Я всегда ценила уют. Может, это и смешно звучит для кого-то – «уют» в однокомнатной квартире на окраине. Но для меня, после коммунального детства, где вечно царил кавардак и чужие запахи, моя «однушка» была настоящим оазисом. Моим личным царством, крепостью, местом, где я могла сбросить с плеч груз рабочего дня бухгалтера, отключиться от вечных цифр и отчетов, и просто… быть собой.
Да, пускай обои уже не первой свежести, с робкими желтыми разводами от времени, а балкон, вернее, его ветхая рама, давно просит мужских рук и капитального ремонта. Но здесь каждый уголок был пропитан моим запахом – легким ароматом ванили от свечей, пыли старых книг и моего любимого парфюма. Здесь витали мои воспоминания, звучал шепот моих ночей и мечтаний. Мои чашки, подобранные с любовью на барахолках, мои книги, расставленные на полках в строго определенном, только мне понятном порядке. Мое пространство.
Квартира эта, как трофей после битвы, досталась мне после развода с первым мужем. Делили имущество долго и муторно, с криками и слезами, и в итоге, как символ моей победы в той войне, мне досталась вот эта скромная «однушка». И потому, наверное, я относилась к ней с особым трепетом, словно к живому существу. Берегла, холила, лелеяла. Каждую новую занавеску, каждую мелочь для интерьера выбирала с придыханием, как невеста свадебный наряд. Второй раз замуж я вышла уже в зрелом возрасте, осознанно и основательно. Сергей – мужчина спокойный, уравновешенный, надежный, как старый, добротный диван, на котором можно уютно расположиться вечером с книгой. Жили мы в моей квартире, и на первых порах нас это вполне устраивало. До той самой поры, пока на пороге не появилась Анна Павловна, Сергеева мама.
Свекровь моя – женщина, что называется, «кровь с молоком». Видная, громкая, властная. Настоящий генерал в юбке. Она привыкла держать все под контролем, и сына особенно. Сережа у нее был поздний ребенок, вымоленный, любимый до обожания, единственный наследник и продолжатель рода. И вот теперь я, Елена, женщина со стороны, посмела занять место рядом с ее кровиночкой. Ну, не то чтобы между нами шла открытая война, нет. Анна Павловна всегда соблюдала правила приличия, была вежлива, даже натянуто приветлива. Но в каждом ее взгляде, в каждом вымученном комплименте, в каждой снисходительной интонации сквозило невысказанное: «Ну и кто ты такая?».
Приезжала она всегда неожиданно, без предупреждения, «проведать сына». Сергей, как послушный мальчик, конечно, бесконечно радовался материнскому визиту, засуетился, старался угодить. Я тоже, скрепя сердце, постаралась изобразить гостеприимство, хоть внутренне вся сжалась в комок, как ежик, готовый выпустить иголки. Интуиция подсказывала – ничего хорошего этот визит не предвещает.
За чаем, а Анна Павловна без многочасового чаепития не представляла себе ни одного визита, она начала издалека. О погоде, вернее, о ее капризах, о ценах в магазинах, которые, по ее словам, росли «как на дрожжах», о пенсии, разумеется, жаловалась, причитая, что «совсем мол, ни на что не хватает, одни копейки». Я слушала вполуха, стараясь не выдать своего раздражения, механически мешая ложечкой сахар в уже остывшей чашке. Сергей, напротив, внимательно слушал мать, поддакивал, сочувствовал, подливал ей чай, предлагал варенье. И вот, когда, казалось, резерв общих тем иссяк, свекровь, словно между прочим, словно невзначай, перешла к главному блюду своего визита.
– Вот ты, Леночка, – начала она, повернувшись ко мне всем корпусом и глядя прямо в глаза своими светлыми, не по годам цепкими, проницательными зрачками, – квартиру свою имеешь. Хорошую квартиру, что уж там говорить, в обжитом районе, не то что тут, на краю географии. А живешь тут, на окраине, в этой… – она поморщилась, подбирая слова, – в тесноте. Зачем тебе это, не пойму? В твоем возрасте пора уже о комфорте думать, о просторе, о… – она многозначительно замолчала, словно давая мне время осознать всю глубину ее мысли.
