Третье утро подряд у Кирюши режутся зубы. Рёв стоит такой, что вчера соседка снизу постучала в батарею — мол, имейте совесть. Какая, к чёрту, совесть в три часа ночи с орущим ребёнком? Мне бы самой кто постучал — только не в батарею, а по голове, чтобы отключиться наконец.
Олег спит в гостиной, на диване. «Мне завтра на работу», — говорит. А у меня, значит, выходной? Ярмарка? Праздник? Сижу, качаю Кирюшу, запихиваю ему в рот холодное яблоко из холодильника, — ниоткуда доносится сопение мужа. Раздражение колет под рёбрами, как забытая булавка.
Когда-то у этой квартиры с высокими потолками и лепниной была другая хозяйка. Она носила платья, даже дома. Умела смеяться так, что у мужчин темнели глаза. Защищала проекты и спорила с немцами на конференциях. Читала по ночам и теряла голову от секса в душе.
Теперь здесь живёт усталая тётка в застиранной футболке, которая не помнит, когда последний раз налила себе чай, пока он ещё горячий.
Утро понедельника. Восемь утра превращаются в бесконечную череду: кашу — Марку, памперс — Кирюше, форму погладить — Лизе, найти сменку, помыть попу, налить молока, «Мам, я не хочу гречку!», «Мам, он меня толкнул!», «Мам, где моя синяя заколка?». Всё это стоит такого оглушительного шума, что я не сразу понимаю: Олег уже собрался, хлопает дверью в прихожей.
— Пока! — кричу я сквозь шум. — Угу, — доносится из коридора.
Вот и всё. Угу. За семь лет брака наш утренний диалог усох до «угу».
В половине девятого я выталкиваю Лизу в школу, на продлёнку. Марк ещё дома, в садик к десяти, успеем сварить новую кашу, потому что гречка — «фу, как козявки». Кирюша размазывает йогурт по своему стульчику.
Я смотрю на кухонные часы. Циферблат поплыл, слился в пятно. Моргаю. Мне просто нужно перезагрузиться.
Забываю помыть голову в душе, обнаруживаю только вечером, когда провожу рукой по волосам — пальцы путаются в липком колтуне. Ещё неделю назад я бы расстроилась. Сейчас просто отмечаю как факт: вошла в душ грязная, вышла — с сухой головой. Ну и чёрт с ней.
Раньше думала — к тридцати пяти буду начальником отдела. Как Олег сейчас. Буду носить костюмы, говорить по делу, получать премии. А вышло — я начальник домашнего хозяйства. И костюм — застиранные треники, и премия — когда все трое одновременно спят больше часа.
Олег приходит в девять вечера. Лиза уже в постели с книжкой, Марк сопит рядом, ему два часа читала про трактор. Кирюша, как назло, проснулся и ползает по кухне.
— Привет, — говорит Олег, и смотрит сквозь меня, в холодильник. — Есть будешь? — я автоматом ставлю разогревать суп. Не спрашиваю как день. Знаю ответ: «Нормально». Сбивки в алгоритме не предусмотрены.
Он что-то жуёт, листает телефон.
— Ты знаешь, — говорю я, — сегодня Лиза получила пятёрку…
Он кивает, не отрываясь от экрана. Кирюша дёргает его за штанину, он механически поднимает его, но продолжает читать.
— …за контрольную по математике. Представляешь, единственная в классе, — договариваю в пустоту.
Я смотрю на них — мой муж и мой сын, — и не могу понять, в какой момент всё пошло наперекосяк. В какой момент мы перестали быть парой, и стали… функциями? Он — добытчик, я — хранительница очага. Скука такая, что воздух можно ложкой черпать.
— Я завтра в Сочи, на три дня, — произносит он, прожёвывая последний кусок. — Что? — Конференция, говорю. По системам управления. С утра самолёт.
Внутри что-то лопается. Щёлк — и тишина. Даже не обидно, а просто очень, очень пусто. Как будто все чувства разом испарились, оставив только усталое ничего.
— Хорошо, — произношу одеревеневшими губами. — Может, хоть там выспишься.
Он хмурится. Но молчит. А что тут скажешь? Мы оба знаем: я не справлюсь одна с тремя детьми без помощи. Мы оба знаем, что он едет, потому что работа важнее. И мы оба уже давно, мучительно давно, перестали спрашивать друг друга, как прошёл день.
