Тридцать семь шагов от кровати до ванной. Двадцать один — от ванной до кухни. Пятнадцать — от кухни до входной двери. Я обсчитала нашу квартиру шагами, как тюремную камеру, и сама не знаю, зачем это сделала. Наверное, когда каждый день превращается в бесконечную петлю повторений, начинаешь замечать странные вещи.
— Лена, — голос из спальни звучит тихо, но отчётливо.
Я дожёвываю бутерброд, глядя на часы. Шесть двенадцать утра. Мне нужно собираться на работу, выпить кофе, приготовить завтрак Серёже, накормить его, помочь с гигиеной, разложить таблетки, проверить телефон у кровати, термос с чаем рядом. Времени, как всегда, в обрез.
— Иду.
Серёжа не спит. Лежит, глядя в потолок. После аварии его лицо стало другим — левая сторона чуть опущена, будто устала держать улыбку. Три года назад он был высоким мужчиной с широкими плечами и громким смехом, от которого звенели стаканы в шкафу. Сильные руки, пахнущие бензином, — он работал автомехаником, главным в автосервисе. За ним тянулся шлейф запахов металла, машинного масла, одеколона, который я подарила на прошлый день рождения.
Теперь Серёжа пахнет лекарствами, влажными салфетками и почему-то — старостью, хотя ему всего тридцать шесть. Он часами смотрит в потолок. Врачи говорят, это характерно для людей с ограниченной подвижностью. Им становится интересен каждый узор на обоях, каждая трещинка на потолке. Когда мир сужается до размеров комнаты, ты начинаешь видеть то, чего раньше не замечал.
— Я уже встал, — говорит он, хотя не поменял положения тела. «Встал» в его словаре — значит проснулся.
Я сажусь на край кровати, поправляю подушку. Мы планировали пожениться давно, но всё откладывали — сначала его бизнес требовал внимания, потом хотели купить квартиру побольше, накопить на хорошую свадьбу. В итоге расписались неожиданно для всех — за полгода до аварии, в обычный вторник. «А чего тянуть?» — сказал Серёжа. «Мы же давно решили, что вместе». Теперь я думаю — может, он что-то предчувствовал?
Мы мечтали о детях. О большом доме. О путешествиях.
Мечты превратились в ежедневные процедуры, в списки лекарств, в освоение медицинских терминов.
— Тебе таблетки к завтраку или после? — я уже знаю ответ, но спрашиваю, чтобы дать ему право выбора. Хоть какого-то выбора в жизни, где большинство решений уже приняты за него.
— После, — он пытается сесть, и я помогаю. — Мне неудобно, что ты всё время…
Он не заканчивает фразу. Ему неудобно, что я всё время помогаю ему, неудобно, что он зависит от меня, неудобно, что наша жизнь превратилась в расписание процедур. Но он не может этого сказать. Да и не нужно, я и так знаю.
— Ты бы пошла в парикмахерскую, — говорит он неожиданно, разглядывая меня. — Давно не была.
Я машинально трогаю волосы. Да, давно. Наверное, месяца три. Или четыре? После работы я спешу домой, в выходные столько дел по дому. А записываться заранее… как-то всё откладывалось. Вечно кажется, что я должна быть рядом. Вдруг Серёже станет плохо, вдруг ему что-то понадобится, вдруг…
— Обязательно схожу, — вру я и улыбаюсь. — На следующей неделе.
В метро опять не хватает места, и я стою, прижавшись к поручню. Листаю в телефоне список продуктов, которые нужно купить. Потом — список счетов, которые нужно оплатить. Потом — перечень лекарств, которые Серёже выписал невролог на прошлой неделе. Жизнь превратилась в списки, в наборы действий, расписанных по минутам.
На работе привычно сваливаюсь в цифры. Я хороший бухгалтер — дотошный, аккуратный. Цифры никогда не вызывали у меня страха или скуки. Наоборот, в них есть что-то успокаивающее: два плюс два всегда равно четыре. Не пять, не три — именно четыре, и никак иначе. Удобная предсказуемость. Определённость, которой так не хватает в остальной жизни.
Мне тридцать. Возраст, когда вся жизнь ещё впереди. Мы с Серёжей собирались завести ребёнка сразу после свадьбы. Строили планы. Выбирали имена. Спорили, сколько их будет — он хотел троих, я смеялась, что для начала хватит и одного. А потом — эта чёртова авария.