Я похолодела, как от прикосновения льда. Ну вот, началось. Змея выползла из травы и готовится ужалить. Пришлось натянуть на лицо маску вежливого недоумения и сделать вид, что не понимаю, к чему она клонит.
– Ну как зачем? – старательно изобразила я удивление. – Здесь мой дом, Анна Павловна. Мое гнездо, если хотите. Мне здесь спокойно и уютно. Мне здесь… удобно.
– Удобно… – протянула она скептически, оглядывая мою скромную обстановку с пренебрежением. – Удобно в однокомнатной-то клетушке? Когда можно жить по-человечески, в просторе, дышать полной грудью… Вот, например, – и тут она перевела взгляд на Сергея, ища, нет, требуя его поддержки и одобрения, – вот, например, можно твою квартиру продать. – Произнесла она эту фразу так буднично, как будто речь шла о продаже старого дивана на дачу. – Деньги, разумеется, вложить в… ну, скажем, в другую квартиру. Побольше, просторнее, чтоб места всем хватило. И оформить ее… – тут она сделала паузу, словно готовилась к решающему броску, – ну, пока на меня. Для удобства. Понимаешь, Леночка? Для общего блага.
Сергей закивал, как болванчик, заулыбался во весь рот, словно ему сообщили о выигрыше в лотерею. – Вот-вот, мам, правильно, точно говоришь! Ленок, а что? Дело же и правда хорошее! И маме поможем, она так мучается в своей старой квартире, и сами… ну, просторнее будет. Вместе жить веселее! Ну что ты молчишь?
Я смотрела на эту парочку, на мать и сына, и не верила своим ушам. Неужели они всерьез это обсуждают, как будто я – мебель в этой комнате, которую можно переставить по желанию? Мою квартиру, выстраданную, вымученную, мою крепость продать, деньги отдать свекрови, а жить где? Под мостом? В картонной коробке? Или, по их мнению, я должна буду вечно ходить перед ними на задних лапках, в благодарность за «общее благо»?
Внутри все закипало, клокотало, готово было взорваться, как переполненный чайник. Но я, собрав в кулак остатки самообладания, постаралась сохранить хотя бы видимость внешнего спокойствия. Сделала еще один обжигающий глоток чая, хотя пить уже не хотелось, поставила чашку на стол с нарочитой медлительностью.
– Анна Павловна, – сказала я ровным, холодным голосом, чувствуя, как внутри меня все дрожит от напряжения, – вы сейчас серьезно? Предлагаете мне продать мою квартиру, единственное, что у меня есть, и… передать вырученные деньги вам, чтобы вы оформили на себя какую-то «общую» квартиру? Вы это сейчас всерьез?
Свекровь аж руками развела в притворном возмущении. – Да что ты, Леночка! Что ты такое говоришь! Какие «передать»? Какие «себе»? Вложить! В общее дело! В семью! Мы же семья, в конце концов! Разве я что-то плохое тебе посоветую? Разве я о себе думаю? Наоборот, хочу как лучше! Для всех! Чтобы жили все вместе, дружно, в просторе, помогали друг другу. А твоя квартирка… ну, признайся честно, – она понизила голос до доверительного шепота, словно делилась сокровенной тайной, – ну, она ведь лишняя, Леночка. По совести говоря, лишняя.
Сергей опять закивал, как китайский болванчик, поддакивая каждому слову матери. – Да, Лен, ну правда, мама дело говорит. Это же логично! Ну посуди сама! Мы бы все вместе жили, рядом, помогали бы друг другу, маме бы веселее было. А твоя квартира… ну, мы бы что-нибудь придумали потом. Может, сдавали бы ее… ну, или… – он запнулся, подыскивая убедительные аргументы, но в голову, видимо, ничего путного не приходило.
