— Подумаешь, испортил твою сковородку! Что ты ворчишь как старуха?! — возмущается муж.
***
Вхожу на кухню после возвращения с дачи, и тут же меня бьет по носу запах. Господи, что такое? На плите стоит моя чугунная сковорода, любимая, двадцать лет назад купленная, вся заляпанная густым красным соусом. Я подхожу ближе, присматриваюсь, внутри застыла бурая жижа с какими-то комками.
Вот же…! Позавчера же делала генеральную уборку и все вычистила до блеска!
Оглядываю кухню — на столе разбитая банка томатной пасты, крышка лежит рядом, все вокруг измазано красным.
Я поднимаю крышку с мусорного ведра, копаюсь среди оберток. И тут — нате вам! — чек из супермаркета, нашей картой оплачен. Пока я два дня на даче полола грядки, пока горбатилась, этот… Этот… с друзьями пиршествовал!
— Владимир! — ору, задыхаясь от возмущения.
Муженек выплывает из комнаты с невинным видом. Морда сытая и довольная, в глазах ни тени раскаяния.
— Ну что ты кричишь, Ирочка? — он подходит, пытается приобнять, а меня уже трясет.
— Какого… — почти по слогам говорю я. — Вы тут устроили?
Он хлопает ресницами, как младенец.
— А что такого? Ребята зашли на футбол, ну я им крылышки пожарил. С соусом барбекю. Вкусно, кстати, получилось.
Я смотрю на свою сковороду. Моя любимая. Чугунная, с толстым дном, ни одна современная рядом с ней и близко не стоит.
— А это, — я показываю на банку с томатной пастой, — что?
Он потирает затылок растерянно. Точь-в-точь нашкодивший школьник.
— Ну, это… Мишка открывал, он криворукий слегка.
— И ты, значит, не мог убрать за собой?
— Ира, ну ладно тебе, что ты как… — он запинается, подбирая слово поприличнее. — Посуда же, ну подумаешь, грязная немного.
— Немного?! — я начинаю задыхаться. — Это НЕМНОГО?!
Нет, ну как ему объяснить? Пока я была молодой, я тоже не придавала значения таким мелочам.
Подумаешь, грязная посуда, подумаешь, развели беспорядок. Но с возрастом понимаешь — это не мелочи. Это проявление неуважения. И когда твой собственный муж, разменявший седьмой десяток, ведет себя как подросток… Мне что, заново его воспитывать?
— Ир, ты чего? — он вдруг замечает, что я застыла над сковородой, гипнотизируя ее взглядом. — Ты, это… белая вся. Присядь.
Но разве усидишь тут? Я трясущимися руками беру с крючка испачканное соусом полотенце и иду в ванную. В маленькой ванной грязно, зеркало заляпано пастой, на раковину без слез не взглянешь.
Открываю стиральную машину — о, божечки! — белые футболки мужа, стопроцентный хлопок, из Турции привезенные, свалены в кучу с черными носками.
— Что ты наделал? — в дверях ванной я ловлю мужа за рукав. — Кто ж так в стиралку кидает? Тут рассортировать надо, прежде чем в машинку пихать…
— Да ладно тебе, — отмахивается Владимир, — машинка сама все сделает.
Я чувствую, как злость поднимается внутри меня, словно шторм на море.
— Ты что, не понимаешь, что с твоими футболками после такой стирки будет?
Он моргает недоуменно и недовольно. Будто это я виновата.
— Подумаешь, ну будут полосатые.
Это уже слишком.
— Я тащила эти футболки с другого конца света любимому мужу в подарок, — говорю я тихо, чувствуя, как дрожит нижняя губа. — А на кухне я перед отъездом генеральную уборку делала! Все намыла, начистила! А ты…
— Ну хватит уже! — он повышает голос. — Чего ты все причитаешь? Футболки, сковорода… Не из золота же они!
— А что для тебя из золота? — я поднимаю на него глаза. — Спиннинг твой новый, да? Копилка, которую ты прячешь? Свобода твоя драгоценная?
Он выпрямляется, всегда так делает, когда чувствует себя виноватым, но признавать не хочет. Будто военную выправку демонстрирует.
— Что за драма… Я уже на пенсии. Хочу отдохнуть, друзей пригласить.
— И пачкать там, где я убираю, да? — мой голос срывается. — Наш дом для тебя что, проходной двор? Бар? Подворотня?
— А для тебя он что, музей? — шипит в ответ. — Может, мне еще в бахилах ходить? В стерильных перчатках?
Он разводит руками, а я вижу, как в его глазах мелькает что-то злое, незнакомое.
— Господи, Ирка, тебе пятьдесят восемь, а ты ворчишь! Как старуха!
