Вещи из старого синего чемодана я выкладывала медленно, будто каждая из них могла взорваться в руках. Где-то между фланелевой ночнушкой и потрепанной фотографией в рамке должно было прятаться объяснение случившемуся. Должно же быть хоть какое-то оправдание, когда из жизни вышвыривают, как кошку на мороз?
— Оль, может, чайку? — племянница Маша заглянула на кухню, где я устраивалась на раскладушке.
Деликатная девочка хотела уступить мне гостиную, но таких жертв это переселение не стоило. Я ведь, по сути, свалилась ей на голову. В пятьдесят восемь лет, с одним чемоданом и полным отсутствием планов на будущее.
— Не хочу, — покачала я головой, а перед глазами стоял портрет Вити с траурной черной каймой. — Спасибо, Машенька.
Да какой тут чай, когда дышать больно, а в голове фоном звучит голос Галины: «Ты тут просто… Декорация». Так она сказала, когда явилась на пороге нашего, моего и Виктора, дома через две недели после похорон. С копией завещания, оформленного пятнадцать лет назад перед их разводом.
Другого просто не было. Мой муж, так было привычно его называть, не любил формальности и походы по инстанциям.
Виктор умер внезапно, сердце.
Как говорят в таких случаях, не приходя в сознание. Шел полоть грядки, упал между молодой морковью и петрушкой. Я выглянула из дома через пятнадцать минут позвать к телефону, но он уже не дышал. Соседи вызвали скорую, но было поздно.
Пятнадцать лет вместе. Гражданский брак — как это теперь называют. А тогда, в начале нашей истории, просто говорили «сошлись». Так и было, встретились два одиночества. Он — после развода с Галиной, я — после смерти мужа.
Вместе ремонтировали этот старый дом на окраине города. Сначала была только коробка из шлакоблоков, потом пристроили мансарду, веранду. Устроили сад с вишнями и яблонями. Три сезона возились с виноградом, пока он наконец не принялся. Соседи, знакомые, друзья, все в нашем районе знали нас как семью. Виктор и Ольга, всегда вместе.
Никто не спрашивал про штамп в паспорте. И я не задавала вопросов. Зачем? Развод он оформил, на алименты никто не подавал, дочка Катя была уже взрослой. Кому какое дело до наших документов?
А теперь, оказывается, всем есть дело. Потому что дом был оформлен только на него, завещан Галине и Кате. Пятнадцать лет назад перед их разводом. Сейчас я подозревала, что под давлением бывшей.
В больнице, где я проработала медсестрой почти сорок лет, меня отпустили на месяц после похорон. Из сочувствия. Начальство знало, мы с Виктором не расписаны, даже на похороны формально было не взять день. Начмед, добрая душа, подсуетилась, устроила отпуск за свой счет. Так что две недели я провела в стенах опустевшего дома, пытаясь уложить в голове произошедшее.
Соседка Таня иногда заходила, приносила пирожки, помогала по хозяйству. Маша забегала по вечерам, ночевала раз в три дня, переживала, что я совсем одна.
А потом явилась Галина — как снег на голову, как черная метка. Сухая, подтянутая, в бежевом костюмчике, с безупречной укладкой и маникюром. Помню, подумала еще, хорошо держится для своих шестидесяти с гаком.
— Здравствуй, Ольга, — она протянула руку для рукопожатия, как будто мы деловые партнеры. — Навещаю тебя по печальному поводу.
— Спасибо, — я растерялась, мы почти не общались все эти годы. — Проходи…
Я провела ее в дом. Галина осматривалась с каким-то плохо скрываемым интересом, щурилась, отмечала взглядом то буфет, купленный четыре года назад, то новую люстру, то шторы, недавно сшитые в тон обоям.
— Присядь, — кивнула она мне, будто это я к ней в гости пришла. — Мне нужно с тобой кое-что обсудить.
Первая мысль — неужели Витя что-то ей задолжал? Мы последние годы жили неплохо, он бригадиром на стройке, я – в больнице, на двоих хватало. Но, конечно, больших денег не водилось.
— Понимаешь, мы с Виктором были в разводе, но юридически… — Галина открыла сумочку, достала какие-то бумаги, — завещание оформлено на меня.
— В каком смысле? — я тогда еще не понимала. — Вы же развелись пятнадцать лет назад.
— Бумажка о разводе, — она пожала плечами, — не единственная, имеющая значение. Вот, взгляни.