Я слушала этот слаженный дуэт, эту околесицу про «общее благо» и «семейный простор», и понимала, что передо мной разворачивается самый настоящий спектакль. Дешевая пьеса под названием «Как облапошить доверчивую невестку». И Сергей, мой муж, мой защитник и опора, играет в нем жалкую роль второго плана, роль наивного дурачка, который готов продать последнюю рубашку и отдать собственную жену на растерзание, лишь бы мамочке угодить.
Внутри меня поднялась не просто волна гнева, а настоящий цунами ярости. Ярости от наглости, от цинизма, от этой лицемерной маски «заботы». Они что, меня за идиотку держат? Совсем уж дурой считают, что ли? Думают, что я вот так просто, по щелчку пальцев, отдам им то, что досталось мне такой ценой, то, во что я вложила столько сил, нервов и души? Нет уж, дудки!
Я резко встала из-за стола, как будто меня кто-то дернул за ниточки, подошла к окну. Смотрела на серый, унылый осенний двор, на облетевшие тополя, на детскую площадку, где сиротливо качались пустые, промокшие под дождем качели. Это мой двор, мой вид из окна, мой пейзаж, каждый день встающий перед моими глазами. Моя жизнь, по крупицам собранная, выстроенная, выстраданная. И я не позволю никому вот так запросто, легким движением руки, ее отнять, растоптать, разрушить.
Резко развернулась обратно к ним. В глазах, наверное, горел недобрый огонь, потому что Сергей аж побледнел, опустил взгляд, а свекровь недовольно нахмурилась, словно я нарушила правила приличия своим «неподобающим» поведением.
– Анна Павловна, Сергей, – сказала я твердым, четким голосом, стараясь говорить как можно спокойнее, хотя внутри все колотилось, как птица в клетке, – спасибо за… – едва не вырвалось «за цирк», но я сдержалась, – за предложение. Но мою квартиру я продавать не собираюсь. И вкладывать деньги в чью-то другую квартиру, оформленную на кого бы то ни было, тем более на вас, Анна Павловна, тоже не буду. Это моя квартира. И я буду жить здесь. И Сергей, если хочет оставаться моим мужем и жить со мной, будет жить здесь, вместе со мной. А если вам, Анна Павловна, так приспичило улучшить свои жилищные условия, то это, извините, ваши личные проблемы. Решайте их самостоятельно. За мой счет, за счет моей квартиры, – не получится. И даже не надейтесь.
Свекровь ахнула, как пробитый воздушный шарик, словно я ее не словом, а увесистой оплеухой наградила. – Леночка! Да как ты можешь! Как ты смеешь так со мной разговаривать! Я же хотела как лучше! Для семьи! Для вас же! А ты… ты такая… неблагодарная! Черствая! Бесчувственная!
– Неблагодарная? – горько усмехнулась я. – За что мне быть благодарной? За то, что вы меня средь бела дня, цинично и нагло, обворовать пытаетесь? Нет уж, извините, Анна Павловна. Я лучше как-нибудь сама, без ваших «ценных» советов, разберусь, что мне лучше, а что нет. И как мне распоряжаться своей, тяжело доставшейся, собственностью.
Сергей молчал, как воды в рот набрал, сидел, опустив голову, как провинившийся школьник. Видно было, что ему до смерти стыдно. И страшно. Страшно перед мамой, страшно передо мной. Бесхребетный, беспомощный слабак.
Анна Павловна медленно поднялась с кресла, вся дрожа мелкой дрожью от обуявшего ее гнева. Лицо покраснело, губы презрительно скривились. – Ну, раз так… – прошипела она сквозь зубы, словно змея, – то пеняй на себя! Запомни, Леночка, – она нарочито подчеркнула это «Леночка», полное теперь яда и презрения, – я тебе этого… не забуду! Ты еще горько пожалеешь, что посмела пойти против меня! Помянешь еще мое слово!
