никитаСтылый октябрьский вечер медленно опускался на город. В старой квартире на пятом этаже хрущёвки собралась вся семья Воротниковых. Михаил, тридцатипятилетний программист с внимательными серыми глазами и едва заметной сединой на висках, устало опустился в потёртое отцовское кресло. Дорогой деловой костюм казался здесь неуместным, контрастируя с обшарпанной мебелью и старыми обоями в мелкий цветочек. Младшая сестра Ирина, хрупкая женщина в простой домашней одежде, нервно теребила край шерстяной кофты.
Нина Петровна, их мать, суетливо расставляла чашки с чаем, от которых поднимался тонкий аромат смородинового листа. Её руки, испещрённые венами, заметно дрожали, а тусклый свет старой люстры подчёркивал глубокие морщины на осунувшемся лице. Отец, Виктор Степанович, стоял у окна, его грузная фигура отбрасывала длинную тень на пожелтевший линолеум.
— Сынок, — начала Нина Петровна, присаживаясь на край дивана, голос её звучал неуверенно, — мы с отцом должны тебе кое-что сказать…
— Хватит ходить вокруг да около, — резко перебил жену Виктор Степанович. — Мы решили оформить квартиру на Ирину. У неё двое детей, муж копейки получает, а ты человек обеспеченный.
Михаил почувствовал, как к горлу подступает горячий ком. В ушах зашумело, а пальцы невольно стиснули подлокотники кресла. В комнате повисла гнетущая тишина, нарушаемая только мерным тиканьем старых настенных часов – тех самых, что когда-то привёз дедушка из Германии.
— Вы это серьёзно? — голос Михаила дрогнул. — То есть я для вас теперь… чужой?
— Не выдумывай, — поморщился отец, отворачиваясь к окну. — При чём тут чужой-родной? У тебя стабильный заработок, квартира в ипотеке. Справишься.
— Миша, родной, — мать привстала, протягивая к нему руки, — пойми, Ире сейчас очень тяжело…
— А мне было легко? — Михаил резко поднялся, скрипнув половицами. — Когда я после института на трёх работах пахал, снимая угол в общаге, это нормально было? Когда вам на операцию деньги собирал – тоже не считается?
Ирина сжалась на диване, виновато опустив голову.
— Ты всегда умел о себе позаботиться, — прошептала мать, комкая в руках платок. — Мы так гордимся тобой…
— Гордитесь? — Михаил горько усмехнулся, чувствуя, как внутри всё сжимается от обиды. — Тем, что вычеркнули меня из наследства?
***
Воспоминания нахлынули внезапно, затопив сознание горечью несправедливости. Десятилетний Миша помогает отцу чинить старенький «Москвич», перепачкавшись в масле. «Мужчина должен всё уметь,» — наставляет отец. «А если не получится?» — робко спрашивает мальчик. «Тогда пробуй ещё раз, пока не научишься.»
— Сынок, — Нина Петровна приблизилась к нему, от неё пахнуло знакомыми духами «Красная Москва», — мы же не бросаем тебя…
— Нет, мама, — он отстранился, — вы просто показываете, что моя сестра вам дороже.
— Как ты можешь! — вскинулась Ирина, её бледное лицо покрылось красными пятнами. — Я не просила об этом!
— Конечно, не просила, — процедил Михаил. — Ты никогда ни о чём не просишь. За тебя всегда просят другие.
Виктор Степанович грузно шагнул к сыну: — Не смей так разговаривать с сестрой! Мы не обязаны перед тобой отчитываться. Это наше имущество…
— Ваше, — кивнул Михаил. — И плевать вам, что я тоже ваш сын.
— Миша, — Ирина поднялась с дивана, — ты же понимаешь, у меня дети…
— А у меня что? — он резко повернулся к сестре. — У меня тоже скоро будет ребёнок. Лена на четвёртом месяце. Но вам же плевать, правда? Главное – чтобы у Ирочки всё было.
В комнате повисла оглушительная тишина. Нина Петровна прижала ладони к щекам: — Господи, так ты будешь отцом? Почему не сказал раньше?
— А что бы это изменило? — горько усмехнулся Михаил. — Решение же уже принято.
— Ничего это не меняет, — отрезал отец. — У тебя есть возможность обеспечить свою семью. А у Ирины…
— У Ирины что? — перебил Михаил. — Муж-неудачник? Так это её выбор был. Я предупреждал, что Витька не пробьётся в жизни, но вы все меня затыкали. «Не лезь, это её жизнь!» А теперь я должен расплачиваться за её ошибки?
