Солнце заглядывало в окно кухни, ласково грея щеку, пока я размешивала утренний кофе. Дима сидел напротив, хмурился в газету, и эта привычная утренняя рутина казалась незыблемой, как крепость. Наша крепость – двухкомнатная квартира, доставшаяся мне от бабушки. Не хоромы, конечно, но свои стены, свой угол, нажитый не непосильным трудом и ипотеками, а по праву рождения, что ли. Здесь каждый уголок был пропитан теплом и воспоминаниями, и мы с Димкой вили свое гнездышко, не зная бед. Ну, почти не зная.
Димину маму, Светлану Петровну, я всегда старалась привечать. Свекровь – это ведь как вторая мама, верно говорят? Хотя с моей собственной мамой отношения у меня, скажу честно, были так себе, вечно она была недовольна, критиковала, а тут, вроде, шанс наладить, создать теплые, семейные отношения. Светлана Петровна казалась мне женщиной уставшей, одинокой, после смерти мужа совсем скисла, жила в пригороде в стареньком доме, вечно жаловалась на болячки и сквозняки. Дима, конечно, переживал за мать, как и любой нормальный сын. И вот однажды, сидя за этим самым кухонным столом, Светлана Петровна и завела разговор о прописке.
— Ленусь, дочка, — начала она голосом тихим и жалобным, аж сердце сжалось. — Вот, думаю, что-то мне совсем невмоготу одной в деревне. Домик старый, печка барахлит, топить тяжело, да и здоровье уже не то…
Я слушала, кивала сочувственно. Действительно, возраст берет свое, да и одной жить вдали от города – тоска смертная.
— Может, — она помолчала, словно набираясь смелости, — может, мне бы к вам перебраться? Ну, хоть прописаться… Понимаешь, Лен, для пенсии, для поликлиники… А жить я буду тихонько, в уголочке, стеснять не стану, ты не подумай. Просто, чтобы официально, чтобы человеком себя чувствовать, а не приживалкой какой…
Дима смотрел на меня с надеждой, как побитый щенок, мол, ну мамочка же просит, ну что тебе стоит. Я и дрогнула. Жалко стало Светлану Петровну до слез. Подумала: ну что такое прописка? Бумага, формальность. Квартира-то моя, родная, бабушкина. Выгнать нас никто не сможет, чего бояться? Да и помочь надо ближнему, тем более матери мужа, семья ведь.
— Конечно, Светлана Петровна, — говорю, — без проблем. Прописывайтесь, ради бога. Будем только рады. Вместе как-то веселее, да и поможем, чем сможем.
Свекровь аж просияла, расплылась в благодарностях, обнимать полезла, чуть не задушила в объятиях. Дима тоже обрадовался, стал меня целовать, благодарить за доброту и понимание. И я довольная, думаю: какая же я молодец, всем угодила, мир в семье, все счастливы. Как же я ошибалась…
Первое время и правда все было чинно-благородно. Свекровь ходила тише воды, ниже травы. Целыми днями сидела в своей комнате, только на кухню приходила чай попить да телевизор вечером посмотреть. Говорила спасибо за каждый кусок хлеба, помогала по дому, пыль протирала, посуду мыла. Я нарадоваться не могла: вот, мол, какая у меня свекровь – золото, а не женщина. Диме хвалилась: видишь, я же говорила, все будет хорошо. Он только головой кивал, довольный, что между нами мир и лад.
Но сказка длилась недолго. Буквально через месяц Светлану Петровну словно подменили. Начала она с мелочей, но таких противных, раздражающих. То полотенце не там повесила, то чашку не так помыла, то кастрюлю не на ту полку поставила. Замечания делала, словно учительница нерадивой ученице. Я сначала молчала, думала: придирается от скуки, ну надо же человеку чем-то заняться. Но придирки становились все настойчивее, громче, а потом перешли в открытое недовольство.
— Лен, ну что это за бардак на кухне? Вечно у тебя тут крошки, грязь, неряха ты какая! — могла заявить она посреди дня, да еще и при Диме.
Мне обидно, конечно, до слез. Я ведь стараюсь, дом держу в чистоте, уют создаю, а тут такое… Дима молчит, в пол смотрит, только плечами пожимает. Не заступается, не защищает. Мама же, что с нее взять.
Дальше – хуже. Свекровь стала указывать, что нам есть, как нам жить, куда деньги тратить. Влезла в каждую щель, в каждый угол нашей жизни. То ей не нравится, что я мясо жарю – вредно, то ей не угодила моя новая кофточка – слишком ярко, не по возрасту. Деньги стала считать в нашем кошельке, интересоваться, куда это мы по выходным собрались, почему так поздно домой приходим. Квартира из моей крепости стала превращаться в проходной двор, где я – чужая, никто, и звать никак.
Я пыталась поговорить с Димой. Жаловалась, просила как-то маму утихомирить, поставить на место. А он только отмахивался:
— Ну, мам, ну что ты придираешься к Лене? Нормально же все. Что тебе не нравится?
А матери как будто только того и надо было. Начинала плакаться, жаловаться на меня:
— Вот видишь, Димочка, как она меня не любит, гнобит старуху последнюю, покоя не дает! Заела совсем!
Дима тут же меня виноватой делал:
— Лен, ну ты чего, нельзя же так с мамой. Она же старенькая, обидеть легко. Потерпи, ну что тебе стоит?
