— Ты помнишь, Людмила, что завтра ровно двадцать лет будет? Двадцать лет, как твой Михаил ушёл молоко купить и не вернулся, — Нина Петровна поставила на стол банку с солёными огурцами и пристально взглянула на соседку.
Людмила Сергеевна медленно помешивала суп, который варила каждую субботу уже столько лет, что и сама сбилась со счёта.
— Я не считаю, — тихо ответила она, не отрывая глаз от кастрюли.
— А зря! Надо бы посчитать да крест поставить. Сколько можно? Галька со второго подъезда тебе сватала Степаныча, хороший мужик, непьющий. А ты всё суп этот варишь, будто он вот-вот в дверь войдёт.
Половник в руке Людмилы замер.
— Я привыкла по субботам варить. Это не для него.
— Ладно, не для него, — Нина Петровна махнула рукой. — Только ведь врёшь ты, Люда. Сама себе врёшь. Третий десяток пошёл. Знаешь, сколько женщин в нашем доме за это время овдовели и снова замуж вышли? А ты всё сидишь, ждёшь. Чего ждёшь-то?
Людмила поставила половник на тарелку и устало села за стол.
— Нин, ты чего сегодня заладила? Ну ушёл и ушёл. Я справляюсь. Пенсию получаю. Внуки на днях приезжали.
— Да потому и заладила, что видеть больше не могу, как ты тут живьём гниёшь! — Нина стукнула ладонью по столу. — Музей устроила! Гляди, пыль на фотографиях. В доме пахнет затхлостью. Будто не живёшь, а ждёшь.
— А что в этом плохого? — в голосе Людмилы неожиданно прорезалась сталь. — Что плохого в том, что я жду человека, который однажды был для меня всем миром?
— Да то, что этот человек плевать на тебя хотел! Уехал к молодухе какой-нибудь, живёт припеваючи, а ты тут…
— Замолчи, — глаза Людмилы сузились. — Не смей так говорить. Ты ничего не знаешь.
— А что тут знать! — Нина всплеснула руками. — Взял и ушёл, без записки, без звонка. Ты даже в полицию не заявила! А знаешь почему? Потому что в глубине души понимала — не случилось с ним ничего. Просто взял и ушёл от тебя.
Людмила поднялась с места и подошла к плите. Суп кипел, и она убавила огонь. Её руки слегка дрожали.
— Я не заявила, потому что знала его. Если ушёл — значит, так нужно было.
— Кому? Кому нужно было? — Нина покачала головой. — Ты хоть одно письмо за эти годы получила? Хоть один звонок? Он ведь даже не попрощался! Как так можно с человеком?
Людмила неожиданно повернулась к ней:
— А ты никогда не думала, что иногда уходят не потому, что разлюбили, а потому, что слишком любят?
Нина открыла рот и закрыла его. Впервые за долгие годы дружбы ей нечего было сказать.
— Ладно, — она поднялась. — Извини, что завела этот разговор. Мы договаривались в магазин сегодня вместе сходить. Ты идёшь?
Людмила собиралась ответить, когда за окном раздался странный звук. Старая калитка, которую она не смазывала годами, скрипнула. Кто-то вошёл во двор.
— Ты кого-то ждёшь? — спросила Нина, подходя к окну.
Людмила замерла на месте, не в силах обернуться.
— Боже мой, — прошептала Нина, отшатнувшись от окна. — Люда, там…
Дверь тихо скрипнула. Кто-то осторожно постучал, будто не решаясь войти в собственный дом.
— Люда, у меня сердце сейчас остановится, — прошептала Нина, хватаясь за дверной косяк.
В дверном проёме стоял высокий худощавый мужчина с седой щетиной и глубокими морщинами вокруг глаз. Потрёпанная куртка висела на нём как на вешалке.
— Здравствуй, Люда, — голос был хриплым, как будто разучился говорить. — Здравствуй, Нина.
Людмила замерла у плиты, с половником в руке. Мир вокруг исчез, остался только этот человек в дверях — постаревший, осунувшийся, но такой знакомый.
— Миша? — одними губами произнесла она.
Нина первой пришла в себя.
— Явился, значит, — она поджала губы. — Двадцать лет прошло, а он стоит, будто вчера за молоком вышел!