— Прекрати! — крикнула Ирина, закрывая лицо руками. — Ты не имеешь права…
— Имею! — рявкнул Михаил. — Потому что я всю жизнь был «сильным», «самостоятельным». Меня никто не жалел, когда я ночами код писал, чтобы на жизнь заработать. А теперь что? Теперь я слишком успешный, да?
Виктор Степанович побагровел: — Мы тебя вырастили, выучили…
— И что теперь? Я вам должен за это? Может, расписку написать?
Нина Петровна разрыдалась, прижимая к лицу кружевной платочек. В её плаче слышалась застарелая боль и отчаяние.
— Уходи, — тихо сказал отец. — Если ты не можешь принять наше решение…
— Конечно, — Михаил направился к двери. — Зачем вам сын, который может о себе позаботиться? Лучше всё отдать той, которая не может.
***
В тишине квартиры Нина Петровна беззвучно плакала, прижимая к глазам платок. Виктор Степанович тяжело опустился в кресло, на котором недавно сидел сын.
— Как же так? — прошептала Ирина. — Я не хотела…
— А чего ты хотела? — раздался голос Михаила. Он стоял в дверях – оказывается, не ушёл. — Всю жизнь не хотела, а получала всё.
— Миша, вернись, — мать протянула к нему дрожащие руки. — Давай поговорим спокойно.
— О чём говорить? — он шагнул в комнату. — О том, как вы всегда делили нас на сильного и слабую? На способного и неспособную?
— Мы делали всё, чтобы вам было лучше! — взорвался отец.
— Лучше? — Михаил подошёл к серванту, где стояла его детская фотография. — Знаете, что я помню больше всего? Как Ирка завалила экзамены в институт, а вы побежали договариваться. А когда я поступил на бюджет – даже не поздравили толком. «Ну, мы в тебе не сомневались».
— Ты не понимаешь… — начала Ирина.
— Нет, это ты не понимаешь! — он резко повернулся к сестре. — Ты знаешь, каково это – быть вечно сильным? Каково это – знать, что тебе никогда не помогут, потому что «ты же справишься»?
Нина Петровна поднялась: — Сынок, мы гордились тобой…
— Гордились? — он горько усмехнулся. — А может, я не хотел, чтобы мной гордились? Может, я хотел, чтобы меня просто любили? Без условий, без «ты же сильный», без вечного сравнения с сестрой?
В комнате повисла звенящая тишина.
***
Михаил медленно обвёл взглядом комнату – знакомую до последней трещинки на обоях, родную и теперь такую чужую. Старые часы на стене всё так же отсчитывали секунды – размеренно, безразлично.
— Знаете, — произнёс он тихо, — дело ведь не в квартире. Дело в том, что вы даже не подумали обо мне. О том, что я тоже ваш ребёнок. Что мне тоже может быть больно.
Ирина шагнула к нему: — Миша, я откажусь от квартиры. Не надо…
— Нет, — он покачал головой. — Бери. Ты всегда была любимой дочкой, пусть так и останется.
— Сын… — отец поднялся с кресла.
— Не надо, пап, — Михаил поднял руку. — Ты всегда учил меня быть сильным. Я научился. Настолько хорошо, что теперь для вас это стало поводом от меня отмахнуться.
Он подошёл к матери, осторожно обнял её: — Прости, мам. Я знаю, ты хотела как лучше. Вы все хотели.
В прихожей он остановился, достал из кармана небольшой чёрно-белый снимок: — Это УЗИ моего ребёнка. Я хотел показать вам, порадовать. Но теперь… теперь не важно.
Положил снимок на тумбочку и вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Оставшиеся в квартире долго молчали, глядя на маленький снимок, где в пятнах серого и чёрного угадывался силуэт их будущего внука. Нина Петровна тихо плакала, Ирина сжимала кулаки, а Виктор Степанович смотрел в окно, где в сгущающихся сумерках таяли огни фар сыновней машины.
Старые часы на стене продолжали свой вечный бег, отсчитывая время, за которое простые человеческие слабости и родительская слепая любовь разрушили нечто большее, чем просто семейные узы – веру в справедливость, равную любовь и безусловное принятие.
За окном сгущалась тьма, и редкие снежинки – первые в этом году – медленно кружились в свете фонарей, словно оплакивая ещё одну семью, где родительская любовь оказалась разной величины для разных детей.