никита— Да чтоб твоей ноги больше в моём доме не было, слышишь?! Думаешь, я слепая, не вижу, как ты моего мужа обворовываешь? Сестра, ё-моё, называется…
Слова вылетели, как пробки из бутылки, прямо в Иркино самое наглое лицо. Внутри всё кипело, злость так и распирала. Гляжу на Ирку, а вижу – змею подколодную, чужую бабу, которая в мою семью, как жук-короед, забралась, дом мой грызёт, жизнь мою травит.
Ирка в дверях кухни скукожилась, словно кошка, которую тапком огрели. А глаза… глаза бегают, как мыши в амбаре, всю её фальшь, всю подноготную выдают.
— Тань, ну что ты мелешь, а? — пролепетала, пытаясь жалостливую мину состроить. — Я… я ж как лучше хотела, Саше помогала. Он же болеет, бедненький, ему трудно…
— Помогала?! — мой крик, наверное, до пятого этажа докатился. — Помогала карман ему вытряхивать? Помогала деньги из-под матраса тырить? Думаешь, я курица слепая, не вижу, как ты вокруг него вьёшься, как вьюн на шесте?
Слёзы градом покатились, но не от слабости, нет, от бессильной ярости. Бессилия перед этой наглостью, перед предательством, от которого в груди словно ножом резануло. Предательством самого близкого человека – сестры, кровь родная!
Всё началось с полгода назад, как Ирка в очередной раз развелась, осталась как ворона общипанная. Приехала в родные пенаты, ко мне, слезу пускать, на жизнь горькую жаловаться. Куда ж ей ещё деваться, как не к старшей сестре, на готовенькое? Я, дура старая, размякла, пожалела, приютила на свою голову. Дом у нас благо, просторный, угол найдётся. Муж, Сашка, тоже не против был, он у меня мягкий, добродушный, как ребёнок.
Вот и получила «спасибо» на всю катушку.
Поначалу вроде ничего, тише воды, ниже травы, помогала по хозяйству, и то хлеб. А потом начала по тихому к Сашке подбираться, как кошка к сметане. Он у меня после инсульта, слабенький стал, доверчивый, как дитя малое. Ирка это мигом просекла. Начала ему «помогать», то лекарство подаст, то чай принесёт, то газетку почитает, словно сиделка нанятая. Я сначала даже радовалась, думала, хоть какая подмога. А потом стала замечать, что Сашка какой-то не с себя стал, замолк, в себе закрылся. И деньги как сквозь землю начали исчезать.
Сначала по мелочи, думала, может, показалось, может, забыла куда задевала, может, Сашка на что потратил, а мне не сказал. А потом как-то раз не досчиталась круглой суммы, отложенной на лекарства, на самое необходимое. И тут меня как молнией прошибло. Сердце ёкнуло, душа вздрогнула.
Стала глаз не спускать. И что же? Увидела, собственными глазами увидела, как Ирка шарит в Сашкиной тумбочке, словно ворона в чужом гнезде, пока он дремлет после обеда. Увидела, как она пачку купюр в карман хоп – и спрятала, словно мышь украденное зерно в нору.
Сердце у меня в пятки ушло. Неужели она? Не может быть! Родная сестра! Но глаза-то не врут, как ни крути.
И вот сейчас стою перед ней, трясусь вся, как осиновый лист, от праведного гнева, а она мне в глаза врёт, глазом не моргнёт, прикидывается овечкой невинной. А сама – волк в овечьей шкуре, не иначе.
— Тань, ты не права, — Ирка пыталась голос ровным сделать, но он всё равно дрожал, как струна натянутая. — Я никогда… я бы себе не позволила… ты что обо мне думаешь?
— Замолчи! — я перебила её, словно оборвала нить гнилую, не давая договорить, не желала больше слушать эту сладкую ложь. — Не смей мне врать, как последняя шельма! Я всё видела! Всё знаю, до последней копейки! Ты воровка! Ты предательница! Позор семье!
Ирка вдруг выпрямилась, словно пружина распрямилась, глаза налились злостью, словно кровью. Маска жалости вмиг слетела, как шелуха гнилая, обнажив истинное лицо – злобное, завистливое.
