждое слово давалось ей с трудом. — Мой… дом?
— Мамочка, ты пойми, — Анжела опустилась на край кровати, взяла мамину руку в свои. — Так будет лучше для всех нас. Ты же видишь, как Лариса убивается. А я могу помочь. У меня связи, я найду хороший пансионат…
Мама медленно высвободила руку.
— Пансионат? — она перевела взгляд с одной дочери на другую. — Вы… хотите меня… в пансионат?
— Нет! — я почти крикнула. — Никто никуда тебя не отдаст! Это Анжела… она просто…
— А что такого? — голос сестры стал жёстче. — Что плохого в пансионате? Там уход, врачи… А мы все получим свою долю. По справедливости.
Маму било крупной дрожью. Я видела, как побелели её губы, как затряслись пальцы.
— Значит, справедливость? — каждое слово давалось ей с трудом. — Ты говоришь… о справедливости?
Мама сидела, опираясь на подушки, и в тусклом свете ночника её лицо казалось высеченным из камня. Только глаза жили — лихорадочно блестели, переводя взгляд с одной дочери на другую.
Анжела заёрзала в кресле:
— Мамочка, не надо так… Я же как лучше хочу. Для всех нас…
— Знаешь, — мама вдруг улыбнулась какой-то странной, горькой улыбкой. — Я ведь всё эти годы… ждала. Каждый звонок… каждый стук в дверь…
— Мам… — Анжела побледнела.
— А ещё… письма приходили, — мама прерывисто вздохнула. — От твоего… Игоря.
Я замерла. Письма? Впервые слышу…
— Что?.. — Анжела подалась вперёд. — Какие письма?
— Он писал… что ты запретила ему… привозить Кирюшку. Что он… хотел. А ты… — мама перевела дыхание, — ты сказала: «Нет у него бабушки».
— Неправда! — Анжела вскочила, её лицо исказилось от боли. — Он всё переворачивает! Это он мне запрещал! Он говорил…
— В ящике… — мама слабо махнула в сторону серванта. — Там…
Я бросилась к серванту. В нижнем ящике, под старыми альбомами, лежала пачка конвертов, перевязанная выцветшей лентой.
— Не трогай! — Анжела рванулась наперерез, голос сорвался. — Это моё! Личное! Ты не имеешь права!
«Здравствуйте, Тамара Михайловна», — поплыли перед глазами строчки. — «Пишу вам втайне от Анжелы. Кирюшка снова спрашивал про бабушку. Я показал ему ваше фото, а Анжела порвала и выбросила…»
— Замолчи! — Анжела выхватила письма, смяла в руках. По щекам текли слёзы. — Не смей! Не смей читать! Вы не понимаете… Никто не понимает! Он манипулятор! Он всё это специально! А теперь… теперь ещё и изменяет! Хочет нас выгнать! А вы… вы все против меня!
— Послушай, — я невольно понизила голос, — ты же не наивная девочка. Неужели думаешь, что можно просто заявиться и с порога начать делить квартиру?
— А что, надо было подождать, пока… — она осеклась, но в глазах мелькнуло что-то такое, от чего у меня внутри всё заледенело.
— Договаривай! — я шагнула к ней. — Давай, скажи это! Пока мама не уйдет? Пока я тут не усохну с этими капельницами? Чего ты ждала?
— Я не это имела в виду, — она отступила к окну, нервно теребя цепочку на шее. — Просто… У меня правда всё плохо. Игорь уже документы подал на развод. Через месяц мы с Кирюшкой окажемся на улице. А тут… — она обвела рукой комнату, — тут столько места пропадает. Можно же как-то…
— Пропадает? — я почувствовала, как начинаю задыхаться от ярости. — Это наш дом «пропадает»? Это мамина жизнь «пропадает»?
Она осеклась, увидев моё лицо.
— Что? — я шагнула к ней. — Думаешь, я ради квартиры с мамой сижу? Ради наследства не сплю ночами? Из-за выгоды?