Вот оно, как чугунной сковородой по лбу. Я застываю. Выдохнуть не могу. Старуха, значит…
— Уйди, — только и могу сказать. — Уйди с глаз моих.
— Да и пожалуйста, — бросает зло. — Тоже мне, фифа выискалась.
И выходит, даже дверью не хлопает. Мне кажется, это еще хуже. Будто я пустое место.
Я бреду на кухню. Машинально беру тряпку, начинаю оттирать сковороду. Скребу, скребу, а злые слезы текут по щекам. Всю жизнь, всю жизнь я все делаю сама. Готовлю, убираю, стираю, создаю уют. Когда дети были маленькие — жалела его, оберегала, он на двух работах, ему тяжело…
Сын теперь в другом городе, дочка замужем, а я все ему служу. А он… Он меня старухой считает.
***
Утром следующего дня Владимир делает вид, будто ничего не случилось. Напевает что-то в душе, бреется как ни в чем не бывало. Я не смотрю в его сторону, готовлю себе овсянку. Только на одну персону.
— А мне? — он подходит к столу, заглядывает в кастрюльку.
— Что тебе? — я поднимаю брови. — Ты же у нас самостоятельный. Вон, крылышки умеешь жарить.
— Ну ладно, не дуйся, — говорит он через минуту, открывая холодильник. — Что у нас тут…
Но в холодильнике пусто. Вчера я выгребла все содержимое, оставила только свои йогурты. Владимир поворачивается ко мне, но теперь уже по-настоящему удивленный.
— Ирка, ты чего? Где еда?
— У друзей, наверное. У тех, с кем ты вчера крылышки трескал.
— Ну перестань, — он подходит, пытается положить руку мне на плечо, но я отстраняюсь. — Что, из-за сковородки все? Господи, я тебе сто новых куплю!
— Дело не в сковороде, — я отставляю пустую тарелку. — Дело в том, что ты не уважаешь мой труд, портишь мои вещи. Хочешь, чтобы все было по-твоему — живи один.
Он вздыхает, как будто устал от глупого ребенка.
— Это называется — истерика, — говорит назидательно. — Еще скажи, что я тебя не люблю.
Я молча достаю из шкафчика все специи, приправы, дорогое оливковое масло и складываю в коробку.
— Ты что делаешь? — он наблюдает растерянно.
— Убираю то, за что заплатила я.
— Мы же из общего бюджета покупаем! — возмущается он.
— Да? А ты копилку свою тоже в общий бюджет отдаешь?
Он набычился, сопит. И я понимаю — задела за живое. У него там, наверно, тысяч пятьдесят отложено на спиннинг. Ни мне, ни в дом, ни внукам, а на удочку. Мужчины…
Ну и ладно. Пойду у подруги посижу, чем тут на его обиженную физиономию смотреть…
***
К вечеру возвращаюсь домой — у порога его ботинки и чужая обувь. Снова гости! Прислушиваюсь — раздается хохот. У меня сердце начинает учащенно биться. Осторожно заглядываю на кухню, Владимир со своим другом Петром сидят за столом. На столе, на моей белой скатерти, бутылки, колбаса в тарелке порезана неровными кусками, майонез… Они увлеченно обсуждают какую-то рыбалку, не замечая меня.
— О, Ирка, — наконец замечает меня муж, — иди к нам! Мы тут это… решили немного…
И оба смотрят на меня, как нашкодившие мальчишки. Только им не десять лет, а за шестьдесят обоим. И ведут себя, как… Нет слов.
— Добрый вечер, Ирина, — поднимается Петр. — Вы не сердитесь, что мы тут… без приглашения…
Сам хоть понимает, в отличие от моего благоверного.
— Не сержусь, — улыбаюсь я вежливо. — Владимир, ты никакой нужной таблетки не забыл сегодня выпить?
— Я не пью таблеток, — хмурится он.
— Жаль. Может, стоило бы начать.
Я разворачиваюсь и иду в спальню. Там порядок, он не смеет туда соваться. Это моя территория.
И тут слышу:
— Володь, она у тебя… Это… В порядке? — заговорщицким шепотом интересуется друг.
— Да хандрит, — отвечает муж громко, чтобы я наверняка услышала. — Пенсия ж, делать нечего, вот и придумывает проблемы на ровном месте.
***
На третий день с начала нашей «холодной войны» захожу на кухню и замираю в дверях. Владимир стоит у плиты, что-то жарит на моей сковороде. Той самой, чугунной. Я не успеваю и слова сказать, как вдруг — хлоп! — огонь вспыхивает, поднимается вверх почти до потолка! Муж отскакивает с выпученными глазами.
— Ох, ты ж! — кричит он. — Ира, вода! Вода где?!
