Звонок в дверь врезался в тишину, словно треснувшая тарелка на кухонном столе. Я вздрогнула, отложив недочитанную книгу – потрепанный томик стихов Цветаевой, купленный еще в юности. Кто там еще мог быть? На окне тихо покачивался горшок с геранью, отбрасывая на стену ажурную тень – единственное движение в застывшем послеполуденном свете. Дети предупреждают заранее, соседи звонят редко, да и вообще, не ждала я никого. Не то чтобы я совсем уж затворницей стала после… после всего.
Нет, в театр вот хожу, на выставки иногда выбираюсь, с подругами встречаюсь в уютных кафешках, где пахнет корицей и свежей выпечкой. Но дома, в этих стенах, светло-кремовых и обжитых уже только мной, как-то особенно остро ощущаешь пустоту. И, наверное, привыкаешь к ней. Как к тиканью старых каминных часов на полке в гостиной, которые раньше раздражали своей монотонностью, а теперь стали почти родными, отмеряя ритм моей новой, одинокой жизни.
Приблизившись к двери, глянула в глазок. Сердце пропустило удар, а потом заколотилось как бешеный воробей в клетке, запертый в тесной ладони. На пороге стоял… Он. Максим. Мой бывший муж, благоверный, тридцать лет стажа, а потом – как отрезало. Стоит, как ни в чем не бывало, будто за хлебом вышел и вернулся. Только вот хлеб этот – прокисший и черствый, не нужен он мне больше.
Открывать не хотелось. Вот честно, стояла и думала – может, притвориться, что меня нет? Может, он постучит и уйдет, решив, что ошибся дверью? Глупо, конечно. Он же знает, что я дома. И свет горит, льющийся теплым квадратом из-под двери, и машина моя под окном, вон, блестит серебристым боком, припаркованная как верный пес у крыльца. Наивная я, Илона. Думала, что после всего, что он натворил, он просто исчезнет из моей жизни, как дым, развеется по ветру забвения. А он вот, стоит. Словно и не было ничего. Словно не забирал он из этого дома всё, что только мог унести, словно не выскребал до последней крошки, словно не оставил меня посреди выжженной пустыни нашей общей памяти.
Собралась с духом, глубоко вдохнула свежий, немного морозный воздух, и отщелкнула замок. Пусть. Посмотрю в глаза, выслушаю, что ему еще от меня нужно. Но впускать в дом – нет уж, увольте. Этот порог он переступит только через мой труп. Фигурально выражаясь, конечно. Хотя, в тот момент, внутри что-то готово было оборваться окончательно, словно старая, изношенная нить.
Дверь открылась, и мы оказались лицом к лицу. Он выглядел… помятым каким-то. Даже осунулся, что ли. Под глазами залегли тени, словно грязь под ногтями, а щеки впали, как будто жизнь высосала из него все соки. Хотя нет, показалось. Просто глаза какие-то потухшие, пустые, как зимнее небо перед снегопадом. И одежда… раньше он всегда следил за собой, рубашки наглажены до хруста, костюмы – словно с иголочки, а тут – куртка какая-то черная, бесформенная, мятая, шарф в крупную клетку небрежно накинут, словно пытается спрятать за ним какую-то свою уязвимость. Словно наспех одевался, убегая от чего-то, возможно, даже от самого себя. Запах от него шел какой-то чужой, терпкий, не тот родной аромат его одеколона, к которому я так привыкла за годы.
– Илона… – выдохнул он, и в голосе будто бы даже какая-то растерянность прозвучала, слабая и неуверенная. Словно не ожидал меня увидеть такой… какой? Живой? Целой? Не сломленной? А за моей спиной, в прихожей, видно было краешком зеркала отражение – я стояла прямо, плечи расправлены, в любимом вязаном кардигане цвета слоновой кости, на губах – капля блеска. Да, я была жива. И цела. Несмотря ни на что.
– Максим, – сухо ответила я, стараясь сохранить на лице каменное спокойствие, словно маску, за которой пряталось всё бушующее море эмоций. Внутри, конечно, всё кипело, бурлило, готово было выплеснуться наружу горячей лавой обиды и гнева. – Какими судьбами? Или опять что-то забыл забрать? Может, вон, коврик в прихожей тебе приглянулся? Потертый, правда, уже, но в хозяйстве, может, пригодится. Или, знаешь, что… губки для посуды! Ты же их так любил, зелёненькие, с абразивной стороной. Не забрал ведь, помнится. Так, может, за ними пришел?