А мне не хотелось терпеть. Мне хотелось выть от бессилия и обиды. Это мой дом, моя квартира, моя жизнь, а тут какая-то чужая женщина командует, унижает, издевается. И муж родной меня не защищает, предает. И чем дальше, тем хуже становилось. Свекровь чувствовала свою власть, наглела с каждым днем. По дому ходила как хозяйка, все переставляла, передвигала, мои вещи выкидывала, свои расставляла. На кухне командовала, в холодильник заглядывала, продукты мои выбрасывала, покупала что-то свое, дешевое, невкусное. Дима молчал, глотал обиды, как будто так и надо. Я все ждала, что вот-вот он проснется, поймет, что происходит, защитит меня, нас. Но он только больше вжимался в плечи, прятался за мамину спину, становился все слабее и беспомощнее.
И вот однажды настал день, который перевернул всю мою жизнь с ног на голову. Я вернулась с работы раньше обычного, голова раскалывалась, хотела таблетку выпить да прилечь. Захожу в квартиру – тишина. Димы нет, свекрови тоже. Ну, думаю, ладно, может, куда вышли. Иду в спальню, раздеться, и тут вижу – на тумбочке лежит конверт. Белый, обычный конверт, без подписи. Сердце екнуло, предчувствие нехорошее. Открываю – а там… записка. От свекрови. Написана крупными, дрожащими буквами:
— Леночка, дочка, извини, что так получается. Квартира, как ты знаешь, теперь общая, раз я прописана. А мне что-то тут не нравится. Не уютно, не спокойно. Да и вы молодые, вам свое гнездышко нужно вить, отдельно от стариков. Так что не обижайтесь, собирайте вещички и съезжайте. Я тут одна поживу, в тишине и покое. Дима, не волнуйся, сынок, мама о тебе позаботится. Ключи оставьте на тумбочке. Светлана Петровна.
Я читала и не верила своим глазам. Это что, шутка такая? Злая, жестокая шутка? Но шутки тут не было. Буквы плясали перед глазами, пол уходил из-под ног, в горле пересохло. Как? Как она могла? Уговорила прописать, пригрела змею на груди, поверила в ее слезы и жалобы, а она вот так… Выгоняет меня из моего собственного дома!
В голове зашумело, в висках застучало. Гнев, обида, ярость, отчаяние – все смешалось в один кипящий клубок эмоций. Я схватила записку, как будто она могла мне ответить, как будто могла объяснить, что это все ошибка, недоразумение. Но бумага молчала. И тишина в квартире давила, угнетала, казалась насмешкой.
Тут дверь открылась, на пороге появился Дима. Вид у него был какой-то виноватый, отстраненный. Словно он уже все знал, все решил, и пришел только поставить меня перед фактом.
— Дим, — только и смогла прошептать, — что это такое? Что твоя мать себе позволяет?
Он опустил глаза, топнул ногой, замялся.
— Лен… ну, мама… она так решила… ну, что тут поделаешь…
— Как решила?! — я повысила голос, — это моя квартира! Моя! Ты понимаешь, что происходит? Твоя мать нас выгоняет на улицу!
— Ну, не на улицу же, — буркнул он, — куда-нибудь снимем… ну, поживем пока… Маме же тоже надо где-то жить…
— Твоей маме?! — я не могла поверить своим ушам, — а я кто? Я никто? А как же я? А как же мы? Ты вообще меня слышишь? Это мой дом! Мой!
— Ну, теперь уже и мамин тоже… — промямлил Дима, совсем съежившись под моим взглядом.
В этот момент меня словно током ударило. Я поняла, что Дима – не просто слабак, не просто маменькин сынок. Он… он заодно с ней. Он знал обо всем, он молчал, он предал меня. И боль предательства, боль отчаяния, захлестнули меня с головой.
— Так вот значит как… — голос дрожал, но в нем уже звучала сталь, — ты знал? Ты знал и молчал? Ты позволил ей это сделать?
Дима молчал, только виновато мычал что-то невнятное. И в этом молчании, в этом предательстве, я увидела конец всему. Конец нашей счастливой жизни, конец нашей семье, конец моей наивной вере в доброту и любовь.
— Хорошо, — сказала я, стараясь держать голос ровным, — раз так, пусть будет по-вашему. Можете жить здесь вдвоем, мама и сын. А мне здесь больше не место.
Дима поднял на меня глаза, в них плескалась растерянность и испуг. Словно он не ожидал, что я так легко сдамся, отступлю. Но я не сдавалась. Я просто поняла, что бороться больше не за что и не за кого. Семьи больше нет, мужа больше нет, а за квартиру я еще поборюсь. За свое, кровное, бабушкино. За справедливость, в конце концов.
Слезы душили, но я держалась, не хотела показывать им свою слабость. Собрала в сумку самые необходимые вещи, одежду, документы, немного денег, что были под рукой. Огляделась на прощание на нашу квартиру, на стены, помнившие столько счастливых моментов, и вышла, захлопнув за собой дверь. В никуда. Но с твердым решением в сердце: я не позволю им так просто меня выкинуть. Я верну себе свой дом. Чего бы мне это ни стоило.
Вышла на улицу, а навстречу – холодный осенний ветер. И как будто вместе с ветром в мою душу ворвалась новая сила, решимость, готовность бороться. Пусть я сейчас одна, пусть мне страшно и больно, но я не сдамся. Я докажу им, что со мной так нельзя. Я верну себе свою жизнь. И начну прямо сейчас. С первого шага, в эту холодную, неизвестную, но теперь уже мою дорогу к справедливости.
