Когда я впервые увидела их дом, то подумала — какой уютный. Серые стены, окна с белыми наличниками, сирень у крыльца. Как в сказке. Я представляла, как буду приходить сюда с пирогами, как свекровь научит меня печь тот самый яблочный штрудель, о котором Саша говорил с придыханием.
Мы стояли на пороге — я в новом платье и с дурацкими пионами (всю дорогу терзалась: не слишком ли пафосно? не слишком ли скромно?). Саша позвонил, а я — дура наивная — улыбалась и ждала объятий.
Дверь открылась. И всё. Ни объятий, ни улыбок. Глаза его матери скользнули по мне и остановились на сыне.
— Заходи, — сказала она только ему.
Мы так и не зашли. Саша что-то пробормотал о спешке, цветы остались у меня в руках неловким свидетельством моей глупости. Уже в машине он сжал моё колено:
— Не обращай внимания. Они просто не очень… общительные.
Я кивнула. Мы поехали в кино, пили колу из одного стакана и целовались на последнем ряду. Тогда мне показалось — подумаешь, не понравилась его родителям. Главное, что нравлюсь ему.
Господи, как же я заблуждалась.
Сейчас, четыре года спустя, в пустой квартире, я разглядываю наше свадебное фото в рамке на стене. Саша с его чуть кривой улыбкой. Я в белом платье с нелепой причёской. Рядом мои — мама, сестра, смеющийся племянник. С другой стороны — строгий отец Саши и его мать с плотно сжатыми губами. Смотрит прямо в камеру, но сквозь меня.
В тот день они тоже практически не разговаривали со мной. «Поздравляем», — сухо произнесла свекровь, пожимая мою руку кончиками пальцев, будто боялась заразиться. А потом весь вечер избегала меня, стараясь не оказаться рядом даже на фотографиях.
Звонок телефона. Саша.
— Как там у вас? — спрашиваю, хотя уже знаю ответ.
— Нормально. Мама торт испекла. Дима уже два куска съел.
Мой сын. Мой маленький Дима с пухлыми щеками и Сашиной чуть кривой улыбкой. Сейчас он там, в том сером доме, где я — лишняя.
— А почему ты не пошла? — спрашивает свёкор, голос на заднем плане. Наверняка нарочно громко.
— Да занята она, — отвечает Саша, и мне отчётливо слышится облегчение в его голосе.
После этого — шум, смех, звон посуды. День рождения свекрови. Шестьдесят лет, юбилей. А я сижу дома, потому что «у нас будут только свои».
А кто тогда я?
Я кладу телефон на стол. Он тут же вибрирует — сообщение от сестры. Фотка какого-то мема, смешная глупость. И ниже: «Как дела? Когда в гости?»
Я глотаю комок в горле. Вчера Саша сказал, что на выходных мы поедем к его дяде. Все вместе. «Все» — это снова без меня. «Тебе же неинтересно» — это его новая отговорка. Раньше было «ты устала», «с маленьким ребёнком тяжело». Теперь, когда Диме почти два и он вполне может высидеть в гостях пару часов, отговорка сменилась.
Смотрю в окно. Их дом — через дорогу. Серый, с белыми наличниками. Вечером там горят окна, слышен смех. Моего сына. Моего мужа. И тех, кто за четыре года так и не научились произносить моё имя.
Я набираю ответ сестре: «Скоро приеду».
Но не еду. Каждый раз придумываю причину. Потому что стыдно признаться, что я — жена, мать — остаюсь невидимкой в собственной семье. Что меня не зовут, не ждут, не замечают. Что выйдя замуж, я так и не стала «своей».
Первое время я пыталась. Честное слово, пыталась. Как дрессированная собачка — всё на задних лапках, всё с улыбкой.