— Лен, чаю будешь? — это Ирка, подруга ещё с института. Мы с ней уже пятнадцать лет в одной бухгалтерии.
Я киваю. Мы идём в крошечную кухню, где пахнет растворимым кофе и шоколадными конфетами — кто-то отмечал день рождения вчера, остались сладости на столе.
— Ну, как дела? — спрашивает Ирка, хотя знает, что я отвечу «нормально». Потому что так принято отвечать на этот бессмысленный вопрос.
— Нормально, — я пожимаю плечами. — Как всегда.
— Я тут на массаж записалась, — она протягивает мне конфету. — В новый центр, недалеко от метро. Пойдём вместе? У них абонемент на двоих дешевле.
Я молчу. Массаж. Когда это было последний раз? До аварии. До всего этого. Когда ещё была какая-то жизнь, помимо графиков и списков.
— Ир, я не могу, — произношу тихо. — Серёжа…
— А что Серёжа? — она наклоняет голову. — Ты же не двадцать четыре часа в сутки за ним смотришь? Час-полтора на себя можно выделить?
Я молчу. В теории — конечно, можно. На практике — чувство вины грызёт изнутри даже за эти десять минут на кухне. Вдруг что-то случилось? Вдруг ему нужна помощь? Вдруг он звонит, а я не слышу?
— Нет, — качаю головой. — В другой раз, ладно?
Ирка вздыхает, но не настаивает. Она понимает. Когда всю жизнь вертишься, как белка в колесе, остановиться страшно. Кажется, что если упустишь хоть одну деталь — всё рухнет. Если не ты — то кто?
Первой замечает Людмила Аркадьевна — наша главбух с волосами, выкрашенными в цвет «баклажан». Она видит всё, как радар: и ошибки в отчётах, и опоздания сотрудников, и личные проблемы по теням под глазами.
— Елена Андреевна, — её голос сух и деловит, как столбики цифр в годовом отчёте, — вы забыли отправить письмо в налоговую. Срок был вчера, между прочим.
Я смотрю на неё, не понимая. Какое письмо? Какой срок? В голове — каша из цифр, рецептов приготовления ужина, списка лекарств и бесконечного «не забыть купить памперсы для взрослых» (мы не произносим это вслух, Серёжа не выносит этого слова, да и я тоже).
— Письмо по квартальному отчёту, — Людмила Аркадьевна вздыхает. Она снимает очки и трёт переносицу — верный признак, что раздражена, но сдерживается.
Я оглядываю экран компьютера — отчет здесь, уже подготовлен в программе для электронной отчетности, даже цифровой подписью заверен. Я же помню, что составила его… или нет? Смотрю на дату в системе — действительно, срок был вчера. Просто забыла нажать кнопку «Отправить».
— Я… извините, — бормочу я. — Сейчас. Сейчас отправлю.
Людмила Аркадьевна садится напротив. Кладёт руки на стол — ногти короткие, но идеально покрыты бордовым лаком.
— Елена Андреевна, — она понижает голос, — это уже третья ошибка за месяц. Я понимаю ваши обстоятельства, но…
Вот оно. «Обстоятельства». Все вокруг называют мою жизнь этим словом, будто боятся сказать прямо: «Твой муж парализован. Ты надорвёшься. Ты уже надрываешься».
— Простите, — я встаю. — Я исправлюсь. Обещаю. Такого больше не повторится.
Хотя мы обе знаем — повторится. Потому что мой мозг, как старый компьютер, уже не справляется с количеством задач.
Ирка ждёт меня у выхода из офиса. Курит, хотя бросала уже раз десять. Я знаю, что это она для меня — чтобы поговорить. В обед не получилось, Людмила Аркадьевна загрузила дополнительной работой, видимо, в качестве наказания за провинность.
— Пойдём кофе выпьем, — Ирка не спрашивает, а утверждает.
— Не могу, мне к Серёже…
— На полчаса, Ленка, — она затягивается. — Полчаса твоей жизни, которые я краду у твоего распорядка. Кофе и разговор. Как раньше, помнишь?
