никитаВанечка не плачет! Пелагея вскочила с лавки, кинулась к зыбке. От тишины в горле сжимался ком — страшно! Слышно лишь, как заходится в вое метель за окном, да трещат остатки углей в почти остывшей печи. Последние полешки догорели, больше топить нечем.
Почему молчит сыночек?! Дрожащие руки нащупали тельце. Холодное!
Под пальцами еле-еле приподнялась крошечная грудка. И молодая крестьянка Пелагея выдохнула, живой, слава богу, живой! Правда, дышит едва, словно птенчик, выпавший из гнезда в снег.
— Ванюша, сыночек мой родименький, — Пелагея вынула младенца, ладонями окутала его в попытке согреть. — Проснись, дитятко, сейчас маминого молочка поешь и согреешься.
Приложила сына к груди и… застонала. Молока нет! Совсем…
За ночь в исхудавшей груди под бледной кожей исчезли те последние капли, что вчера еще тянул сыночек. Ванечка ткнулся губами, пискнул слабо. Еще раз попытался найти хоть толику молока в пустой груди и… отвернул головку, затих.
— Настя! Настюша! —в одной руке младенец, во второй — жбан с водой.
Пелагея жадно делала глоток за глотком, может от этого появится молоко! Старшая дочь, что спала на печи, свернувшись калачиком, вскинулась сразу на мамкин окрик. Соскочила с печи, босыми ножками шлепнула по холодному полу.
— Что, матушка? Ванечка опять плачет? А почему он такой тихонький?
— Нет, доченька, не плачет. Лучше бы уж плакал… Совсем сил нет, — Пелагея не выдержала, зажалилась от ужасной мысли, что Ванечка совсем плохой.
Тут же сама себя оборвала — не смей по живому плакать, как по покойнику! Строго приказала дочке:
— Слушай меня, Настюша, моя умненькая. Беги к тете Марфе скорее, скажи ей… что Ванечка разболелся. Пусть придет, поможет нам по-соседски.
Девочка, хоть всей беды и не понимала, но от слез, что застыли в глазах у матери, дрогнуло детское сердечко. Что-то страшное происходит! Сунула она ноги в валенки и выбежала прямиком в круговерть из ледяного, колючего снега, что заполнила деревенские улицы.
Пелагея осталась одна с у.мир.ающим сыном… А сердце так и надрывалось, дойдет Настюшка до соседки через жуткую метель? Хоть идти одну околицу, а такая буря, что и со двора выхода не найти. Потекли слезы из глаз, взлетела к иконам материнская молитва. Просила Пелагея Богородицу о милости к сыночку, а сама думала о том, как жестоко обошлась с ней судьба.
Муж Николай вот уже больше полугода в тюрьме. А она ни вдова, ни жена… Молодуха с двумя малыми ребятишками на руках.
Прошлой осенью схватили его большевики, сказали — за антисоветскую агитацию. Только Николай никогда болтуном не был, к власти не лез. А вот корову в колхоз отдавать отказался:
— Это ж моя кормилица. Без нее дети с голоду помрут!
Никто его и слушать не стал. Новой власти ни крест, ни черт не указ. Скрутили и увезли куда-то, с тех пор ни слуху ни духу…
Пелагее еще хуже выпала доля — одна с ребятишками малыми на руках. Как увезли Николая, она от нервной горячки родила Ванечку на следующий же день прежде срока. И сразу после родов встала, чтобы в поле работать.
А что делать…
Остались без мужской руки, без заступника. И жить не на что, корова в колхозе, деткам молока нет. Ванечка и без того родился слабенький, так теперь новая беда, неделю назад стало пропадать у молодой матери молоко.
Убывало понемногу от голода, от горя, от бессонных ночей. Младенчик припадал к груди, неистово и жадно сосал редкие капли. А потом заходился в крике от голода. Пелагея пыталась кормить сына жеваным хлебом, размоченным в воде. От него у бедного малыша раздувался до синевы живот, и он снова кричал долгими ночными часами.
Потом и хлеба не стало… Сухие лепешки вперемешку с корой кое-как со слезами грызла даже старшая Настюшка, а Ванечку рвало после бурой жеваной кашицы. Пелагея плакала и давала ему почти пустую грудь, которую тот терзал часами, пока не засыпал измученный голодом.
Стукнула дверь в сенках, Пелагея кинулась навстречу. Соседка Марфа придумает, что делать! Как-никак ей уже пятый десяток идет, пятерых детей вырастила.
Марфа стряхивала снег со стоптанных валенок, а сама смотрела с грустью на крошечную маковку, что виднелась из-под беленой холстины. Не повезло младенчику, в страшное время родился с тяжелой судьбой.
Женщина нахмурилась при виде заплаканного, осунувшегося лица Пелагеи.