Она протянула мне документ. Завещание, оформленное пятнадцать лет назад. «…все мое имущество, включая жилой дом по адресу…», подпись Виктора, печать нотариуса. Галина — наследница, наравне с дочерью.
— Этого не может быть, — я растерянно смотрела на дату.
Тогда мы с Витей ездили в санаторий, там и познакомились, потом начали жить вместе, в этом доме, закрывали заготовки на зиму. Он ничего не говорил про завещание.
— Извини, но твоя жизнь с ним… Это ничего не стоящая декорация, фальшивка. Я узнавала, другого, более позднего, завещания нет. Значит, Витя хотел, чтобы все получила я, — Галина смотрела торжествующе. — И дочь, конечно.
Декорация. Это слово как пощечина. Ненастоящая жена, тень, набросок углем вместо портрета маслом.
После этого визита Галина стала приезжать регулярно. Открывала шкафы, заглядывала в ящики, пересматривала документы на дом. Я неожиданно для себя начала замечать, как она осторожно проверяет, не вынесла ли я что-то ценное, не спрятала ли. В глазах читалось: «Ты ненастоящая вдова, ряженая, самозванка».
– Ты же понимаешь, милочка, — дважды повторила она за один вечер, — я не тороплю, но мне нужно будет здесь все оценить. Начинай собираться. Поживешь немного и съедешь.
Это она вообще о чем? Где я немного поживу? В доме, где каждый угол, каждый гвоздь, каждая половица помнят нас с Виктором? Где мы пятнадцать лет просыпались в одной постели, рука в руке? Куда я пойду? И кто я теперь? Оказывается, даже не жена. Тень, декорация.
Вторник двадцатого сентября был не по сезону жарким. Я сидела у швейной машинки, перебирала старые вещи, когда к дому подъехал грузовик. Двое мужиков в спецовках выбрались из кабины, за ними — Галина. Походка уверенная, лицо решительное. В руках папка с документами.
Она распахнула дверь, не постучала как обычно. С порога заявила:
— Все, хватит играть в жену.
— Что это значит? — я попятилась в коридор.
— А то и значит, — Галина достала из папки бумагу, развернула передо мной, — что твое время истекло. Дом мой, вот документы, я официально вступила в наследство. А теперь давай без истерик. Собирай вещи, и чтоб через час тебя здесь не было.
Я не могла поверить своим ушам. Смотрела на дату на документе — три дня назад.
— Я отсюда никуда не уйду! — крикнула я, вцепившись в дверной косяк. — Это мой дом! Мы с Витей его сами перестроили, ремонтировали!
— Дамочка, вы бы поспокойнее, — один из грузчиков, с щетиной и прокуренным голосом, прошел мимо меня в дом. — У нас тут работа. Разрешение есть, хозяйка присутствует, все законно.
Второй грузчик начал выносить из спальни тумбочку. Нашу тумбочку, с резными ножками, которые Виктор сам точил. Дальше все как в тумане. Я кричала, цеплялась за шторы, за край комода, звонила трясущимися руками Маше. Один из мужиков даже попытался успокоить, принес воды. Галина стояла в дверях, скрестив руки.
— Ольга, понимаешь, что истерика ничего не изменит? У тебя нет никаких прав.
Через два часа вынесли последний стул. Дом опустел. Я стояла посреди сада с одним чемоданом и сумкой через плечо. Даже самые тяжелые воспоминания вдруг стали бесценными, их теперь тоже отнимают.
— Вот, — Галина протянула мне коробку с разным барахлом, последнюю из сохранившегося имущества. — Это я так, по доброте, забирай. Не говори, что я злая. Просто каждому свое.
Маша приехала за мной к вечеру. Забрала к себе в однокомнатную квартиру в хрущевке. С того дня я и спала на раскладушке, а она — на диване в гостиной. Стыд, позор, отчаяние, вот что я чувствовала, раскладывая вещи из синего чемодана. Будто меня не просто из дома выселили, из жизни вычеркнули. Из пятнадцати лет любви, из семьи. Вычеркнули — и все.
К юристу я пошла через месяц. Сначала не могла от унижения, от безысходности. Лежала на Машиной раскладушке, смотрела в потолок.
Не выходила из квартиры. Телефон выключила — не хотела с коллегами разговаривать, объяснять, что со мной случилось. А потом как-то утром проснулась и подумала: «Ну ладно, пусть у нее документы. А я? Я что, не человек, у меня нет никаких прав? Разве справедливо, взять и выбросить человека на улицу?»