Заметила, что свекровь ходит в магазин пешком с тяжёлыми сумками? Предложила подвозить. «Нет, спасибо, я привыкла». Испекла шарлотку по маминому рецепту — отнесла им. Съели, поблагодарили, тарелку вернули чисто вымытую. Словно боялись моих микробов. Приносила Диму, когда он был совсем крошечным: «Посмотрите, как подрос!». Свекровь кивала, трогала его за щёчку кончиками пальцев, и уходила на кухню ставить чайник. Чай мы так ни разу и не выпили — я всегда «спешила».
Вчера я снова «спешила». После дня рождения свекрови Саша вернулся поздно, от него пахло коньяком и маминым штруделем.
— Как всё прошло? — спросила я, и сама поморщилась от фальшивой бодрости в голосе.
— Нормально, — он пожал плечами, снимая ботинки в прихожей. — Дима уснул у деда на руках, еле разбудили.
Я смотрела на его затылок, на его шею, которую знала наизусть — там, под воротником, родинка в форме запятой, я целовала её тысячу раз. Муж. Родной. И такой бесконечно далёкий в этот момент.
— Почему ты не сказал им, что мне обидно? — голос сам собой стал тихим.
Саша выпрямился, посмотрел удивлённо:
— Сказал что?
— Что я твоя жена. Мать твоего сына. Что меня нужно хотя бы… приглашать.
Он вздохнул, будто я опять завела старую шарманку. Прошёл мимо меня на кухню, открыл холодильник. Достал молоко, отхлебнул прямо из пакета.
— Ань, ну что ты опять? Они просто… такие люди. Им тяжело с новыми людьми.
— Четыре года, Саш. Четыре, — я усмехнулась, чувствуя, как начинает дрожать нижняя губа. — Я уже не новая. Я просто — никакая для них.
— Преувеличиваешь, — буркнул он и поставил пакет обратно.
Я промолчала. Мы легли спать. Повернувшись друг к другу спинами. Ночью Дима проснулся, звал маму. Я встала, побрела к его кроватке. Включила ночник — жёлтые мишки поплыли по стенам. Сын смотрел на меня заспанными глазами, такими похожими на Сашины.
— Мама, — сказал он и протянул ручки.
Я подхватила его, тёплого, сонного. Его сердце билось у моей груди. Моё сердце. Моя кровь. И его кровь тоже.
Я смотрела на нашего сына и думала: когда он вырастет и приведёт в дом девушку, я обниму её. Я научу её готовить его любимый бабушкин пирог. Я буду приглашать их в гости, обоих, всегда. Потому что семья — это когда вместе, а не когда тебя выносят за скобки.
На работе дела шли гораздо лучше, чем дома. Я недавно вышла из декрета, но уже получила повышение — теперь руководила небольшим отделом. Девчонки шутили, что я вернулась злая и деловая.
— Материнство тебе на пользу, — сказала Маринка, моя заместительница, подруга со студенческой скамьи. — Стала решительнее.
Я улыбнулась, отхлебнула кофе из картонного стаканчика. В офисе я чувствовала себя собой. Здесь я была Анной Сергеевной, которая умеет принимать решения и не боится ответственности. А дома?
— У тебя всё в порядке? — спросила Маринка. И внимательно посмотрела на меня поверх своих модных очков.
— Всё супер.
— Врёшь и не краснеешь, — хмыкнула она. — Я тебя сто лет знаю. Выкладывай.
Я молчала, разглядывая кофейную гущу на дне стаканчика.
— Со свекровью опять? — догадалась Марина.
Я кивнула, комкая салфетку.
— Знаешь, иногда я думаю. А что, если бы я сразу сказала Саше «нет»? Ну, тогда, когда он впервые повёл меня знакомиться с родителями. А и они даже в дом не пригласили. Сказала бы им: «Или ты ставишь всё на свои места, или мы расстаёмся»?
— И что бы изменилось?
— Не знаю, — я пожала плечами. — Может, всё. Может, ничего. Но я бы не чувствовала себя половичком, о который вытирают ноги.
Марина сжала мою руку.
— Так скажи сейчас.
— Прошло столько времени…
— И что? — она подняла брови. — Ещё четыре года так проживёшь? Ещё десять? До пенсии будешь прятаться, когда муж к маме идёт?