Помню. Раньше. Целую жизнь назад. Когда мы — студентки — трепались часами обо всём на свете, заливая в себя литры дешёвого кофе. О мальчиках, о работе, о книгах, о планах на будущее. О путешествиях, которые совершим, о детях, которых родим, о домах, которые купим. Смешно.
— Хорошо, — сдаюсь я. — Но ровно полчаса.
В кафе — маленьком, с картонными стаканчиками и усталой официанткой — Ирка не тратит время на прелюдии.
— Ты выглядишь ужасно, — говорит она прямо. — И я знаю, что ты сейчас скажешь: «Всё нормально». Но не всё нормально, Лен. Уже давно не всё.
Я размешиваю сахар в кофе. Ложечка звякает о стенки дешёвой чашки. Раз-два-три. Раз-два-три. Как метроном.
— Ты вообще себя видела? — продолжает Ирка. — Когда ты в последний раз высыпалась? Или смеялась? Или смотрела кино? Или просто гуляла? Когда ты делала хоть что-то для себя?
Я пожимаю плечами. Эти вопросы кажутся бессмысленными, как спрашивать у солдата на поле боя, когда он в последний раз ходил в театр.
— Ир, ты не понимаешь, — начинаю я.
— Нет, это ты не понимаешь, — перебивает она. — Ты сгораешь. Заживо. И Серёжа это видит.
Я замираю. Серёжа? При чём тут он?
— Он мне звонил вчера, — Ирка делает глоток кофе. — Просил с тобой поговорить. Сказал, что ты не спишь ночами. Что плачешь в ванной, когда думаешь, что он не слышит. Что ты стала тенью себя прежней.
Предательство. Вот как это ощущается. Серёжа звонил Ирке? За моей спиной?
— Не злись на него, — она будто читает мои мысли. — Он любит тебя. Но он всё понимает, Лен. Даже больше, чем ты.
Я качаю головой. Ирке не понять. Ей, с её свободой, с её здоровым мужем, с её путешествиями по выходным и вечеринками по пятницам. Ей, которая может просто взять и уйти с работы пораньше, не думая, что дома кто-то безнадёжно ждёт помощи для элементарных вещей.
— Я в порядке, — лгу я привычно. — Просто устала немного.
— Послушай, — Ирка наклоняется ближе. — Есть патронажные службы. Есть сиделки. Есть тысяча вариантов. Ты не обязана тащить всё одна.
— Мы не можем себе это позволить, — я отмахиваюсь. — Ты представляешь, сколько стоит сиделка? А в государственную очередь на патронаж мы встали, но там ждать…
— Я узнавала, — перебивает Ирка. — Специально интересовалась ценами. Четыре смены в неделю, пока ты на работе. Вполне вам по карману, особенно если ты перестанешь делать ошибки и тебя не уволят. А ещё, — она делает паузу, — ещё есть я. Я могу сидеть с ним в субботу. Чтобы ты выспалась. Сходила куда-то. Просто… была собой, а не только сиделкой и бухгалтером.
Горло сжимается. Что-то внутри — может, гордость, может, привычка тащить всё в одиночку — сопротивляется. Но другая часть меня, та, что плачет в подушку по ночам, та, что иногда с ужасом ловит себя на мысли «Не хочу так жить» — эта часть тянется к предложению Ирки, как к спасательному кругу.
— Серёжа не согласится, — говорю я, но уже без уверенности.
— Он уже согласился, — Ирка допивает кофе одним глотком. — Вчера, когда звонил. Он сказал: «Спаси мою жену от меня».
Дома тихо. В тишине слышно, как капает вода из крана на кухне — я давно обещала себе вызвать сантехника, но всё руки не доходят. Сотни мелочей накапливаются: сломанный кран, перегоревшая лампочка в ванной, расшатавшаяся ножка у стола. Раньше Серёжа делал всё сам — теперь я просто не успеваю.
Серёжа не спит. Лежит с книгой — в последнее время читает запоем, всё подряд, от детективов до философов. Говорит, это единственный способ «путешествовать», не вставая с постели.
— Ты рано, — он откладывает книгу и пытается улыбнуться. Не получается — левая сторона лица почти не слушается. — Что-то случилось?
Я киваю. Сажусь на край кровати — нашей огромной кровати, которую мы когда-то купили для любви и сна в обнимку, а теперь она превратилась в больничную койку со специальным бельём и подкладками.