Пошла к юристу, женщине лет сорока, с умными глазами и печальной улыбкой.
— Горевать горюйте, — сказала она, выслушав мою историю, — а на завещание подадим иск. Такие дела выигрываются, если доказать, что покойный был недееспособен или подписывал под давлением.
— Витя был в здравом уме, — вздохнула я. — Но я не верю, что он хотел оставить дом ей. Мы ремонтировали его вместе, своими руками. Там столько вложено.
— Тогда можно пробовать доказать, что вы вкладывали в имущество, потребовать компенсацию, — юрист постучала карандашом по столу. — Есть у вас документы на покупку материалов? Чеки, квитанции? Подтверждения ваших вложений?
Документы были. За годы я сохранила почти все чеки — привычка медсестры, все по полочкам. Фотографии строительства, совместные фото с соседями на фоне дома. Свидетельские показания — Таня, соседи, знакомые. Все в районе знали, что мы с Виктором жили как муж и жена.
Я воспрянула духом. Появилась надежда, что справедливость восторжествует.
Но суд оказался формальным и коротким. Судья, молодая женщина с усталым взглядом, даже не стала рассматривать большинство доказательств.
— Гражданка Михайлова, — сказала она, — если вы считаете, что внесли вклад в строительство, подавайте отдельный иск о компенсации. Но дом был оформлен только на покойного, а завещание в пользу ответчика составлено юридически грамотно. Суд отклоняет ваш иск.
Все, конец, Галина сидела в первом ряду с идеально прямой спиной и победно улыбалась краешком губ.
После заседания я стояла у дверей суда, не зная, куда идти. Галина, проходя мимо, бросила:
— Знай свое место, Ольга. Я хоть и не жила с ним эти годы, но была его женой когда-то. А ты… Так, случайная женщина в жизни Виктора.
Домой к Маше я вернулась разбитая. Потеря, унижение, несправедливость — все смешалось. Обида была не только на Галину, но и на Виктора. Как он мог? Неужели все это время обманывал? Или Галина его заставила? Ни одно объяснение не приносило облегчения.
Телефонный звонок раздался в понедельник вечером, когда я собиралась выходить на работу. К счастью, обошлось без увольнения. Люди на работе оказались куда человечнее судей и бывших жен. Голос в трубке показался смутно знакомым.
— Ольга? Это Катя, дочь Виктора.
Мы виделись всего несколько раз за эти годы. На Витины дни рождения она иногда приезжала. Всегда с подарком, вежливая, немного напряженная. Я готовила ее любимый пирог с вишней, дочка моего… Мужа… Его хвалила.
— Катя, здравствуй, — удивилась я.
Откуда у нее мой номер?
— Я знаю, что сделала моя мать, — сразу перешла к делу Катя. — И мне… Стыдно. Я хочу встретиться.
Мы договорились увидеться в кафе возле моей работы. Катя пришла точно в назначенное время. Тридцать четыре года, но выглядит старше — серьезная, собранная. Юрист, как я слышала от Виктора.
— Знаете, — начала она, глядя прямо в глаза, — папа никогда не говорил о вас плохо. Только хорошее. Он очень вас любил. Я знаю, как вы жили с ним. Кто вы ему были. Мне больно видеть, что мама сейчас делает.
— Тогда почему… — я не могла закончить вопрос.
— Завещание? — Катя покачала головой. — Я не знаю, Ольга, правда. Мама могла на него надавить перед разводом. Завещание ведь старое. Он слабый был человек, вы же знаете, не умел отказывать.
Слезы подступили. Да, знаю. Виктор всегда старался всем угодить, выполнить все просьбы. Хороший человек, но мягкий. Слишком добрый и покорный, неконфликтный.
— Что теперь? — я смахнула слезу. — Дом уже ее, я по завещанию никто, так суд решил.
— Не совсем, — Катя улыбнулась краешком губ. — Я знаю, вы подали иск на компенсацию затрат. Хочу, чтобы знали. Я… На вашей стороне.
Я растерянно смотрела на нее.
— Но зачем тебе это? Вы же с матерью…
— Мы с матерью, — Катя недобро усмехнулась, — не особо ладим с тех пор, как она закрутила роман с моим научным руководителем. Я была на третьем курсе. А теперь, сама понимаете, со мной играть в любящую семью поздновато.
Я не знала, что сказать. Семейные тайны, о которых мы с Виктором никогда не говорили.