Я дергаюсь к раковине, но вода там перекрыта, вчера сантехник приходил, чинил протечку. Закончил поздно, мы так спать и улеглись, забыв открыть вентиль. Муж в панике хватает полотенце, начинает им махать, пытаясь сбить оранжевые языки, но только делает хуже, они перекидываются на занавеску!
Кухня моментально заполняется едким дымом, я начинаю кашлять. Владимир мечется, хватает чайник с водой, выливает на сковороду. Шипение, брызги, новые языки пламени.
— Звони в пожарную! — ору я. — Быстрее!
Но тут раздается стук в дверь. Соседка наша, Валентина Петровна, уже вызвала пожарных, почуяв запах. Через десять минут парни забегают в квартиру, быстро тушат пламя. Обгорела занавеска, стена над плитой вся черная, в копоти. У меня ноги подкашиваются.
Муж стоит у окна, бледный, с трясущимися руками. На меня даже взглянуть боится.
— Что случилось? — строго спрашивает пожарный.
— Он масло перегрел, — отвечаю я вместо мужа. — Не знал, что нельзя воду лить на горящее масло.
— Не знали? — удивляется пожарный, глядя на Владимира. — В вашем-то возрасте?
Муж только плечами пожимает виновато. Он будто постарел за эти полчаса лет на десять.
Пожарные уходят, оставив нам постановление о временном отключении газа до выяснения причин и прохождения инструктажа по безопасности. Отлично! С такими темпами и квартиры скоро лишимся.
— Ира… — начинает Владимир, но я поднимаю руку, останавливая его.
— Не говори ничего. Просто… не говори.
В ванной отмываю руки от копоти. Смотрю в зеркало — на лице черные разводы, глаза красные от дыма. И тут меня осеняет. Я медленно иду в спальню, к его коробке со сбережениями, той, что с надписью «На спиннинг». Беру ее и вытряхиваю содержимое на кровать. Пересчитываю — тридцать семь тысяч. Что ж, для начала хватит.
***
Муж находит меня в гостиной, я сижу с мобильным телефоном в руках. Он садится напротив, опустив голову.
— Чуть дом не спалил, — говорит тихо. — Прости, Ир…
Я молча показываю ему экран телефона — открыт сайт клининговой компании, заказ оформлен на завтра, на десять утра.
— Тридцать тысяч? — он округляет глаза. — За уборку?!
— За устранение последствий, — поправляю я. — Особая бригада, специальные средства.
— Но мы сами можем… — начинает он.
И тут я срываюсь.
— Кто мы?! — я подскакиваю с дивана. — Ты когда последний раз тряпку в руки брал? Не тогда ли, когда дочка в первый класс пошла?
Он моргает растерянно, потом замечает коробку из-под денег на столе.
— Ты взяла мои сбережения? — в его голосе нарастает возмущение.
— Нет, я взяла компенсацию за моральный ущерб, — отвечаю я ледяным тоном. — И за испорченную кухню.
— Но это мое! — он почти кричит, лицо идет красными пятнами.
— А дом — мой, — спокойно говорю я. — Моя крепость, а не твой личный курорт.
У него отвисает челюсть. А я уже набираю на своем телефоне номер службы доставки еды. Заказываю ужин на одного. За его счет, конечно.
— Что ты делаешь? — он смотрит на меня, как на сумасшедшую.
— То, что должна была сделать давно. Теперь это будет справедливо, ты портишь — ты платишь.
— Ты… Ты… — он не находит слов. — Господи, я тебя не узнаю!
— Взаимно, — я прячу телефон в карман. — Я думала, что живу с мужчиной, а оказалось — с великовозрастным ребенком, которому плевать на все, кроме собственных развлечений.
Владимир тяжело опускается в кресло, трет лицо руками. Молчит долго, потом поднимает на меня глаза.
— Ну хорошо. И что дальше? Разведемся?
— Не знаю, — пожимаю плечами. — Завтра после приезда клининговой службы я уеду к сыну, побуду с внуками недельку. А ты тут… размышляй.
Собираю маленький чемодан. Перед уходом вешаю на холодильник записку: «Дом — это не твой курорт, а моя крепость». Пусть знает, что я не шучу.
Через неделю возвращаюсь домой. Открываю дверь своим ключом, захожу — и не верю глазам. В квартире… порядок? На кухне чисто, новые занавески, стены перекрашены. Газовая плита отремонтирована, газ подключен, видимо, прошел все проверки. В коридоре ни пылинки. Владимир встречает меня с букетом моих любимых хризантем.
— С возвращением, — говорит тихо. — Я подумал и… решил, что был неправ.
Я улыбаюсь. Наконец-то, он понял.