Я поёжилась. До пенсии. Господи, какая жуткая перспектива.
По дороге домой я всё думала о словах Марины. О Сашиной маме с её вечно поджатыми губами. О наших общих семейных праздниках — которых не было. О Диме, который скоро начнёт задавать вопросы.
— Они пригласили нас на выходные на дачу, — сказал Саша, не глядя на меня. Копался в холодильнике, будто там спрятан ответ на главный вопрос вселенной. — Маме нужно помочь с огородом.
Я замерла с тарелкой в руках. В телевизоре беззвучно двигались люди — какое-то ток-шоу, пёстрые пиджаки, накрашенные рты.
— Нас? — переспросила я. — Или тебя с Димой?
Он вздохнул и наконец обернулся. В глазах промелькнуло что-то похожее на вину. На секунду, не дольше.
— Ань, ну ты же знаешь… Тебе будет скучно. А Димке там весело, дед качели новые сделал…
Тарелка в моих руках дрогнула. Я аккуратно поставила её на стол. Так аккуратно, словно она была из тончайшего фарфора, а не из пластика с облупившимися краями.
— Знаешь, что, — мой голос звучал неожиданно спокойно. — Надоело.
— Что?
— Это всё, — я обвела рукой кухню, нас обоих, пространство между нами. — Надоело делать вид, что я не замечаю, как меня вычёркивают из семьи.
— Ты опять…
— Не смей, — я подняла палец, и Саша осёкся, — не смей говорить, что я преувеличиваю.
Он моргнул. За четыре года он не видел меня такой. Я сама себя такой не видела — с выпрямленной спиной, с голосом, звенящим от злости. Не от обиды — от злости.
Дима появился в дверях кухни с плюшевым зайцем в руках, посмотрел на нас испуганно. Я заставила себя улыбнуться.
— Иди поиграй в комнате, солнышко, — сказала мягко. — Мама с папой разговаривают.
Он кивнул и убежал, шлёпая босыми пятками по полу.
— Ты не видишь проблемы, — я продолжила, когда шаги стихли. — Не хочешь видеть. Тебе так проще.
— Да что ты…
— Я сходила с ума, — перебила я. — Постоянно думала: что со мной не так? Почему твои родители смотрят сквозь меня? Почему, когда рождается их внук, они не приезжают в роддом? Почему даже в день его рождения не могут зайти на пять минут и подарить игрушку? Что я им сделала?
Моя рука случайно задела солонку — та упала, рассыпав соль по столу. Плохая примета. Я истерически хмыкнула.
— А потом я поняла: дело не во мне. Дело в тебе, — я смотрела прямо ему в глаза. — Ты позволяешь им так себя вести. Ты потакаешь.
Саша потёр переносицу. Обычно этот жест умилял меня. Сейчас — раздражал до зубного скрежета.
— Что ты хочешь от меня? — в его голосе звучала беспомощность. — Чтобы я устроил скандал?
— Я хочу, чтобы ты наконец поступил как мужчина! — вырвалось у меня. — Чтобы сказал им, что я — твоя семья тоже. Что меня нельзя игнорировать, нельзя делать вид, что я не существую. Что когда зовут тебя и Диму на праздник — зовут и меня. Потому что мы — семья.
Я перевела дыхание.
— Либо ты поговоришь с ними, либо мы с Димой уедем к моей маме. Хотя бы на время.
Саша побледнел.
— Ты что, угрожаешь?
— Я ставлю условие, — отрезала я. — Так больше нельзя. Я не хочу, чтобы мой сын видел, что его мать — пустое место для половины семьи. Я не хочу, чтобы он перенял эту дурацкую привычку — делать вид, что проблемы исчезнут, если их не замечать.
Мы смотрели друг на друга, как чужие люди. Словно в первый раз увидели — без розовых очков, без иллюзий.
Саша встал, одёрнул футболку.
— Я подумаю.