— Я не это… — она отступила. — Я просто… У меня ведь тоже права есть! Я тоже дочь! А вы… вы всегда были вдвоём. Всегда! А я — как чужая…
— Доченька, — мамин голос дрогнул. — Ты сама… сама ушла. Сама выбрала.
— Да что я выбрала?! — Анжела всплеснула руками. — Любовь выбрала! Счастье своё! Думала, вы поймёте, поддержите! А вы…
— Мы не поддержали? — я почувствовала, как к горлу подступают слёзы. — А кто тебе на свадьбу собирал? Мама последние сбережения отдала! Помнишь, как она потом экономила? Как подработку искала?
Анжела застыла, побелевшими пальцами комкая письма:
— Я верну… Когда продадим квартиру, я всё верну…
— Господи, — я закрыла лицо руками. — Ты правда не понимаешь? Дело же не в деньгах! Не в квартире! А в том, что ты…
Грохот заставил нас обеих вздрогнуть. Мама пыталась встать, держась за спинку кровати. Её шатало.
— Мамочка, не надо! — мы с Анжелой одновременно бросились к ней.
— Надо, — она оперлась о наши руки, и я почувствовала, как дрожат её пальцы. — Надо сказать… пока могу.
Она помолчала, собираясь с силами, потом произнесла — медленно, но твёрдо:
— Это мой дом. Я здесь… ещё жива. И решать… буду я. А вы… — она перевела взгляд с одной дочери на другую, — вы обе… мои девочки. Только одна… рядом. А вторая… — она посмотрела на Анжелу, и в глазах заблестели слёзы, — вторая давно… ушла. Сама ушла. И сейчас… не за мной пришла. За квартирой.
В комнате повисла звенящая тишина. Мать смотрела на старшую дочь тяжёлым, непривычно жёстким взглядом:
— Значит… так, — мать с трудом выговаривала слова, но в глазах горела решимость. — Ты… продать хочешь. Меня — в пансионат… А деньги — поделить. Я… правильно поняла?
— Мамочка, я просто…
— Молчи, — каждое слово давалось ей с усилием. — Помнишь… что я тебе говорила? Про брачный договор… который муж твой будущий требовал? «Не верь ему… бросит». А ты… «Любовь, любовь»… Родила сына… быстро-быстро. Думала… привяжешь? думала ему хоть денег оставит…
Анжела побледнела:
— Мам, не надо…
— Надо, — мать перевела дыхание. — Десять лет… ни слуху, ни духу. А теперь… что? На улицу он тебя… выставил? С пустыми карманами? И ты… сразу ко мне. Квартиру делить.
— У меня нет выхода! Нам с Кирюшкой…
— А Лариса? — голос матери окреп от гнева. — Ей… куда? На улицу? Она десять лет… не отходила от меня. А ты… — она с трудом перевела дыхание, — явилась… и продавать?
— Я… — мать с трудом выговаривала слова, — завтра… Переоформлю квартиру… на Ларису. При жизни. Чтобы ты… не ждала. Не мечтала… делить.
— Мама! — Анжела побелела. — Ты не можешь…
— Могу, — каждое слово звучало как приговор. — Пока в своём уме… могу. Ты выбрала… его. Тогда. Вот и живи… как знаешь. А здесь… тебе больше нечего ловить.
Через неделю мама действительно переоформила квартиру на меня. «Чтобы без разговоров», — сказала она нотариусу. Тот понимающе кивнул — навидался, видно, всякого.
Анжела звонила несколько раз. Сначала умоляла, потом угрожала судом. «Ты же понимаешь, у меня сын, нам жить негде…» Я молча слушала. А что тут скажешь? Каждый сделал свой выбор — она тогда, десять лет назад, я — все эти годы рядом с мамой. Игорь всё-таки выгнал их из дома.
Говорят, она сняла комнату в коммуналке где-то на окраине, устроилась в турагентство. Живут с Кирюшкой как могут. Иногда, помогая маме, я ловлю её задумчивый взгляд в окно и знаю — она вспоминает старшую дочь. Но ни разу, ни единым словом не выдала она этого секрета. Предательство же не прощают. Особенно когда оно приходит с ценником.