Когда-то я была Татьяной, а он — Олегом, и мы хохотали до слёз, обсуждая идиотский фильм, и занимались любовью на скрипучей кровати. Теперь я — мама, он — папа. И между нами — зияющая пропасть из несказанных слов и невыполненных обещаний.
Утро после его отъезда оказалось таким же, как и до — только без «угу» в коридоре. Даже легче, если уж честно: никто не шуршит одеждой, когда я пытаюсь досмотреть сон в те драгоценные семь минут между будильником и первым детским криком.
Кирюша проснулся в пять. Такое чувство, что этот ребёнок специально открывает глаза пораньше, чтобы я точно не пропустила восход солнца. Хотя какое солнце в ноябре? Вместо него — липкая серость за окном. Хочется укутаться в одеяло с головой и проспать до весны, как медведица.
— Мам, у Маринки телефон есть, — говорит Лиза за завтраком, — а я когда свой получу? — Когда будет повод, — отвечаю машинально. — А какой повод? — Хороший.
Она надувает губы. Глазёнки потемнели. Вся в отца — когда обижается, между бровей появляется такая же глубокая складка. Я смотрю на дочь и вдруг понимаю, что не помню, когда в последний раз видела эту складку у Олега. Он теперь всегда ровный, как гладь пруда. Ничего не колеблет поверхность. Когда выгораешь изнутри, снаружи становишься гладким, как стекло.
Мы на детской площадке. Марк штурмует горку, рядом матери с такими же замученными лицами, как у меня. Возле скамейки — молодая девчонка, беременная первым. Счастливо поглаживает живот и что-то воркует в телефон. Я смотрю на неё, как на инопланетянку. Боже, неужели и я так же сияла, нося Лизу? Кажется, это было в какой-то другой жизни.
Иногда, когда укладываю детей, ловлю себя на мысли: а где же я настоящая? Та, что когда-то спорила с немцами на конференциях и знала цену своим мозгам? Наверное, она задремала где-то в глубине, прячется за стопками стирки и списками покупок.
— Тань, ты чего такая хмурая? — встретила вчера соседку по подъезду, Ирку. — Поругались с мужем? — Да нет, он в командировке. — Ну так радуйся, отдыхай! — она подмигнула. — Мой как уезжает, я сразу пачку мороженого, сериал включаю…
А у меня нет силы даже на мороженое. Три дня прошли как в тумане: садик, школа, готовка, уборка, спать, подъём, по новой. Олег звонил раз — спросил, всё ли в порядке, и рассказал про какого-то Вадима, с которым они там все вопросы решили. Кто такой Вадим, я не успела спросить — Кирюша выдернул розетку из стиральной машины, та заверещала как резаная.
Я уже не злюсь на Олега. Нет сил. Когда злишься — значит, ещё что-то требуешь, на что-то надеешься. Я просто… устала ждать, что он заметит.
В магазине вдруг поймала взгляд на обложке какого-то глянца: женщина с идеальной причёской и лукавой улыбкой. «10 способов вернуть страсть в отношения». Усмехнулась про себя: да я бы сейчас отдала эту вашу страсть за восемь часов сна в тишине.
И тут же что-то кольнуло: а ведь я правда не помню, когда мы в последний раз…
Возвращаясь из магазина с Кирюшей, остановилась у витрины салона красоты. Внутри — женщины с фольгой на голове, расслабленные, пьют кофе из маленьких чашек. Мой последний поход к парикмахеру был перед родами Кирюши, почти два года назад. Олег тогда ещё заметил: «Тебе идёт». А сейчас заметил бы? Сейчас заметил бы хоть что-нибудь?
Вечером после его возвращения мы ложимся спать, как обычно. Он в душ, я проверяю детей. Устраиваюсь с книжкой и вижу, как он высматривает что-то в шкафу.
— Ты не видела мою синюю рубашку? Завтра встреча. — В химчистке, — отвечаю, не поднимая глаз от страницы. — Ты не забрала? — в голосе лёгкое раздражение. Первая эмоция за неделю.