— Ах, вот как ты заговорила! — прошипела, словно змея зашипела. — Воровка? Предательница? А ты сама-то кто, ангел во плоти? Всю жизнь только о себе и думала! Тебе всегда сливки доставались, а мне объедки! Ты замуж удачно выскочила, дом – полная чаша, а я? Я что, рыжая, хуже тебя, что ли?
Я оторопела от такой наглости, слов не находила, чтобы ответить на это хамство. Не ожидала, что она вот так, в открытую, вывалит всю свою черноту, всю свою зависть змеиную.
— Ты… ты о чем вообще? — пробормотала я, словно в тумане, теряя дар речи от такого цинизма.
— А о том! — Ирка распалялась всё больше, словно костёр разгорался. — О том, что ты всегда была любимицей матери! О том, что тебе всё доставалось на блюдечке с голубой каёмочкой, а мне – косточки обглоданные! А я что? Я всегда была на вторых ролях, как падчерица у мачехи! И сейчас ты живёшь как сыр в масле катаешься, а я перебиваюсь с хлеба на воду, как нищенка последняя! Разве это по-божески, разве это справедливо?
— Справедливость?! — я не верила своим ушам, словно во сне дурном оказалась. — Ты говоришь о справедливости, когда обворовываешь больного человека, как последняя крыса? Когда лезешь в чужой карман, словно к себе домой? Это по-твоему справедливо, по-честному?
— А что мне ещё оставалось делать, как не воровать? — Ирка развела руками, словно оправдываясь, словно не виноватая она. — Жить-то на что-то надо, не подавиться же слюной! А ты… ты такая богатая, толстая, тебе не убудет, как с гуся вода!
Вот оно что! Вот в чем корень зла! Зависть! Чёрная, разъедающая зависть, как ржавчина железо. Она не просто деньги воровала, она мстила, зуб имела. Мстила за моё благополучие, за мою спокойную жизнь, которую, как ей казалось, я получила не пойми за что, не заслужила.
— Ты… ты больная, Ирка, — сказала я тихо, словно выдохнула, чувствуя, как гнев постепенно уступает место отвращению, как блевотина подкатывает. — Ты просто больная на голову, несчастная ты женщина.
— Это я больная? — Ирка усмехнулась криво, словно волчица завыла. — Это ты слепая, как крот подземный! Ты не видишь, что твой Сашка давно на меня глаз положил, как голодный кот на сметану? Что ему с тобой скучно, как с постылой женой, неинтересно, как с книжкой пыльной? А со мной он как будто молодеет лет на десять, как майский день!
Удар был ниже пояса, прямо в сердце, как кинжалом полоснули. Я пошатнулась, словно от пощёчины звонкой, в голове зашумело, в глазах потемнело. Неужели она и на это рассчитывала, змея подколодная? Неужели хотела разбить мою семью, разрушить мой брак, как хрупкую вазу о пол?
— Замолчи! — снова закричала я, чувствуя, как внутри всё переворачивается от мерзости, от тошноты нестерпимой. — Не смей говорить гадости про моего мужа, тварь бессовестная! Он тебя насквозь видит, как рентген просвечивает! Он понимает, кто ты на самом деле, какая ты гниль внутри!
Ирка презрительно скривилась, словно лимон кислый съела.
— Да что он понимает, твой Сашка, старый пень? Он старый, больной, беспомощный, как ребёнок малый! Он как пластилин мягкий, лепи что хочешь! Я ему что угодно могу наплести, как соловей запеть, и он поверит, как миленький, разинув рот!
В этот момент в кухню вошёл Сашка, словно почувствовал неладное. Услышал, наверное, крики, шум, гром. Смотрел на нас растерянно, как баран на новые ворота, ничего не понимая, что к чему.
— Что тут у вас происходит, а ну-ка? — спросил он слабым голосом, еле слышно.
Я посмотрела на него, на своего мужа родного, которого люблю уже сколько лет – и не сосчитать. И вдруг поняла, что больше не могу молчать, как рыба немая. Не могу больше терпеть эту ложь липкую, это предательство подлое, эту грязь вонючую, которую Ирка притащила в наш дом, как свинья в избу.
— Саш, — сказала я, стараясь голос ровным сделать, но он всё равно дрожал, как осенний лист на ветру. — Ирка… она ворует у тебя деньги, как последняя воришка. Я видела своими глазами, не приснилось.