— Решай, — я пожала плечами. — Только не тяни. Я уже собрала вещи.
Это был блеф, конечно. Но он сработал — Саша дёрнулся, будто я ударила его. Молча вышел из кухни, хлопнув дверью так, что зазвенели стаканы.
Я сидела за столом до глубокой ночи. Думала, что делать, если он действительно не поговорит с родителями. Уезжать к маме? С работой, только налаженной после декрета? А если он просто сделает вид, что поговорил? Смогу ли я отличить ложь от правды?
В детской хныкнул во сне Дима. Я пошла к нему, поправила одеяло, поцеловала тёплую щёку. Он был так похож на Сашу — те же брови вразлёт, та же ямочка на подбородке. И мой нос, мои пальцы. Наш. Плод любви, которую я когда-то считала самой сильной на свете.
Интересно, многие ли проходят через такое? Влюбляются, женятся, рожают детей… и однажды понимают, что живут с чужими людьми? Что человек, которого ты любишь, не готов постоять за тебя даже перед собственной матерью?
Саша вернулся под утро, от него пахло холодом и сигаретами. Лёг рядом, не раздеваясь. Я притворилась спящей.
Два дня мы почти не разговаривали. Обходили друг друга по квартире, как призраки — ни звука, ни взгляда. По вечерам, уложив Диму, я запиралась в ванной и сидела там, пока не начинали неметь ноги. Разглядывала трещины на кафеле. Думала о будущем, которое теперь казалось размытым пятном.
На третий день Саша вернулся с работы раньше обычного. Я резала овощи для супа — нож входил в морковь с влажным хрустом. Дима возил машинку по полу, бормоча что-то на своём, детском языке.
— Я поговорил с ними, — сказал Саша с порога.
Нож замер над разделочной доской. Я не обернулась.
— И что?
— Завтра идём в гости. Все вместе, — он снял куртку, повесил на крючок. — Мама обещала испечь пирог.
Я фыркнула, но сердце забилось чаще.
— И что ты им сказал?
Саша подошёл, встал рядом. В отражении кухонного окна я видела наши силуэты — два тёмных пятна на фоне желтоватого света лампы.
— Правду, — он вздохнул. — Что ты — моя жена. Что мы с тобой и Димой — одно целое. И что им придётся с этим смириться, иначе…
— Иначе?
— Иначе они потеряют не только тебя, но и меня с Димой.
Я медленно повернулась к нему.
— Ты это серьёзно?
— Ты говорила о семье, — он пожал плечами, но на губах дрожала улыбка — неуверенная, почти виноватая. — О том, что должны быть границы. Что некоторые вещи нельзя спускать на тормозах. Ты права. Я должен был сделать это давно.
— И как они отреагировали?
— По-разному. Папа сразу согласился. Мама… Ну, ты знаешь маму.
Я кивнула. Знаю. Поджатые губы, взгляд исподлобья.
— Она сказала, что попробует, — Саша взял мою руку, испачканную морковным соком. — Ради Димы. И ради меня.
— Не ради меня.
— Нет, — он не стал врать. — Но это уже что-то, правда?
Я смотрела в его глаза — карие, с золотистыми крапинками. Глаза, в которые влюбилась когда-то. Глаза, которые мог унаследовать наш сын.
Не знаю, что ждало нас впереди. Может, завтра всё пойдёт наперекосяк. Может, свекровь так и не примет меня. Может, мы с Сашей наговорим друг другу вещей, о которых потом будем жалеть. Жизнь — штука непредсказуемая. Особенно когда дело касается семьи.
Но в тот момент я чувствовала что-то похожее на надежду. Тонкую, как паутина, но прочную.
— Правда, — ответила я и сжала его пальцы в ответ.
Дима подъехал к нам на своей машинке, обнял наши ноги.
— Мама, папа, — сказал он, глядя снизу вверх.
И я подумала: вот она, настоящая правда. Вот она, настоящая семья. Здесь и сейчас. А всё остальное… Поживём — увидим.