Я медленно отрываю взгляд от книги. Смотрю внимательно. Он вдруг останавливается под этим взглядом, осекается.
— У меня трое детей, Олег. Трое. Я не забыла забрать рубашку, я не успела это сделать.
Он хмурится. Я вижу, как на кончике языка вертится: «Но я же просил». Впервые за долгое время мне хочется швырнуть в него чем-нибудь. Книжкой, подушкой, своей усталостью — чем угодно, что могло бы достучаться.
— Извини, — говорит он, но это звучит как отмазка, не как раскаяние.
Он ложится рядом, утыкается в телефон. Светящийся экран, синеватый отблеск на его лице. Я вспоминаю, как раньше мы засыпали в обнимку. Как он зарывался лицом мне в волосы и шептал глупости, от которых я хихикала. Как мы болтали обо всём на свете, прежде чем выключить свет.
Теперь между нами — тридцать сантиметров холодной простыни и пропасть невысказанных слов. Муж. Теперь это ЧУЖОЙ МУЖ…
— Спокойной ночи, — говорю я и отворачиваюсь к стене.
Он что-то мычит в ответ, продолжая листать новости в телефоне. Цифры на часах показывают 23:17. Мне вставать в шесть. Ему — в семь.
Где-то в глубине квартиры просыпается и начинает хныкать Кирюша. Я вздыхаю, откидываю одеяло. Олег продолжает смотреть в экран, будто не слышит.
В этот момент внутри что-то щёлкает. Опять это щёлканье, как тумблер, который переключает режимы. Тик-так. Было — стало. Терпела — не могу больше.
— Знаешь, — говорю я, обернувшись в дверях, — я, кажется, поняла, в чём наша проблема. — М? — он все ещё в телефоне. — Мы перестали друг друга видеть.
Он наконец поднимает глаза. В них — растерянность и что-то ещё, чего я не могу прочитать.
— Что? — Ничего, — отвечаю. — Я к Кирюше.
Но вместо детской иду на кухню. Сажусь за стол. Открываю ноутбук — тот самый, на котором когда-то писала чертежи и расчёты, а теперь храню рецепты и фотографии детей. Открываю пустой документ и набираю: «Олег».
Смотрю на белое поле экрана, на одинокое имя сверху.
И начинаю писать.
Письмо пролежало в конверте три дня. Я прятала его то в книгу, то в ящик с нижним бельём, то под стопку счетов. Глупо, конечно. Будто это не записка мужу, а любовное послание для тайного воздыхателя.
Хотя, может, так и есть. Только воздыхатель — мой собственный муж, которого я давно не видела. Он живёт здесь, ест на этой кухне, спит в нашей постели, но я не помню, когда в последний раз по-настоящему его видела.
В четверг днём, когда Марк уснул, а Кирюша затих с погремушкой, я обзвонила пять ресторанов, прежде чем нашла тот, в котором нам с Олегом было хорошо. «Монблан» — уютный подвальчик с каменными сводами и живой музыкой по выходным. Там подают такую телятину, что у Олега всегда глаза закатывались от удовольствия. Там пять лет назад он заказал бутылку шампанского, когда я сказала, что беременна Марком.
— Столик на двоих? На субботу? — переспросила администратор. — Вам, наверное, тот, в нише, как обычно?
Я чуть не расплакалась. Когда-то у нас было «как обычно».
Вечером я положила конверт на его подушку. Сердце грохотало так, будто не письмо оставила, а бомбу. Села на кухне с чашкой чая, прислушиваясь к шагам в коридоре.
Олег пришёл поздно. Не проверил даже детей — сразу в душ. Я слышала, как шумит вода, представляла, как он устало трёт глаза под горячими струями. Он всегда так делает, когда вымотан. Спина у него тогда чуть подаётся вперёд, к сливу, будто тяжесть дня давит на шею и плечи.
Звук воды стих. Тишина. Долгая. Он нашёл письмо.
Когда он вошёл на кухню, я резко выпрямилась. Глаза у него были странные — будто только проснулся.
— Тань… — начал он, потом замялся.
Я смотрела на него и видела Олежку, того ещё, настоящего. С влажными после душа волосами, в домашних штанах, с конвертом в руке.
— Ты это серьёзно? — он помахал письмом. — Насчёт ужина в субботу?