Сашка посмотрел на меня с недоверием, словно не понял, о чём речь. Потом перевёл взгляд на Ирку, словно ища подтверждения моим словам. Она стояла, опустив глаза в пол, молчала, словно воды в рот набрала.
— Ира? — тихо спросил он, словно не верил услышанному, будто спрашивал не Ирку, а самого себя. — Это правда, что ли? Не может быть…
Ирка молчала, как рыба об лёд. Только плечи её мелко дрожали, словно от холода. Молчание было красноречивее любых слов, как признание вины без слов.
Сашка вздохнул тяжело, словно камень с души упал, но камень тяжёлый, оставивший след.
— Ира, зачем? — спросил он устало, словно не ждал ответа, будто уже всё понял. — Зачем ты так низко пала, как ворона клевать падаль?
Ирка подняла голову, посмотрела на Сашку жалобными глазами, словно щенка побитого изображала.
— Сашенька, ну пойми меня по-человечески, — заговорила она плаксивым голосом, словно сирота калечная подаяние просила. — Ну нет у меня денег, совсем нет, как в пустыне безводной! А жить-то на что-то надо, не с воздуха же питаться! Я… я думала, ты не заметишь, не обеднеешь от моих крох…
— Не замечу? — Сашка покачал головой, словно не верил своим ушам, словно разочарование горькое глотал. — Ира, деньги – это не самое главное в жизни, хоть и без них никуда. Главное – доверие, честность между людьми, как между родными. А ты… ты меня обманула, как последнего дурака, в самое сердце плюнула.
Ирка вдруг бросилась к нему, как коршун на добычу, схватила за руку, словно утопающий за соломинку.
— Сашенька, прости меня, дуру грешную! — зарыдала она навзрыд, словно белуга выла. — Прости, пожалуйста, ради Бога! Я больше так никогда-никогда не буду, как миленькая стану! Клянусь всем святым, чем хочешь! Я всё верну, до последней копейки, до рубля последнего! Только не гони меня прочь, не выгоняй на улицу, как собаку бездомную! Куда я пойду, куда голову приклоню?
Сашка отстранился от нее, словно от заразной, посмотрел на меня вопросительно, молча спрашивая – что делать-то теперь, как поступить по совести?
Я посмотрела на Ирку, на её лицемерные слёзы, на её жалкий вид, словно побитой собаки. И вдруг поняла окончательно и бесповоротно, что больше не могу её видеть в своём доме, дышать с ней одним воздухом, как с зачумлённой. Не могу больше терпеть её ложь гнилую, её зависть черную, её предательство подлое. Чаша терпения переполнилась, как река в поводок.
— Ирка, — сказала я твердо, как приговор вынесла, словно гвоздь в крышку гроба забила. — Собирай свои манатки и проваливай отсюда сию же минуту, чтобы духу твоего здесь не было! И чтоб ноги твоей больше в моём доме не было, запомни это навсегда!
Ирка замерла, как громом поражённая, слёзы мигом высохли, словно их и не было. Посмотрела на меня с ненавистью лютой, словно змея зашипела перед смертью.
— Ты пожалеешь, Танька, что выгнала меня, как последнюю собаку! — прошипела она злобно, словно яд брызнула. — Ты ещё вспомнишь меня, горько заплачешь, да поздно будет!
— Иди, Ирка, с Богом, — повторила я, не обращая внимания на её пустые угрозы, словно шелуху от семечек отплёвывала. — Ступай своей дорогой, да не замай больше нас.
Ирка развернулась как ветром сдуло и вышла из кухни, дверью хлопнула так, что стёкла зазвенели, словно гром грянул.
Сашка стоял рядом, молчал, опустив голову, словно виноватый мальчишка. Я обняла его крепко, прижалась к нему щекой, словно ища защиты и опоры.
— Прости меня, Саш, — прошептала я на ухо, словно секрет доверила. — Прости, что втянула тебя в это болото грязное.
— Ничего, Тань, не переживай, — ответил он тихо, словно успокаивал ребёнка малого. — Всё хорошо, уже позади. Главное, что эта история кончилась, как дурной сон растаял.
Но закончилось ли на самом деле?
Ирка ушла, как не бывало, словно пыль с дороги сдуло, но осадок горький остался на душе, как после болезни немощь. В сердце поселилась какая-то горечь неизбывная, какая-то пустота зияющая, словно рана незаживающая. Родная сестра – кровь от крови, плоть от плоти, а оказалась чужим, злым человеком, словно волк в овечьей шкуре. Как же так, Господи? Как такое могло случиться в нашей семье благополучной?
