Нам было по пятнадцать. Мне и Ленке. Пятнадцать — это когда весь мир кажется игрушечным, а взрослые — немного глуповатыми. Мы врывались в тётин дом, как два урагана, красные от жары, с прилипшими к вспотевшим лбам чёлками.
— Тётя Оль, можно воды?
— Тётя Оль, а у вас мороженое есть?
— Тётя Оль, можно посидеть с вентилятором?
Она только махала рукой и исчезала на кухне. А мы плюхались на диван в гостиной, где было прохладно и пахло старыми книгами и какой-то особенной домашностью. Той самой, которая бывает только в домах, где живут долго и по-настоящему.
Лёнка была моей лучшей подругой с первого класса. Та самая — с которой можно молчать и не стесняться, с которой можно делиться самым сокровенным и знать: не предаст. А тётя Оля была её тётей по отцовской линии. Не родной — двоюродной какой-то. Но Ленка проводила у неё каждое лето, а я тянулась следом, потому что там было хорошо. По-особенному хорошо.
В тот день мы сидели на полу, спиной к дивану, и планировали будущее. Каким оно виделось в пятнадцать! Ярким, обязательно счастливым, полным приключений и любви. Лёнка мечтала стать актрисой — у неё глаза были такие выразительные, что взрослые всегда останавливались и говорили: «Ах, какая красивая девочка!» А я хотела быть писательницей. Писать книги, которые будут читать и плакать, и смеяться.
— Представляешь, — шептала Ленка, обнимая подушку, — я буду сниматься в кино, а ты напишешь сценарий!
— И мы станем знаменитыми!
— И богатыми!
— И будем жить в Москве!
— Или в Париже!
Мы хихикали, как сумасшедшие, от одной мысли о Париже. Который ни одна из нас в глаза не видела, но который казался верхом изысканности и романтики.
А за окном плавилось лето, и время тянулось густое, как мёд.
— Ленка! — донёсся с кухни голос тёти Оли. — Помой пол в гостиной!
Лёнка даже головы не повернула.
— Ага, — откликнулась она рассеянно и продолжила: — А ещё я буду носить только дорогие платья…
— Ленка! Пол помыть!
— Щас, — буркнула подруга и театрально закатила глаза. — Ну что за тётки, а? Вечно им что-то нужно.
Я засмеялась. В пятнадцать лет это казалось невыносимой несправедливостью — мыть полы в разгар лета, когда столько всего интересного вокруг.
И тут в комнату ворвалась тётя Оля.
Не вошла — именно ворвалась. Маленькая, худенькая, с забавно торчащими в разные стороны волосами и решительным выражением лица. В руках у неё было полотенце. Самое обычное, кухонное полотенце в голубую клеточку.
— Ах вы, негодницы! — воскликнула она с деланым возмущением. — Оглохли, что ли?
И начала нас лупить этим полотенцем. Легонько, нежно, но настойчиво. По плечам, по рукам, по макушкам. А мы взвизгивали и хохотали, пытаясь увернуться.
— Тётя Оль, перестаньте!
— Мы сейчас! Честное слово!
— Щас встанем!
Но она была неумолима. Полотенце свистело в воздухе, а мы кувыркались по полу, смеясь до слёз.
— Вот так и надо с лентяйками! — объявила тётя Оля торжественно. — Полотенцем по мягкому месту!
И тут что-то щёлкнуло. Мы вскочили, будто по команде, и ринулись к шкафу, где стояли тряпки и ведро.
— Я пол!
— А я пыль вытираю!
— Тёть Оль, а под диван тоже?
— Под диван особенно!
Мы носились по гостиной, как заведённые. Мыли, тёрли, протирали. А тётя Оля стояла в дверях, скрестив руки на груди, и наблюдала за нами с довольной улыбкой.
— Вот так-то лучше, — сказала она наконец. — А то разлеглись, понимаешь, как барыни.
Когда всё было убрано, она исчезла на кухне, а мы плюхнулись обратно на диван, запыхавшиеся и гордые собой.
— Слушай, — сказала Ленка задумчиво, — а она прикольная, моя тётка.
— Угу. И полотенце у неё боевое.