— Абсолютно, — мне удалось не дрогнуть голосом.
— А дети?
— Мама возьмёт. Я уже договорилась.
— Ты всё правильно написала, — он провёл рукой по волосам, капли воды разлетелись. — И насчёт того, что я не вижу, как ты устаёшь. И про нас. Что почти не разговариваем.
Не знаю, чего я ждала. Извинений? Объятий? Он просто стоял и смотрел на меня так, словно действительно увидел впервые за долгое время.
— Я тебя слышу, Тань. И…
— Ты злишься на меня? — вырвалось у меня вдруг.
— Злюсь? — он нахмурился. — За что?
— За то, что я сказала. Что ты стал призраком. Что мы не семья, а… рабочие функции.
Он замолчал, уголки губ чуть дрогнули. Потом что-то неуловимо изменилось в его лице, словно завеса упала.
— Я злюсь, — произнёс он тихо, глядя в сторону, — но не на тебя. Я злюсь, что ты права.
Он сложил письмо, аккуратно, по тем же линиям, по которым я его сворачивала, и вышел. Я услышала, как скрипнул диван в гостиной.
В субботу с самого утра меня трясло, будто перед первым свиданием. Надела платье впервые за год — тёмно-синее, с запахом. Когда Марк увидел, он выпучил глаза:
— Мам, ты что, в театр?
Я чуть не передумала. Но уже позвонила маме, написала Олегу утром, чтобы не забыл, и даже сходила в салон — подстричься и уложить волосы. Похорошела или нет, не знаю, но женщиной себя почувствовала. Это уже что-то.
Ресторан был полон, но столик в нише, наш столик, ждал. Я пришла на пять минут раньше и теперь сидела, нервно теребя салфетку. За соседними столиками смеялись, звенели бокалы.
Без пяти восемь начала набирать его номер, но оборвала звонок. Как подростка, затрясло: «А что, если не придёт? Если посчитал дурью?»
Ровно в восемь он возник перед столиком — в тёмных брюках и белой рубашке, со слегка влажными волосами. Причесался, но не уложил их гелем, как обычно на работу. Такая мелочь, а мне почему-то стало легче дышать.
— Привет, — сказал он и чуть замялся. — Можно?
Он показал на стул напротив меня. Я кивнула.
Так глупо. Мы живём вместе семь лет, но ощущение было такое, будто на первом свидании. Неловкость, натянутость, и вместе с тем — любопытство.
— Ты… — он прочистил горло. — Ты очень красивая.
Я не ожидала, что эти простые слова так ударят. Горло сжалось.
— Спасибо.
Принесли меню. Он заказал вино и отослал официанта.
— Тань, я… — он начал и осёкся. Потом собрался и продолжил: — Я всё пытался найти правильные слова, но их, наверное, нет. В твоём письме всё верно. Я себя слышу со стороны и думаю — что за козёл? Кто так с женой разговаривает? И при этом — это я. Я так делаю. Не замечаю, не спрашиваю… И я не знаю, как получилось.
В полутьме ресторана его лицо казалось мягче. Я видела того Олега, которого встретила когда-то. С живыми глазами, с этой морщинкой между бровей, когда волнуется.
— Ты помнишь, как мы познакомились? — спросила я.
— В этот момент полагается сказать, что не помню? — он слабо улыбнулся. — Конференция. Ты выступала. Кто-то спросил про коэффициенты, а ты ответила так, что зал выпал в осадок. Никогда не видел, чтобы человек так элегантно крыл матом, не используя ни одного матерного слова.
Я невольно рассмеялась. Да, так всё и было.
— А помнишь, когда мы переехали в эту квартиру? — продолжила я. — Кровать забыли. Спали на матрасе прямо на полу, — он посмотрел мне в глаза. — Я помню всё, Таня. Я просто… заблудился где-то. В этих авралах, и ипотеке, и в вечной усталости.
Мы выпили вина. Принесли закуски. Я набрала воздуха и произнесла то, что должна была сказать:
— Мне не нужен миллион, Олег. Мне нужен ты. Час в день. Пара слов. Твоя рука на моей спине, когда я готовлю ужин. Твой взгляд, чтобы понять — я не одна пытаюсь удержать этот дом. Я не железная.