— Ты не реви, а то сгоришь от горя-то, — она подошла поближе, заглянула в лицо мальчика, бело-голубое, застывшее, и всплеснула руками. — Господи милостивый! Да он же совсем… Ах ты, боже мой! Что ж ты, родименькая, раньше не сказала, Настюшку не прислала?
Пелагея только горько всхлипнула:
— Марфа Григорьевна, помоги, Христа ради, как родной помоги. Молоко у меня пропало совсем, ни капельки не осталось. Ванечка… видишь, едва дышит? Ежели сегодня… Сегодня молока не найду, то к вечеру… — комок в горле мешал ей говорить, мысли так и скакали от ужаса. — До вечера не доживет сыночек.
У Марфы залегла тень на лице.
— Ох, беда-то какая… И не знаю, как помочь тебе. Я сама три года как не кормлю, Петруша уже большенький. А в деревне … — она покачала головой, сердце женщины разрывалось от сочувствия к изможденной, перепуганной Пелагее, что жала к груди мальчишечку. — Голод такой, что люди кору липовую едят. У кого дитя на груди, так самой молока едва хватает. Катерина, Петрова жена, жалилась, что ее Митенька худеет на глазах. Где уж тут подкармливать чужого…
— А Акулина? — голос у Пелагеи дрожал отчаянием. — У нее же двойня, может, молочка поболе?
Марфа горько вздохнула.
— Акульке самой бы где пропитания добыть. Совсем высохла от голода. Одного ребеночка схоронила на прошлой неделе, а второй еле дышит. Голод, Пелагеюшка, голод всех косит. Богатые-то в город уехали, а мы… тут остались умирать, — Марфа поникла, нечем помочь ей страдалице Пелагее.
От вида синеющего в материнских руках младенца выворачивало душу.
— Если в город поехать, как метель уляжется? В Малые Ключи? В городе, говорят, живут получше нашего. Может, найдется кормилица какая? — рассуждала она вслух.
Ванечка застонал, и Пелагея заметалась по избе. Нет ей покоя, не может смотреть, как погибает сын!
— До Ключей пятнадцать верст! И вьюга только крепчает, когда еще уляжется. На чем поехать? Сани сломаны, без Николая все хозяйство разваливается! Да и не поможет… Лошадь еще осенью в колхоз увели.
— И то правда…
Соседка перекрестилась, глянув на то, как заходится в диком танце злая метель. В такую погоду и на дорогу-то страшно выходить, а тут с дитятком…
Сама по памяти она перебирала всех матерей с грудничками в округе.
— Кто же еще тяжелый ходил, никого не упомню, только Фросю Лукину, что на ярмарке была. Вместе вы еще ходили в церкву о легких родах Богородицу-заступницу просить.
В потухших глазах Пелагеи мелькнула искорка надежды.
Женщина кинулась к сундуку, достала затертую четвертушку письма. Нужные строчки нашлись сразу:
«Милая Пелагеюшка. Родила я сына здоровья крепкого. Сашенькой назвали в честь покойного батюшки. Молока у меня столько, что хоть десятерых корми, право слово. Вот пишу тебе, а оно само льется ручьем».
Пелагея прижала письмо к груди.
— Вот оно, вот спасение! Фрося же… в Залесово живет! Семь верст отсюда, всего семь!
Соседка так и ахнула:
— С ума ты сошла? В такую метель, как до края света дойти. Вьюга в три погибели гнет… На лошади не проехать, даже если сани сыщешь! Дорога-то через лес идет, через чащу… Там сугробы по пояс!
Пелагея ее словно не слышала. В голове у матери кузнечным молотом стучала лишь одна мысль: успеть надо до Фроси! Она спасет, у нее молока много!
Сынок совсем не шевелился у нее на руках, ясно было, что до вечера не дотянет. Нет, не отдаст она сыночка старухе с косой! Семь верст — не так уж далеко, летом с Николаем зараз такое отмахивали.
Женщина кинулась надевать на себя всю теплую одежу, что была в избе. Овчинный тулуп Николая, валенки с заплатками. Младенчика примотала к груди натуго шалью, что еще покойная свекровь оставила. Оставила только носик, чтобы дышать мог.
Марфа вцепилась ей в плечо.
— Опомнись! Что ты задумала такое страшное? Семь верст по такой метели — это же верная смерть! Смирись да молись, может, бог поможет, дотянет Ванечка еще два дня. А там до Ключей с оказией поедешь, вдруг найдется кормилица. В лесу ты не пройдешь, еще с дитятком на руках… Сама погибнешь! И ребеночка погубишь!
У печки зарыдала в голос Настя:
— Матушка, нет! Не уходи!