Мы снова захихикали.
— Есть будете? — донёсся с кухни голос тёти Оли, будто ничего и не происходило. — Еда на столе.
Еда… О, это была отдельная история! Тётя Оля готовила так, что хотелось съесть всё и сразу. Борщ со сметаной, котлеты с хрустящей корочкой, картошка с укропом, огурцы с грядки, которые хрустели на зубах…
Мы сидели на кухне и уплетали за обе щеки, делая вид, что не голодны. Тётя Оля подкладывала нам в тарелки и приговаривала:
— Ешьте, ешьте, девочки. Организм растёт, его кормить надо
А мы кивали с набитыми ртами и чувствовали себя невероятно счастливыми. Просто так. Без причины. От еды, от прохлады, от того, что рядом сидит лучшая подруга и добрая тётя Оля, которая любит нас даже тогда, когда мы не слушаемся.
Таких дней было много в то лето. Может, десятки. Но почему-то именно этот запомнился особенно ярко. Наверное, потому, что в нём было всё: и детский бунт, и смех, и лёгкая, добрая строгость, и безусловная любовь.
Годы летели. Жизнь, как обычно, разбросала нас по разным углам. Лёнка не стала актрисой — вышла замуж, родила двоих детей, работала в бухгалтерии. Я тоже не стала писательницей — работала журналистом в местной газете. Не Париж, конечно, но тоже неплохо.
Мы виделись редко. Созванивались ещё реже. Жизнь затягивала своими заботами, своими радостями и печалями.
А тётя Оля всё жила в том же доме. Состарилась, конечно, но оставалась всё той же — маленькой, энергичной, с хитрыми глазками. Когда я приезжала в город, иногда заходила к ней. Она всегда радовалась, суетилась, ставила чайник.
— Ой, а помнишь, — говорила она, — как вы с Ленкой пол мыть не хотели? А я вас полотенцем…
И мы смеялись, вспоминая то лето.
Последний раз я видела её года два назад. Она сильно сдала, похудела, но всё ещё была собой. Всё ещё пыталась меня накормить, всё ещё расспрашивала про жизнь, про работу, про то, почему до сих пор не замужем.
— А Ленка-то молодец, — говорила она с гордостью. — Детей вырастила, внуков нянчит. А ты что? Всё работаешь да работаешь.
Я пожимала плечами. Не получилось у меня с семьёй как-то. Или не хотелось. Или не встретился тот самый человек.
А потом пришла весть.
Ленка позвонила в слезах:
— Тёти Оли больше нет.
Во сне. Тихо, спокойно. Как и жила — не доставляя никому хлопот.
На прощание собралась вся родня. Много незнакомых лиц, много слёз, много воспоминаний. А я стояла и думала про полотенце. Про то лето. Про то, как мы смеялись и как она нас любила.
После мы с Ленкой сидели на той же кухне. Она постарела, располнела, в волосах серебрились первые седины. А дом казался пустым без тёти Оли. Слишком тихим.
— Помнишь полотенце? — спросила Ленка вдруг.
Я кивнула.
— Как же мы хохотали…
На столе лежала старая фотография — тётя Оля на дне рождения, года три назад. Улыбается, с тортом в руках. Такая живая, такая родная.
— Знаешь, — сказала Ленка тихо, — я это полотенце нашла. То самое, в клеточку. Лежит в комоде.
Она встала, прошла в спальню и вернулась с полотенцем в руках. Старым, застиранным, но всё таким же — в голубую клеточку.
— Сохраню, — сказала она, прижимая его к груди. — Пусть будет. Чтобы помнить.
А я смотрела на неё и понимала: вот она, настоящая любовь. Не в словах, не в клятвах. А в полотенце, которым лупят за дело. В борще, который варят не по просьбе, а просто так. В доме, где всегда рады. В памяти, которая хранит не парадные моменты, а самые простые. Самые дорогие.
Тётя Оля ушла. А полотенце осталось. И память осталась. И любовь, которую мы тогда, в пятнадцать лет, принимали как должное, а теперь понимаем: это было счастье. Настоящее, простое человеческое счастье.
И больше ничего не нужно.
