никита– Ты не брат мне после этого! – слова сорвались с губ, словно комья заледеневшей земли, обжигая горьким ядом. В груди клокотала обида, словно голодный зверь, разъедающая все внутри, оставляя лишь пепелище. Я смотрел на Димку, на своего младшего братишку, и не узнавал его. Точнее, это я себя не узнавал – вот так стою, как вкопанный, остолбеневший от удара обухом по голове, и не могу поверить, что вся эта чертовщина происходит со мной.
Все началось с похорон отца. Светлая ему память, конечно, но как вспомню, аж осколки льда под кожей проступают. Похоронили, как положено, поминки справили, а потом мать говорит: «Леш, надо к нотариусу съездить, с наследством разобраться». Ну, надо так надо. Я, старший сын, опора семьи всегда был, как дуб, корнями вросший в землю. После отца – теперь вообще главный, стержень рода. В голове, словно навязчивая мелодия, крутились мысли о квартире, конечно. Ну а кому же еще? Родители всегда говорили, словно мантру повторяли, что это мне, старшему, как первенцу. Диме они всегда больше баловали, это правда, он у нас младшенький, вечный ребенок, как солнечный зайчик, скачущий по жизни. Но квартира – это другое дело, это по справедливости, по законам жизни. Я, можно сказать, эту квартиру еще мальчишкой строил вместе с отцом – помню, как обои клеили, дышали краской, как паркет циклевали, пыль столбом стояла, а мы, счастливые, усталые, глядели на дело рук своих. Димка тогда маленький совсем был, в песочнице играл, лепил куличики, беззаботный, как майский жук.
Приехали мы с матерью к нотариусу. Мама – вся в черном, как ворона, тихая, словно тень отца, глаза заплаканные, словно дождем умытые. А я, вроде бы, крепился, держал спину прямо, но внутри все дрожало, как осиновый лист на ветру. Нотариус – мужчина такой строгий, лицо каменное, в очках, словно сова нахохлился над бумагами, кашлянул в бумажки и начал читать. Голос ровный, бесстрастный, словно приговор зачитывает. Я слушал вполуха, нервно теребя в кармане ключи, ждал, когда до квартиры дойдет. А потом – как обухом по голове! Слова прозвучали резко, четко, врезаясь в сознание, как ржавые гвозди в дерево. «…все свое имущество, а именно квартиру по адресу… завещаю сыну моему, Дмитрию Ивановичу…»
Я сначала даже не понял. Словно в вакууме оказался. Переспросил, голос сел: «Как это – Дмитрию?» Нотариус на меня так посмотрел, холодно и отстраненно, будто я дурак, или просто воздух сотрясаю. Перечитал еще раз, медленно, словно смакуя каждое слово, по слогам. «Сыну моему, Дмитрию…» Все. Точка. Жирная, черная точка, перечеркнувшая все мои ожидания.
У меня как будто земля из-под ног ушла, провалился в бездну. Я на Димку смотрю – а он сидит, съежился, глаза в пол опустил, словно провинившийся мальчишка, молчит. Будто так и надо. Будто он знал! А мать… мать плачет тихонько, слезы ручьем по щекам, рукой рот прикрывает, словно пытается боль внутрь загнать. Я видел, как плечи ее вздрагивают, а молчание давит, словно каменный пресс.
Вышли мы от нотариуса, как оплеванные, словно грязью вымазанные. Мать молчит, шаркает ногами, как старуха, я злой как черт, кровь стучит в висках. Домой ехали – словно чужие люди, ни слова не сказал. В машине повисла тяжелая, вязкая тишина. Зашли в квартиру, которая уже не моя… словно чужой дом, где все напоминает о потере… в квартиру, где я вырос, где все углы родные до боли, хранят тепло детства, отцовские руки… Я как увидел Димкину спину, сутулую, сидящую на кухне, меня аж затрясло, словно в лихорадке.
– Это что такое? – рыкнул я, сам не узнавая свой голос, чужой, злобный голос, как у зверя, загнанного в угол. – Это как понимать?
Димка вздрогнул, словно от удара, поднял глаза. Виноватые такие глаза, полные боли и стыда, как у побитой собаки, заскулил неслышно. И меня это еще больше разозлило! Чего ты глаза отводишь, подлец? Значит, не стыдно тебе на чужом горе паразитировать?
– Лёш… – начал он тихонько, голос сорвался, как тонкая струна.
– Молчи! – перебил я, задыхаясь от злости, словно бежал кросс. – Молчи лучше! Ты… ты знал, да? Знал, что папка тебе квартиру отписал? Подлизался, да? Ублажил старика? Похоронил меня заживо?
Слова сами лезли из меня, словно грязная пена из переполненной бочки. Обида, ревность, несправедливость – все смешалось в один ком, тяжелый и душный, как предгрозовая туча. Я не мог дышать, не мог думать, только кричать хотелось, разбить все в дребезги.