Соседка причитала рядом:
— О дочери не думаешь! Сиротой останется совсем, беспризорницей! Отец на каторге, мать — в могиле! Кому она нужна будет в такие времена?
Но Пелагея, закутанная так, что видно было одни глаза, повернулась к соседке. И та осеклась, смолкла. Во взгляде молодой женщины была такая решимость, такая материнская сила, что стало понятно — не отговорить.
Она тихо проговорила:
— Не пойду, испугаюсь, так Ванечка сегодня умрет. Каждый час дорог теперь. Еще день промедлю — и поздно будет. А завтра еще какое горе случится, тоже руки опущу? Так и сдадимся… Нет, Марфа Григорьевна, коли есть надежда спасти сыночка, хоть крохотная, как зернышко, должна я попытаться. Нельзя руки складывать, когда дитя на глазах мрет.
И Марфа отступила, перекрестила ее.
— Коли сердце материнское велит, то делай, — она стянула с себя теплый полушубок и пуховый платок. — Ванечку заверни в овчинку, да личико накрой от ветра.
Пелагея перед тем, как сделать шаг из избы, схватила руку соседки, прижала к своей щеке.
— Марфа Григорьевна, родненькая, присмотри за Настенькой моей. Если не дойду, ты ее не оставь на произвол судьбы. Ты же знаешь, кроме тебя, некому за нее заступиться.
— Что ты говоришь такое страшное! Ничего не случится, дойдешь! — замахала руками Марфа, а у самой слезы потекли по ее щекам.
Говорила и сама не верила, голос дрожал и срывался. Обе они понимали — идет Пелагея почти на верную смерть в зимний лес, где диким зверем мечется снежная буря.
Пелагея перекрестилась в оследний раз, поцеловала старенькую иконку Богородицы, что висела у двери.
— Матерь Божья, заступница усердная, не остави нас в час тяжкий сей. Дай дойти до доброй души, спаси дитя мое безгрешное от смерти напрасной. И если суждено мне в пути сгинуть, то прими душу мою грешную, а детей моих не оставляй сиротами горькими…
И шагнула в бушующую метель.
— Матушка, я с тобой! – за дверь выскочила старшая дочка Настюша, едва Пелагея сделала три шага в пелену из колючих хлопьев снега.
С размаху свалилась матери в ноги девочка, вцепилась в подол.
— Не оставляй меня! В лесу волки ходят голодные, и метель людей заметает по самую макушку. От них весной одни косточки находят! Я боюсь, матушка, очень-очень боюсь. Я с тобой пойду! Я не устану, честное слово, не устану, я же сильная, правда!
Пелагея опустилась перед дочерью на колени, прижала к себе.
— Доченька моя, золотце мое дорогое, — она гладила девочку по головке. — Я обязательно вернусь, слышишь? Только вот Ванечку к тете Фросе отнесу, она его накормит молочком, чтобы не умер. Ты уж останься с тетей Марфой, будь прилежной и послушной. Не плачь, доченька, иначе совсем сердце у меня разорвется на мелкие кусочки.
Настюша всхлипнула, утерла нос.
— Ежели волки? Или в снегу заблудишься и замерзнешь?
Пелагея смотрела прямо в ясные глаза дочери и знала, что врать нельзя. Может, последние слова говорит своей кровиночке.
— Мне молитва поможет, Богородица нас с Ванечкой охранит от всякого зла. Идти буду быстро-быстро, чтобы не замерзнуть. И ты обо мне молись, у тебя душа невинная, пресвятая дева твои молитвы услышит.
Оторвала от себя детские ручки и пошла вперед… Прямо в белую, непроглядную муть. Ветер сразу ударил ей в лицо тысячью ледяных иголок, снег забился в глаза, в рот. А она прижала теплый комочек на груди покрепче к себе и принялась шаг за шагом пробиваться через густую пелену.
Вот уже и последние дома проплыли мимо черными пятнами в снежной круговерти. Позади — тепло и люди, впереди — семь верст через вьюгу по зимнему лесу. Семь верст надежды и отчаяния.
Первую версту Пелагея отмахала бодро. Дорога, хоть и едва приметная, но еще различимая. Летом здесь ездили на телегах, ногами чуяла, как идет под ней колея. По бокам деревья махали ветками, словно живые.
Чтобы не думать смерти, которая идет след в след ей, стала Пелагея с сыном разговаривать:
— Помнишь, Ванечка, как мы с тятей твои по этой дороге ходили летом? Ты еще не народился, все толкался, шебутной. До того кругом красота была — березки белые, трава как шелк мягкая, птицы на все лады поют. Хорошая дорога… И сегодня дойдем, тетя Фрося нас примет, накормит…
С каждым шагом становилось труднее. Снег делался глубже, ветер так и норовил швырнуть ей в лицо охапку снега, злую и колючую. А лес будто теснился к дороге, давил со всех сторон и раскачивался в зловещей дикой пляске. Казалось, сама природа издевается над несчастной. Сд.охнешь! На дороге помрешь, как собака бесприютная! Без могилы, без имени!