Михаил медленно снял шапку и провёл рукой по редеющим волосам.
— Я понимаю, что не вовремя. Я могу уйти и…
— Уйти? — Нина едва не задохнулась от возмущения. — Ты уже уходил раз, хватит!
Людмила наконец отмерла. Она поставила половник рядом с плитой и выключила газ. Её руки двигались механически, будто отдельно от сознания.
— Нин, ты не могла бы… — тихо произнесла она, не глядя на подругу.
— Не могла бы что? Оставить вас наедине? После всего, что он сделал?
Людмила наконец повернулась к ней.
— Пожалуйста.
В этом одном слове было столько усталой решимости, что Нина сдалась.
— Хорошо, — она взяла свою сумку. — Но я вернусь через час. И если он опять что-то тебе… Ты поняла меня?
Людмила кивнула, не отрывая глаз от мужа. Нина протиснулась мимо Михаила, сверля его взглядом, и вышла, демонстративно хлопнув дверью.
Они остались вдвоём. Тикали старые часы на стене. Булькал суп на плите. Где-то далеко лаяла соседская собака.
— Ты так и не сменила занавески, — неловко произнёс Михаил, глядя на пожелтевший тюль.
— А ты так и не научился здороваться нормально, — Людмила скрестила руки на груди. — Двадцать лет, Миша. Ты исчез на двадцать лет. Без записки. Без звонка. Даже документы оставил.
Михаил сделал шаг вперёд, но остановился, увидев, как она напряглась.
— Я могу объяснить, — тихо произнёс он.
— Объяснить? — Людмила горько усмехнулась. — Разве есть такие слова, которыми можно объяснить двадцать лет тишины?
— У меня есть только правда, — Михаил медленно прошёл к столу и тяжело опустился на стул. — Но не уверен, что ты захочешь её услышать.
Людмила посмотрела на кастрюлю, потом снова на мужа.
— Всё ещё варишь по субботам? — он кивнул на плиту.
— Не уходи от ответа, — Людмила налила в чашку воды из графина и выпила залпом. — Где ты был все эти годы?
Михаил потёр виски.
— Я был… далеко. Сначала на севере, потом ещё дальше.
— На севере? — она прищурилась. — Ты поэтому даже письма не мог отправить? Там почты нет?
— Люда, — Михаил поднял на неё глаза, и она поразилась, сколько в них было боли. — Я не мог дать о себе знать. Правда не мог.
— Даже весточку? Даже намёк, что ты жив? — её голос задрожал. — Я ведь чего только не думала. Может, в аварию попал. Может, память потерял. А может, в реке утонул.
Михаил опустил голову.
— Лучше бы утонул.
— Что? — Людмила опешила от неожиданности.
— Я сказал — лучше бы утонул, — он поднял глаза. — По крайней мере, тогда была бы могила, куда ты могла бы прийти. А не вот это… не эти двадцать лет неизвестности.
Людмила подошла и села напротив. Её гнев неожиданно сменился другим чувством — тревогой.
— Миша, что случилось?
Он долго молчал, рассматривая свои руки с потемневшими от времени и работы ногтями.
— Помнишь Кравченко? — наконец спросил он.
— Твоего начальника? Конечно помню. Тот ещё прохиндей был.
— Оказалось, он не просто прохиндей. Он… — Михаил запнулся, подбирая слова. — Он воровал. Много. И подставлял других.
Людмила нахмурилась.
— При чём тут ты?
— Я случайно увидел документы. Они бы его посадили. Он предложил мне деньги за молчание, но я отказался.
— И что?
— И он сказал, что если я пойду в полицию, то пострадаешь ты. И мама. И все, кто мне дорог, — Михаил снова замолчал. — А потом… потом за мной пришли. Двое. Сказали, что у меня есть выбор: либо я исчезаю навсегда и не вступаю ни с кем в контакт, либо… — он не закончил фразу.
Людмила сидела, оцепенев. Она вспомнила тот день — обычную субботу, когда Михаил вышел за молоком и больше не вернулся.
— Почему ты не рассказал мне? Мы могли бы вместе…
— Что вместе? — горько спросил он. — Бежать? Прятаться? Ты бы бросила маму? Работу?
— Но почему сейчас? Почему ты вернулся именно теперь?