Он протянул руку через стол и взял мою ладонь. Погладил большим пальцем запястье, там, где бьётся пульс.
— Я понял, — сказал просто. И добавил: — Я скучаю по нам, Тань. По тем, кем мы были до всей этой гонки на выживание.
Я сжала его руку. Что-то внутри меня, что было туго свёрнуто и заморожено, стало медленно раскручиваться, оттаивать.
Мы возвращались домой пешком. Олег взял меня за руку — просто так, без причины. Пальцы переплелись сами собой. Мелочь, а внутри что-то дрогнуло и раскрылось, как бутон.
— Мама всё ещё у нас? — спросил он. — До утра. Сказала, чтобы не торопились.
Он улыбнулся и посмотрел на часы. — Почти одиннадцать. Не помню, когда мы последний раз были на улице в такое время. Без детей. — На дне рождения Серёжи, год назад, — ответила я и тут же пожалела. Вечеринка обернулась катастрофой: я носилась с температурящим Кирюшей по съёмной квартире, пока гости танцевали внизу.
Олег поморщился. — Я тогда был таким козлом. Обещал помочь и уехал с этим заказчиком. — Забыли, — сказала я и сжала его руку.
Через неделю Олег перенёс совещание, которое стояло на восемь вечера. Просто отменил, без объяснений боссу. Пришёл домой, взял Кирюшу и сказал: — Иди, поспи часок. Мы тут справимся.
Я смотрела на них, не понимая. Он подмигнул. — Серьёзно, Тань. Ложись. Я пацанов покормлю.
Так странно. Одна фраза — а я чуть не расплакалась.
Не скажу, что всё изменилось в один миг. Он не уволился, не стал сидеть с детьми целыми днями. Но теперь почти всегда дома к семи. И эти два часа перед сном — теперь наши. Все вместе купаем малышей, читаем Марку, проверяем уроки с Лизой. Разговариваем. Вспоминаем себя.
На прошлой неделе, когда я мыла посуду, он вдруг подошёл сзади, отвёл волосы и поцеловал в шею. — Ты пахнешь яблоками, — сказал тихо. — Всегда забываю сказать.
Я замерла с мокрой тарелкой в руках. Мурашки побежали от шеи к пояснице.
— Олег, мы тут посуду моем вообще-то. — Ага, — ответил он, не отстраняясь. — И ещё кое-что.
Тогда дети не спали. Но на следующий вечер, когда Лиза ушла ночевать к подруге, свекровь забрала мальчишек на дачу, мы вспомнили, как это — быть не только родителями. До сих пор улыбаюсь, когда вспоминаю.
В прошлую субботу он снова пришёл на кухню с конвертом. — Что это? — я вытерла руки о полотенце. — Открой.
Два билета в театр. И записка: «Я забронировал столик после спектакля. Мама заберёт детей. Надень то синее платье».
Не всегда получается. Иногда он опять задерживается на работе. Иногда я срываюсь от усталости — дети есть дети, они выматывают. Но теперь у нас снова есть «мы». Не только как у родителей, но как у пары.
Бывает, по выходным он просто берёт малышей и уходит с ними в парк на два часа. Я остаюсь одна в тишине. Могу наконец не делать ничего. Могу позвонить подруге. Могу почитать. После такого перерыва даже Кирюшины капризы переносятся легче.
— Тебе не скучно со мной? — спрашиваю иногда, когда мы лежим в кровати, уставшие, перед сном. — Ты серьёзно? — он поворачивается на бок, подпирая голову рукой. — Скучно ли мне с женщиной, которая построила баррикаду из подушек во время родов и отказывалась тужить, пока ей не принесут мятный чай? — Уже не смешно, — улыбаюсь я. — Мне с тобой никогда не скучно, — он целует меня в висок. — Бывает страшно, бывает тяжело. Но скучно — никогда.
Лиза вчера спросила за ужином, почему мы с папой стали «так много смеяться». Я пожала плечами. Олег подмигнул мне через стол.
Знаете, что самое важное? Я не требовала чуда. Только чтобы он снова смотрел на меня — не сквозь, а в глаза. И он смотрит. И я вижу в его взгляде то, что почти забыла: что я — не только мама его детей. Что я — женщина, которую он выбрал.