— Ирка сказала, что ты звонил ей, — мой голос звучит устало, но без обвинений. Нет сил злиться. — Почему ты не сказал мне?
Серёжа смотрит прямо. В глазах — то, что я видела, когда впервые встретила его, на той вечеринке у общих знакомых. Решимость. Упрямство. Желание защитить.
— Потому что ты не услышала бы, — он говорит медленно, словно подбирает слова. — Ты так привыкла быть сильной, что не замечаешь, как слабеешь с каждым днём.
— Я в порядке, — произношу автоматически. Фраза, которую я повторяю как мантру — себе, ему, коллегам, врачам. Я в порядке, я в порядке, всё хорошо.
— Нет, не в порядке, — он качает головой. — Лен, я слышу, как ты плачешь по ночам. Вижу, как ты засыпаешь над тарелкой с ужином. Замечаю, что ты забываешь поесть, помыться, позвонить родителям…
Я молчу. Горло сжимается. Знакомое ощущение — будто внутри шар из колючей проволоки, и если заговорю — он прорвётся наружу, вместе со слезами, криками, со всем, что я так старательно прячу.
— Ирка предложила помочь, — я перебиваю его. — Она выяснила, сколько стоит сиделка на четыре дня в неделю. И сама готова приходить по субботам, чтобы я могла…
Не могу закончить предложение. Чтобы я могла что? Спать? Стричься? Ходить в кино? Жить?
— «Спаси мою жену от меня» — это ты ей сказал, — не спрашиваю, утверждаю.
Серёжа кивает. На тумбочке рядом с его кроватью — фотография с нашей свадьбы. Простая, без помпезности: мы вдвоём в обычном ЗАГСе, он в костюме, я в кремовом платье. Счастливые, молодые, здоровые. Другие люди.
— Лен, — он тянется к моей руке. Пальцы подрагивают — нервные окончания сильно пострадали, — я думаю об этом каждый день. О том, что я украл твою жизнь. О том, что тебе всего тридцать, а ты превратилась в сиделку. О том, что ты могла бы быть с другим, здоровым, иметь детей…
— Перестань, — я трясу головой. — Я выбрала тебя. Я люблю тебя. Авария — это…
— Не в аварии дело, — он перебивает. — А в том, что после неё. Лен, я не хочу быть обузой. Не хочу видеть, как ты гаснешь день за днём. Не хочу, чтобы через пять лет ты проснулась с мыслью, что возненавидела свою жизнь из-за меня.
— И что ты предлагаешь? — голос дрожит. — Развестись? Сдать тебя в интернат? Что?
— Я предлагаю найти золотую середину, — он говорит тихо, но твёрдо. — Между «всё на твоих плечах» и «бросить меня». Сиделка. Патронаж. Помощь друзей. Я предлагаю тебе жить, Лен. Не существовать между работой и уходом за мной, а жить.
Я плачу. Не скрываясь больше, не запираясь в ванной — впервые за долгое время позволяю себе просто рыдать, здесь, рядом с ним. Стыдно, страшно, больно. Но и… правильно, почему-то.
— Я так устала, — шепчу сквозь слёзы.
— Я знаю, — он гладит мою руку своими непослушными пальцами. — Знаю. Но ты не обязана быть железной. И я не хочу, чтобы ты была моей сиделкой. Я хочу, чтобы ты была моей женой.
— Я боюсь, — признаюсь тихо. — Боюсь, что если позволю себе отдалиться хоть немного — всё рухнет. Ты… я… всё.
— А я боюсь, что ты однажды сломаешься, — он смотрит прямо. — «Спаси мою жену от меня» — это не просто фраза, Лен. Это то, о чём я молюсь каждый день. Чтобы кто-то спас тебя от этой жизни, которая состоит только из заботы обо мне. Спас от того, во что я тебя превращаю.
Я беру его лицо в ладони — такое родное, такое изменившееся за эти три года. Но глаза те же. И человек внутри — тот же.
— Хорошо, — говорю наконец. — Хорошо. Давай попробуем. Сиделка. Помощь Ирки. Я… я постараюсь.
В его глазах — облегчение. Впервые за долгое время он выглядит по-настоящему спокойным.