Вечером, когда мы сидели с Сашкой на веранде, любовались закатом алым, пили чай ароматный с травами, я спросила его тихо, словно боясь нарушить тишину вечернюю:
— Саш, а ты… ты ведь понимал в глубине души, что Ирка не совсем чиста на руку с нами, что не по-родственному она поступает?
Сашка вздохнул тяжело, словно груз давнишний поднял.
— Понимал, Тань, сердцем чувствовал что-то неладное, как кошка мышь чует. Душа болела, словно предчувствие беды было. Но не хотел верить до последнего, отгонял мысли дурные, словно мух назойливых. Думал, может, мне кажется, может, ошибаюсь, как старый дурень. Не хотел тебя огорчать, тревожить попусту.
— А почему ты ей верил больше, чем мне, жене родной? — вырвалось у меня невольно, словно крик души вырвался наружу.
Сашка посмотрел на меня с удивлением, словно не ожидал такого вопроса, словно не понял глубины моей обиды.
— Тань, ну что ты такое говоришь несусветное? Я тебе всегда верил и верю, как самому себе. Ты же моя половинка, душа моя родная. Просто… Ирка она такая жалкая, несчастная на вид, как птица подбитая. Мне её жалко было до слёз, сердце кровью обливалось. Думал, может, помогу ей как-то выкарабкаться из беды, на ноги встать.
— Помог, как же, помог, — горько усмехнулась я, словно полынь горькую проглотила. — Помог обчистить свои карманы до последней копейки, как липку ободрать.
— Ну да ладно, махать после драки кулаками – дело пустое, — Сашка махнул рукой устало, словно отгонял воспоминания неприятные. — Деньги – дело наживное, как трава весной растёт. Главное, что мы с тобой вместе, рядом сидим, как два голубка на ветке. Главное, что у нас всё хорошо, как в сказке доброй.
Я посмотрела на него внимательно, на своего доброго, наивного мужа, как ребёнка малого. И поняла, что люблю его ещё сильнее, чем раньше, что он для меня – самое дорогое сокровище на свете. Люблю за его доброту безграничную, за его сердце золотое, за его честность неподкупную, за его верность неизменную.
Но и обида на Ирку никуда не делась, не растворилась в воздухе, как дым от костра. Наверное, никогда не денется, как шрам на сердце останется навсегда. Предательство сестры родной – это рана глубокая, которая долго-долго не заживает, как старая болезнь.
Но жизнь не стоит на месте, как река течёт неумолимо. Надо жить дальше, не оглядываясь назад, не топтаться на месте. Надо забыть эту неприятную историю, как страшный сон ночной, выкинуть из головы, как сор из избы. Надо ценить то, что у меня есть – любящего мужа рядом, уютный дом – крепость надёжную, спокойную жизнь – благодать Божью.
Ирка сама выбрала свой путь кривой, дорогу неправедную. Путь зависти чёрной, лжи липкой, предательства подлого. Это её выбор горький, её судьба незавидная. А мой выбор – жить честно, жить по совести, жить в любви и согласии со своими близкими, как заповедано.
И пусть Ирка катится по наклонной, как камень с горы. Я не позволю ей разрушить мою жизнь спокойную, мою семью крепкую, моё счастье заслуженное. Я сильнее её злобы, я выше её зависти. Я выстою перед любыми невзгодами. И буду счастлива, несмотря ни на что, вопреки всему злу.
Ветер шелестел листвой в саду засыпающем, звёзды мерцали в тёмном небе бездонном. В доме было тепло и уютно, как в гнезде родном. Рядом сидел мой любимый муж, моя опора и надежда. И в этот момент я чувствовала себя по-настоящему богатой, богаче всех королей и царей. Богатой любовью неиссякаемой, семьей крепкой, покоем душевным, как благословением свыше. А деньги… деньги – это всего лишь деньги, бумага цветная, пыль дорожная. Не в них счастье истинное, не в них мера жизни. Счастье – в близких людях дорогих, в честных отношениях чистых, в душевном тепле нежном, как солнышко весеннее. И этого у меня не отнять никому и никогда, даже родной сестре завистливой, даже злой судьбе.