Михаил нервно провёл рукой по волосам.
— Кравченко умер. Три месяца назад. Сердечный приступ. Я узнал случайно — наткнулся на заметку в сети. Его больше нет, его людей тоже. Я свободен, — последние слова он произнёс почти шёпотом, будто до сих пор боялся в это поверить.
Людмила смотрела на него долго, пытаясь понять, правду ли он говорит. Её взгляд задержался на его руках — загрубевших, с мозолями, каких не было раньше.
— Где ты работал все эти годы?
— Сначала на лесопилке, потом на стройке. Последние пять лет — сторожем в порту. Там тихо, никто особо не спрашивает документы.
Она вдруг поднялась и подошла к плите. Сняла крышку с кастрюли — суп остывал.
— Хочешь есть?
Вопрос был таким неожиданно обыденным посреди всего этого безумия, что Михаил растерялся.
— Люда, я…
— Хочешь есть? — строже повторила она.
— Да, — тихо ответил он. — Очень.RetryDдалееEditКУЛЬМИНАЦИЯ (3000 символов)
Людмила достала с полки старую глубокую тарелку — ту самую, с голубой каёмочкой, из которой Михаил всегда ел. Она хранилась отдельно от остальной посуды, будто дожидалась этого момента.
— Ты всё это время готовила на двоих? — осторожно спросил Михаил, наблюдая за её движениями.
Людмила разлила суп по тарелкам. По кухне поплыл знакомый запах.
— В первый год — да, — она поставила перед ним тарелку. — Потом — по привычке. Потом просто потому, что так проще: готовлю сразу на несколько дней.
Михаил неуверенно взял ложку. Рука дрогнула, расплескав немного супа на скатерть.
— Ты ведь не говоришь всей правды, — Людмила села напротив, не притронувшись к своей тарелке. — Ты мог вернуться раньше. Мог дать знать.
Михаил медленно опустил ложку.
— Не мог, — его голос стал тверже. — Я был под наблюдением много лет. Они проверяли. Выжидали, не нарушу ли я уговор. Каждое моё движение отслеживалось.
— И они следили за тобой двадцать лет? — в голосе Людмилы прозвучало недоверие.
— Кравченко был очень влиятельным человеком. У него были… связи.
— Двадцать лет, Миша, — повторила она, как заклинание. — Знаешь, что я делала эти двадцать лет? Я ждала. Первый год плакала каждую ночь. Второй — только по выходным. Потом реже. Но ждать не перестала.
Михаил сидел, не шевелясь.
— Наша дочь вышла замуж, Миша. Дважды. У тебя трое внуков, — Людмила говорила тихо и размеренно. — Старшему четырнадцать. Тебя не было на его рождении. Ты пропустил все их первые шаги, первые слова. Танюшка тебя не знает даже по фотографии. А она так на тебя похожа…
— Люда, — он поднял руку, будто защищаясь от её слов. — Я всё это знаю. Я следил, как мог. Издалека.
— Следил? — она подняла брови. — Ты был здесь и следил?
— Нет, я… через общих знакомых. Через интернет, когда появился доступ. Я знаю, что Катя замужем за хорошим человеком. Знаю, что ты стала бабушкой.
— Ты думаешь, это что-то меняет? — Людмила неожиданно стукнула ладонью по столу. — Что ты знал? А мы? Мы ничего не знали! Катя думала, что ты нас бросил! Что тебе наплевать! Ты хоть представляешь, что это для ребёнка?
— Я каждый день думал об этом, — его голос сорвался. — Каждый чёртов день эти двадцать лет.
— Так почему сейчас? — Людмила подалась вперёд. — Почему ты вернулся именно сейчас? Кравченко умер три месяца назад, а ты появился только теперь.
Михаил молчал так долго, что она подумала, он не ответит. Но потом он поднял глаза, и в них было столько боли, что у Людмилы перехватило дыхание.
— Потому что умираю, Люда.
Кухня погрузилась в тишину. Было слышно только, как капает вода из неплотно закрытого крана.
— Что? — она словно не расслышала.
— Рак. Печень. Врачи дают несколько месяцев, — он сказал это просто, без драмы. — Я не хотел возвращаться только для того, чтобы… — он не закончил фразу. — Но потом подумал, что должен хотя бы попросить прощения. Объяснить.