— Не думал, что скажу это, но мне не терпится познакомиться с нашей сиделкой, — он пытается пошутить, и я улыбаюсь сквозь слёзы.
На подоконнике — ваза с увядшими цветами, которые он просил купить неделю назад. Я обещала выбросить, но забыла. Слишком много всего забываю в последнее время. Может быть, пора вспомнить о том, кем я была. Кем мы были. До того, как всё это случилось.
Раиса Петровна появляется в нашей жизни через неделю — седая, полная женщина с неожиданно сильными руками и мягким голосом. У неё двое взрослых сыновей, трое внуков и опыт работы в доме престарелых. Она деловито осматривает квартиру, кивает, перечисляет, что нужно купить для удобства ухода.
— Вам бы поручни в ванной, — говорит она Серёже. — И кресло специальное. Так и вам удобнее, и жену побережём.
Я стою в дверях, наблюдаю за ними. Странно видеть, как другой человек делает то, что раньше делала только я — помогает Серёже сесть, поправляет подушку, узнаёт, чего он хочет на обед. Чувство стыда и вины поднимается откуда-то из глубины: я должна быть рядом, я должна сама… Но Серёжа улыбается мне через плечо Раисы Петровны: «Иди. Всё хорошо.»
И я иду. Выхожу из дома, впервые за долгое время не глядя на часы. Впереди — три часа, которые принадлежат только мне.
Проходит месяц. Мы привыкаем к новому расписанию: Раиса Петровна приходит четыре раза в неделю, когда я на работе. По субботам с утра приезжает Ирка — привозит пирожки, книги, болтает с Серёжей о политике (он, оказывается, начал интересоваться новостями). Я в это время высыпаюсь. Или иду в парикмахерскую. Или просто брожу по магазинам.
Странное чувство — будто я учусь дышать заново. Каждый вдох даётся с трудом, потому что я забыла, каково это — делать что-то только для себя. Без мыслей о времени, без вечной тревоги.
Сегодня воскресенье. Мы с Серёжей дома вдвоём. Раньше воскресенье ничем не отличалось от других дней — те же процедуры, та же усталость. Но теперь…
— Я тут подумал, — Серёжа откладывает книгу, — может, пригласим кого-нибудь в гости? Твоих родителей? Или моих? Они давно не были.
Я замираю. Гости? В нашей квартире, которая последние три года была чем-то средним между крепостью и больничной палатой?
— Ты уверен? — спрашиваю осторожно.
— Абсолютно, — он улыбается, и улыбка выходит почти как раньше, только чуть кривоватая. — Я скучаю по людям, Лен. И хочу, чтобы ты тоже… жила. По-настоящему.
На заметку о вакансии бухгалтера я наткнулась случайно. Зарплата выше, офис ближе к дому. Сердце стучит, когда звоню по указанному номеру.
— Они хотят со мной встретиться, — говорю Серёже вечером. — В четверг.
— Это же здорово! — он оживляется. — Ты справишься, ты отличный специалист.
Я сажусь рядом с ним на кровать. Беру его руку в свою — она всё такая же тёплая, как тогда, когда мы познакомились. Как тогда, когда он надевал мне кольцо в ЗАГСе.
— Ты не против? — спрашиваю тихо. — Если я буду больше работать, меньше времени дома…
— Лен, — он сжимает мои пальцы, — помнишь, что я сказал? «Спаси мою жену от меня». Я хочу, чтобы ты была счастлива. Хочу видеть, как ты улыбаешься. Как делаешь карьеру. Как путешествуешь.
— С тобой, — уточняю я. — Как путешествую с тобой.
— Когда-нибудь, — он кивает. — Найдём способ.
Я не говорю ему, что уже искала информацию о путешествиях для людей с ограниченными возможностями. О специально оборудованных отелях. О пляжах, куда можно въехать на коляске. Не говорю, что уже начала откладывать деньги на поездку на море следующим летом.
Я просто целую его в лоб — как раньше он целовал меня, уходя на работу — и иду готовить ужин. Впервые за долгое время мне хочется включить музыку на кухне. Что-то из того, что мы любили раньше. Под эту музыку мы танцевали, смеялись, мечтали.
Нет, не «раньше». Просто — мечтали. И будем мечтать дальше.