— Но я не понимаю, чем это мне поможет…
— Ну вы хотя бы попытаетесь, — Катя вздохнула. — Хотя сразу скажу, дело не особо перспективное. Но, может, у вашего юриста есть хороший план.
Наши надежды не оправдались. В суде случилось мое новое публичное унижение.
— Вы видите, кто она? — трясла какими-то справками Галина. — Медсестра, зарплата копеечная, а тут в этих чеках суммы двадцать тысяч, сорок, шестьдесят. На какие средства она могла такое купить? Сидела на шее у моего мужа, иждивенка!
— Вы хотите признать, что сожительница была на иждивении? — поинтересовалась судья.
— Нет, хочу сказать, что эти чеки доказывают только любовь этой… Сожительницы жить за чужой счет, — Галина смотрела с усмешкой. — Вот справки о заработке Виктора, видите, совсем другие суммы. А эта… Даже себя бы с трудом прокормила. А требует с меня компенсацию.
Я с трудом сдерживала слезы обиды. В удовлетворении иска нам отказали. Мой юрист быстро покинула зал заседаний. Я шла по лестнице, стараясь забыть лицо Галины. И тут меня поймали за руку.
— Ольга, послушайте, — это была Катя. — Ничего еще не проиграно. Вам правда дорог этот дом?
— Да, — горько кивнула я, — с ним все счастливые воспоминания связаны. И несчастные теперь тоже.
— Я что-нибудь придумаю, — пообещала мне Катя и в этот момент стала невероятно похожа на своего отца, та же мимика, непрошибаемый оптимизм.
На следующий день мы встретились по незнакомому мне адресу, как оказалось, у кабинета нотариуса. Катя протянула мне документы:
— Это дарственная на мою долю дома. В вашу пользу, сейчас заверим и все.
— Что? — я не поверила своим ушам. — Катя, ты с ума сошла! Это твое наследство!
— Живите там, — Катя сжала мою руку. — Папа бы этого хотел. Вы были с ним до конца. Это ваш дом больше, чем мой. Я там не выросла, не жила. А вы вложили в него душу, подпишите, пожалуйста.
Домой я вернулась как во сне. Половина дома — моя. По закону моя. Не по милости, не из жалости. Катя подвезла меня на машине, помогла занести вещи.
Галина выскочила на крыльцо, увидев нас:
— Что это значит?! Что вы здесь делаете?!
— Это значит, мама, — спокойно ответила Катя, — что Ольга теперь владеет половиной дома. И я бы на твоем месте вела себя по-соседски вежливо.
— Ты! — Галина задыхалась от возмущения. — Я родила ему дочь, а она кто?! Тень! Прислуга!
Сквозь слезы ярости Галина начала собирать свои вещи.
— Я здесь не останусь! — кричала она, запихивая одежду в чемодан. — С нищебродкой под одной крышей не буду!
— Как хочешь, — пожала плечами Катя.
Через неделю я узнала, что Галина выставила свою половину дома на продажу. Объявление появилось в интернете, на доске у магазина, в местной газете. Еще через месяц ее часть купил какой-то мужчина, которого я никогда не видела раньше. Деловой, с кожаным портфелем, документы подписал без лишних вопросов, Галина ходила важная.
Я трепетала, жить с чужим человеком бок о бок было страшновато. Но в дом никто не въехал, ни через месяц, ни через два.
А потом Катя пригласила меня в то же кафе.
— Ольга, — сказала она с улыбкой, — вы уже, наверное, догадались? Это мой друг приобрел мамину долю, не афишируя имя реальной покупательницы. Новая хозяйка — я. Теперь дом полностью наш. Просто живите спокойно, а я… Буду иногда приезжать в гости, если не возражаете.
— Катя, — я задохнулась от волнения, — Я не могу поверить. Это же… Это огромные деньги!
— Можете, — твердо сказала она. — Мне не нужен дом, но и матери тоже. А вам необходим. Папа любил вас. И я… Я знаю, что он был счастлив там. Это главное.
Прошло чуть больше года. Дом снова ожил, как будто стряхнул с себя печаль. Я обновила занавески в гостиной, покрасила веранду, посадила новые цветы. Кусты смородины разрослись, виноград карабкается по шпалере — все, как любил Виктор.
Катя заезжает часто, раз в две недели обязательно. Мы пьем чай на веранде, обсуждаем ее работу, мою. Иногда вспоминаем Виктора, теперь уже без слез, а с улыбкой. И я уверена, он бы гордился своей дочерью.