– Лёша, не кричи, – мать тихонько сказала, голос словно шелест опавших листьев, подошла ко мне, руку на плечо положила, пытаясь остановить бурю. – Не надо так… Отец бы не хотел этого видеть… ему бы больно было…
– А как надо? – я оттолкнул ее руку, грубо, не задумываясь, словно насекомое отмахнул. – Как надо, мам? Как мне надо реагировать, когда меня… меня предали вот так! Отец… отец меня предал! За что? За что он так со мной? За что он так со мной поступил? Я же всегда для семьи жил!
– Лешенька, ты не понимаешь… – мать начала говорить, губы дрожат, в глазах молитва, но я ее не слушал. Не хотел слушать. Словно заслонку в голове захлопнул. Я все уже понял. Все видел своими глазами. Квартира – Димке. Мне – пустота. Плевок в лицо, удар под дых, вот что это.
– Я тебе не брат после этого! – выплюнул я Димке в лицо, слова словно плетью хлестнули, развернулся и вышел из квартиры, как ошпаренный. Хлопнул дверью так, что, кажется, стекла зазвенели, дрогнули стены. И пошел, не зная куда, просто шел, пока ноги несли, как автомат. Ветер свистел в ушах, словно глумился. В душе – ледяная пустота и горький осадок несправедливости.
Несколько месяцев прошло, как в тумане, словно провалился в сон без пробуждения. На работу ходил, как автомат, марионетка, дергающаяся на невидимых нитках. Домой приходил – жена молчит, словно мышь, дети шепчутся по углам, как запуганные воробьи. Все меня боятся, видно по их робким взглядам. А я ничего не мог с собой поделать, словно закованный в кандалы собственной обиды. Обида как комок в горле стояла, перекрывала дыхание, не давала жить полной грудью. С матерью почти не разговаривал, на звонки отвечал сквозь зубы, словно цедил яд. Димку видеть не хотел, словно заразную болезнь. Запретил жене и детям даже упоминать его имя, вычеркнул из жизни, как ненужную страницу из книги. Как будто и брата у меня больше нет, словно его и не было никогда.
И вот звонит мать, спустя долгие месяцы молчания, голос дрожит, как осенний лист на ветру, плачет безутешно. «Леша, – говорит, словно стон, – скорая меня забрала… плохо мне… совсем плохо… в больнице я».
Сердце екнуло, словно обожгло кипятком. Как бы там ни было, мать же. Родная кровь, связь неразрывная. Бросил все дела, как есть, поехал в больницу, словно очнулся от долгого сна. Нашел палату, захожу – а там Димка сидит, как тень, рядом с матерью. У матери рука вся в капельницах, словно привязанная, лицо бледное, как полотно, губы сухие, безжизненные. Смотреть больно.
Увидел меня Димка, вздрогнул, поднялся, робко кивнул, хотел что-то сказать, но я его взглядом остановил, словно ударом топора. Сел на стул рядом с матерью, словно прирос, взял ее за руку, холодную, слабую, словно птичку в ладони. Смотрю на нее, а в глазах слезы стоят, блестят как хрусталики. И вдруг понимаю – не до разборок сейчас, все мелко и ничтожно перед лицом беды. Матери плохо. Это главное. Ее жизнь сейчас важнее всех квартир и обид.
Просидел я так молча долго, словно каменная статуя, пока мать не заснула под капельницей, дышала ровно и тяжело. Димка тоже молчал, стоял у окна, как изваяние печали, спиной ко мне. А потом вдруг повернулся и говорит тихонько, голос словно шепот ветра:
– Лёш, поговорить надо. Нам надо поговорить как мужчинам.
Я не хотел разговаривать. Не хотел его слушать, снова грязь выливать в душу. Но что-то в его голосе, какая-то нотка отчаяния, заставило меня кивнуть, словно сломался под его напором. Вышли мы в коридор, холодный и казенный, сели на скамейку, жесткую и неудобную, как сама жизнь.
– Понимаешь, – начал Димка, голос дрожит, словно осиновый лист, глядя в пол, словно стыдится поднять глаза, – отец… он не просто так квартиру на меня переписал. Это не было не справедливостью по отношению к тебе… не от нелюбви…
Я фыркнул, усмехнулся горько. «А как же еще? Потому что ты любимчик? Всегда был маминым сыночком?» – хотел сказать, язвить, но промолчал, сдержался, словно узду надел на язык. Дал ему договорить, вылить все до конца.