Людмила смотрела на него, не мигая. Потом встала, подошла к старому буфету и достала оттуда бутылку с мутной жидкостью.
— Настойка, — пояснила она, наливая в две рюмки. — На кедровых орешках. Ты всегда любил.
Она пододвинула к нему рюмку. Её рука была твёрдой, ни один мускул на лице не дрогнул.
— Я так и не начала курить, — неожиданно сказала она. — Помнишь, ты всегда боялся, что я закурю, как мама? Так вот, не закурила.
— Люда, — он смотрел на неё с таким отчаянием, что у неё защемило сердце.
— Я не знаю, что тебе сказать, Миша, — она покачала головой. — Ты ушёл, чтобы защитить меня. Ты вернулся, чтобы умереть. Что я должна с этим делать?
— Ничего, — тихо ответил он. — Ты не должна ничего делать. Я просто хотел, чтобы ты знала правду. Я могу уйти прямо сейчас и больше не беспокоить.
Она смотрела на него долго, изучая каждую новую морщинку, каждый седой волос.
— Я ненавидела тебя, знаешь, — наконец сказала она. — Долго. Мучительно. А потом просто начала тосковать. И ждать.
Он поднял рюмку.
— За твоё терпение?
Она покачала головой.
— За двадцать лет, которые у нас украли.
Они выпили молча.
— У тебя есть где остановиться? — Людмила убрала рюмки со стола.
Михаил помедлил с ответом.
— Снял комнату на окраине. Хозяйка не задаёт вопросов.
Она кивнула, поджав губы.
— И долго планируешь там… — она запнулась, не в силах произнести «умирать».
— Не знаю, — он пожал плечами. — Сколько получится.
Людмила подошла к окну. Солнце уже клонилось к закату, окрашивая старые занавески в золотистый цвет.
— Что врачи говорят? Совсем ничего нельзя сделать?
— Поздно, — Михаил тихо сказал. — Я узнал, когда уже было поздно. У нас на севере с медициной сам знаешь как. Пока заметил, пока добрался до нормальной больницы…
Людмила развернулась.
— Катя приезжает через неделю. С детьми.
— Я не хочу их тревожить, — он покачал головой. — Не хочу, чтобы они видели меня таким.
— А ты не думаешь, что имеешь не так уж много прав решать, что для них лучше? — в её голосе мелькнула сталь. — Ты лишил дочь отца. Хочешь лишить детей деда?
Михаил поднял на неё измученные глаза.
— Что я им скажу, Люда? Как объясню эти двадцать лет?
— Правду. Просто правду, — она подошла ближе. — Ты защищал нас. По-своему, может быть, глупо. Но защищал.
Она замолчала, глядя, как солнце играет в его седых волосах. Даже после всех этих лет, после всей боли и обиды, она видела в нём того молодого парня, который когда-то пригласил её на танец.
— Ты будешь здесь, — неожиданно твёрдо сказала она. — Комнату я уже приготовила.
— Что? — он нахмурился.
— Думаешь, я не знала, что ты вернёшься? — Людмила грустно улыбнулась. — Я всегда знала. Просто не думала, что при таких обстоятельствах.
Он смотрел на неё с таким изумлением, будто видел впервые.
— Но почему? После всего, что я сделал… точнее, не сделал…
— Потому что это мой выбор, — просто ответила она. — Никто не отнимет у меня право выбирать. Даже ты.
Она подошла к плите и помешала остывший суп.
— Доедай. Я его не для того варила двадцать лет, чтобы ты нос воротил.
Михаил взял ложку, и его рука больше не дрожала.
— Знаешь, — тихо сказал он, — этот суп снился мне все эти годы. Особенно зимой на севере, когда холодно так, что мысли замерзают.
— Он же совсем простой, — она пожала плечами, скрывая волнение.
— В этом всё и дело, Люда, — он поднял на неё глаза, полные слёз. — Простые вещи оказались самыми важными.
За окном громко скрипнула калитка — возвращалась Нина.
— Нам будет непросто, — Людмила выпрямилась. — Но мне нужно увидеть эту историю до конца. Тебе тоже.
— До конца, — эхом отозвался Михаил, и в этих словах была не только горечь, но и надежда.