И, хлопнув дверью так, что стены задрожали, словно от взрыва, вылетела пулей из квартиры. Сергей остался сидеть, как оплеванный, потерянный и жалкий. Я посмотрела на него сверху вниз, и сердце сжалось от жалости… нет, не к нему, а к самой себе. Зачем мне такой муж?
– Ну что, Сергей? – спросила я тихо, опустившись на корточки рядом с ним и заглядывая ему в глаза. – Ты тоже пойдешь? К мамочке? Будешь утешать ее, жаловаться на «злую невестку»? Или все-таки останешься здесь, со мной, со своей «неблагодарной», «черствой» и «бесчувственной» женой? Выбирай. Прямо сейчас.
Он медленно поднял на меня виноватые, полные слез глаза. – Лена… – прошептал он едва слышно. – Ну ты чего? Ну мама же… она же не со зла… она просто хотела… как лучше… для всех…
– Нет, Сергей, – спокойно, но твердо перебила я его неуклюжие оправдания. – Мама хотела, как лучше для себя. И для тебя, чтобы ты по-прежнему был у нее на коротком поводке, как послушный мальчик. А ты… ты сам-то чего хочешь? Ты мужчина или кто? Ты за меня, за нас, за нашу семью, или так и будешь всю жизнь юбку материнскую держать? Выбирай, Сергей. Решение за тобой. Здесь и сейчас.
Он молчал, мялся, теребил в руках край скатерти, словно это был спасательный круг. Я ждала, смотрела на него в упор, не отводя взгляда. Внутри все дрожало от невыносимого напряжения. Сейчас, в эту самую минуту, решится все. Или он наконец-то выберет меня, нас, нашу совместную жизнь, нашу семью, отделившись от материнского влияния. Или… или пусть катится ко всем чертям, пусть идет к своей мамочке, греет ей сердце и пьет с ней чай. Мне такой муж, тряпка и маменькин сынок, не нужен.
Наконец он поднял голову. Плечи его расправились, в глазах, сквозь слезы, блеснула неожиданная твердость. – Лена… – уже увереннее произнес он. – Я… я с тобой. Конечно, с тобой. Прости меня, дурака старого. Я… я только сейчас все понял. Мама… она сегодня перегнула палку. Сильно перегнула. Ты права, во всем права. Квартира твоя. И точка. Никто ее не тронет. Я тебе клянусь. Я… не позволю.
Я выдохнула с облегчением. Словно неподъемная гора, давившая грудь, вдруг рассыпалась в прах. Усталость разом отступила, уступив место робкой, но такой долгожданной надежде. Смотрела на Сергея и впервые за долгое время видела перед собой не слабого, запуганного мальчика, вечно ищущего материнского одобрения, а мужчину. Мужчину, который наконец-то сделал свой выбор. Самый важный выбор в своей жизни. Правильный выбор.
Потом был долгий вечер откровенных разговоров, тяжелых объяснений, искренних признаний. Сергей несколько раз звонил маме, пытался с ней поговорить спокойно, убедить ее, объяснить, что она была неправа. Но Анна Павловна не хотела слушать, кричала в трубку, обвиняла меня во всех смертных грехах, рыдала, жаловалась на неблагодарного сына, и в конце концов, в сердцах, бросала трубку. Отношения между нами, конечно, испортились. Сильно испортились. И, наверное, надолго. А может, и навсегда. Кто знает? Но главное, самое важное – мы с Сергеем остались вместе. Плечом к плечу. И моя квартира, моя крепость, мое личное царство, осталась моей. Моим убежищем, местом, где я могу быть собой. И где теперь, я искренне надеюсь, мы наконец-то сможем стать по-настоящему счастливыми. Вдвоем. В тишине и покое. Без маминых навязчивых советов, без ее хитрых планов и вечного контроля. Только мы и наш маленький, но такой родной, уютный мир.