– Я… я в долги влез, Лёш, – признался он тихо, словно грех исповедовал. – Большие долги. Огромные долги, как гора на плечах. По дурости, по молодости… зеленый еще был, глупый. Не буду врать, сам виноват, сам заслужил эту карусель. Отец узнал… сердце у него заболело, переживал ужасно. Испугался, что… что из-за меня у нас все отберут, по судам затаскают. Квартиру, все… до последней нитки. Поэтому он так сделал, сделал это завещание. Чтобы спасти, понимаешь? Чтобы нас защитить. Всю семью… от меня горемычного.
Я сидел, как громом пораженный, онемевший от услышанного. Долги? Димка? Какие долги? В голове не укладывается. И квартира… отец не меня обделил, а нас… нас всех хотел спасти? Своей последней волей, жертвуя справедливостью в моих глазах?
– Какие долги? – спросил я тихо, голос сорвался окончательно, охрип от волнения, словно песок насыпали.
Димка вздохнул тяжело, как перед прыжком в бездонную пропасть, и начал рассказывать. Про какие-то темные делишки, мутные схемы, про сомнительных людей, волков в овечьей шкуре, про деньги, которые взял и не смог отдать, закрутился в долговой петле. Я слушал и постепенно злость отступала, словно прилив отхлынул. Обида рассеивалась, как утренний туман. Оставалось только недоумение, горькое раскаяние за свои слова и жалость к брату, заблудшему овце. И какая-то горькая правда про отца, внезапно открывшаяся. Про то, как он по-своему, как умел, не словами, а делом, защищал свою семью, даже ценой моего непонимания.
– И что теперь? – спросил я, когда Димка закончил рассказ, голос звучал глухо, без эмоций.
– Долги отдавать надо, – тихо ответил Димка, голос словно надтреснутый колокольчик. – Квартиру, наверное, продавать придется… Другого выхода нет. Чтобы расплатиться полностью… и жить спокойно, не оглядываясь назад.
Я посмотрел на него. Впервые по-настоящему увидел не врага, не предателя, а просто человека, брата своего меньшого, который ошибся, оступился, заблудился в темноте. Усталый, похудевший, виноватый, словно побитый щенок. Мой брат. Младший братишка, который вляпался по самые уши, сам того не понимая до конца. И отец… отец, который все это заварил, сделал ход конем, не посоветовавшись, не объяснив. Не со зла, не из несправедливости, как я думал раньше. А из любви, из отчаянной попытки защитить. Сиз родительской любви, которая, как известно, не всегда бывает понятна и безошибочна.
– Знаешь что, – сказал я, поднявшись со скамейки, словно тяжелый груз сбросил с плеч. – Хватит дурью маяться, пора взрослеть. Будем что-то думать. Вместе. Искать выход из этой кабалы. Не опускать руки.
Димка удивленно поднял голову, словно не веря своим ушам. В глазах – сначала недоумение, потом робкая надежда мелькнула, как слабый луч солнца сквозь тучи.
– Вместе? – переспросил он недоверчиво, голос дрожал от неожиданности. – Ты серьезно? После всего, что было…
Я кивнул, твердо и уверенно. – Вместе. А как иначе? Мы же братья, в конце концов, одна кровь. И мать у нас одна, лежит вон, болеет из-за нас дураков. Надо выкарабкиваться из этой ямы, которую сами себе вырыли. Вместе выкарабкиваться. По-другому не выйдет.
Вернулись мы в палату, словно два путника, нашедшие общий путь в темноте. Мать еще спала, лицо спокойное, безмятежное. Я подошел к Димке, протянул руку, как символ мира и примирения.
– Ладно, – говорю, пытаясь разрядить обстановку, – не брат ты мне больше… – И усмехнулся криво, сквозь слезы усталости и облегчения. – Шучу. Брат. Куда ж ты денешься, сиамский близнец мой непутевый.
Димка посмотрел на мою руку, долго смотрел, словно не верил своему счастью, потом поднял глаза на меня. И впервые за последние полгода улыбнулся по-настоящему, искренне, как в детстве, когда делили одну конфету на двоих. Пожал мою руку крепко, по-мужски, словно скрепил наш новый союз.
И тогда мы с Димкой договорились, как двое взрослых мужчин. Квартиру продадим. Не будем тянуть время, чем быстрее, тем лучше. Долги его закроем, до последней копейки. Остальное – поделим по-честному, как завещал отец, пусть и не написано это в бумагах. Не бог весть какие деньги останутся, но хватит на первое время, чтобы вздохнуть свободно и начать думать о будущем. А дальше – будем жить, строить свою жизнь заново, уже без обид и претензий. И семью беречь, как зеницу ока, потому что семья – она все-таки важнее всяких квартир и имущества, золота мира. Это я теперь точно знаю, прочувствовал на собственной шкуре, заплатил за этот урок дорогой ценой. Но он того стоил, бесценный урок жизни. Главное, что мы с братом снова братья, не по крови только, а по духу. А все остальное – дело наживное, пыль дорожная, суета сует.