А самое ужасное, что Ванечка совсем не шевелился. Хоть сжимала его Пелагея, дышала теплым, а он не откликался даже слабым писком.
Метель словно издевалась над ней, снег доходил уже до колен, приходилось высоко поднимать ноги. Но зимней злодейке все было мало. Выла, хохотала, хлопьями снега слепила глаза, застилала дорогу.
Самое страшное, что дорога становилась неразличимой. Снегом взбесившаяся метель замела все следы, закрутила вихри так, что идти можно лишь наугад.
Пелагея то и дело останавливалась, чтобы отдышаться и проверить, не сбилась ли с пути. Едва усмотрела огромную сосну у дороги. Летом под ней они с Николаем отдыхали, пили воду. Несчастная женщина от усталости не выдержала, опустилась на снег, прислонилась к стволу спиной. И поняла, что встать не сможет…
Сил не осталось, тулуп намок от снега, стал тяжелым, как свинец. В промокших насквозь валенках ноги окоченели и превратились в две стылые колоды. Глаза от усталости сразу закрылись, в голове поплыло белое кружево.
Застонала Пелагея, замотала головой, это метель ее кружит, наводит свой морок. Нельзя останавливаться, надо идти!
Крестьянка через силу встала на колени, потом оперлась на сосну и кое-как смогла подняться на ноги. Сделала с десяток шагов, дорога пошла в гору. Колючий ветер вцепился в волосы, стал рвать платок с головы. Снег здесь был еще глубже, путница то и дело проваливалась по пояс, с трудом перекатывалась на бок, стараясь не придавить сына.
И… опять вставала. Делала шажок, второй… сотый и тысячный. Через силу, через подлое желание остановиться и уже принять свою смерть, перестать идти против стихии.
Коварный ветер то голосил, то пел на все лады, и ей чудилось в этом стоне, будто кто-то уговаривает: «Передохни! Присядь, закрой глаза! На один миг остановись».
Попыталась Пелагея сделать еще шаг, а валенок слетел, замело его, остался в сугробе. Она кое-как нашла его на ощупь, сунула в снежную кашу ногу.
Отвернула уголок платка, посмотрела на Ванечку. Лицо младенца было белым, сливалось со снегом, лишь синим отливали губки и закрытые веки.
— Господи милостивый, — прошептала она, пытаясь понять, дышит ли сынок. — Неужто напрасно мучаюсь? Не судьба дойти мне? А может, повернуть назад? Пока ноги идут…
Но тут же одернула себя. Нет! Назад — это см.ерть для Ванечки! Только вперед, только к Фросе. У нее молоко есть, она спасет.
Середина пути, четвертая верста, оказалась самой трудной. Дорога спустилась в овраг, где снег лежал, как белое море, да только вплавь по нему не проберешься. Пелагея несколько раз провалилась по самые подмышки, выбиралась, едва живая от усилий. Силы таяли, как воск от огня.
— Боже мой, — стонала она. — Ежели я заблудилась? В чащу иду, а не к Фросе? Вдруг кружу на одном месте?
Но гнала от себя эти мысли. Нет же, ноги сами ведут, знают эту дорогу, сколько раз по ней хожено. Вот и мостик через овраг! Она на онемевших ногах доковыляла мостков, брошенных через ручей. Летом он весело журчал под тонкими деревяшками.
— Слышишь, Ванечка? — Пелагея закрыла глаза, представила, как идет с мужем рука об руку по тонкому мостику. — Здесь мы с тятей водичку пили студеную. До чего вкусная… И сейчас она под снегом течет, к весне оттает, опять будет петь свою песенку.
Вцепилась она в перильца и пошла по мосткам. Улыбалась… Представила, как вырастет сыночек, они сюда придут всей семьей…
Пятую версту шла Пелагея словно в дурном сне. Едва переставляла онемевшие ноги, тело ныло от усталости и холода. И не понимала она, где небо, где земля, лишь шла, шла и беззвучно, одними одеревеневшими губами повторяла как молитву:
— Дойду, дойду, дойду… Фрося поможет… Молоко есть…
Выбралась из оврага и обмерла. Где-то здесь должна быть развилка, одна дорога идет в Большие Ключи, другая сворачивает к Фросиной деревне. Да только среди белой мути не разобрать, куда идти дальше.
От ужаса сердце ухнуло, будто в овраг она упала. Снег падал все гуще, темно было так, что в снежной каше легко заблудиться.