Сказала это, и самой противно стало. Сарказм, дешевый, язвительный сарказм. Но ничего не могла с собой поделать. Обида, она ведь как ржавчина, точит изнутри, разъедает душу, и слова сами собой срываются, колкие и злые, словно осколки разбитого зеркала.
Он дернулся, словно я его оплеухой ударила по щеке, больно и неожиданно. Глаза забегали, метаясь под нахмуренными бровями. Видно, не ожидал такого приема. Думал, наверное, приедет – и я брошусь ему на шею, расплачусь от радости, забуду всё, прощу все обиды. Как же он меня плохо знал, оказывается, за столько лет, проведенных бок о бок. Или просто слишком высокомерно полагал, что я никуда от него не денусь.
– Илона, ну что ты начинаешь… – пробормотал он, опуская глаза, словно провинившийся мальчишка, пойманный за кражей яблок. – Я серьезно. Я… хотел поговорить.
– Поговорить? – я усмехнулась, горько и неверяще качая головой. – Поговорить ты хотел тридцать лет назад, когда клялся в вечной любви и верности под звуки марша Мендельсона. Поговорить ты должен был в тот день, когда решил… решил вот так всё перечеркнуть одним росчерком пера, как ненужный черновик. А сейчас о чем говорить? О погоде? О новых рецептах шарлотки? Или, может, обсудим, какого цвета мне теперь губки для посуды покупать, чтобы тебе, не дай бог, не понравились?
Он молчал, только плечи как-то ссутулились, словно под тяжестью невидимого груза вины и стыда. Видно, понял, что наскоком не возьмет. Придется менять тактику, переходить к плану «Б», играть роль страдальца и кающегося грешника. А у меня, знаете, вся жизнь перед глазами пронеслась, как старая кинопленка, дерганая и черно-белая. Как вот он, забирал вещи. День за днем. Сначала – крупное, мебель, технику, общие фотографии, потом – мелочи, безделушки, дорогие сердцу пустяки. И ведь не просто так, а с какой-то… даже не знаю, как это назвать. Злорадством, что ли? Будто хотел вырвать из моей жизни всё, оставить меня ни с чем, превратить мою уютную квартиру в холодную, безжизненную скорлупу. И ведь почти получилось.
Помню, как он увозил нашу семейную посуду. Сервиз, немецкий фарфор с нежными цветами, который нам на свадьбу подарили мои родители. Хрустальные бокалы на тонких ножках, которые мы так берегли, доставая только по особым случаям. Даже старые сковородки, чугунные, тяжелые, в которых он, к слову, ни разу яичницу не пожарил, ворчал всегда, что они слишком тяжелые. Все выгреб, подчистую. Словно хотел оставить меня на голодном пайке, в прямом и переносном смысле, чтобы я ела из пластиковых тарелок, как в дешевой столовой.
И книжные полки опустошил, оставив зияющие бреши на стенах. Все мои любимые романы, тома поэзии Серебряного века, даже потрепанные поваренные книги с закладками и пятнами от соуса, которые я собирала годами, выискивая редкие издания на блошиных рынках. Оставил одни детективы Донцовой, которые сам читал в электричке, и то не все, самые скучные, видимо, не дочитал. Словно хотел лишить меня духовной пищи, забрать все мои увлечения, оставить меня наедине с пустотой и бессмысленностью.
А губки эти… ну да, губки. Смешно и глупо, мелочно до абсурда, но как же это меня тогда задело, обожгло, словно кипятком плеснуло в лицо. Залез в кухонный шкафчик, будто вор в чужой дом, выудил новую упаковку губок. Пять штук, зеленые, яркие, как весенняя трава. «Это, – говорит, глядя в сторону, словно стесняясь собственной глупости, – мне тоже нужно. В новой квартире пригодятся. Хозяйство, сам понимаешь…» Губки, Илона, губки! После тридцати лет брака делить губки для посуды, символ чистоты и уюта! Это было как… как плевок в лицо, как пощечина, символ его мелочности, его бездушия, его полного неуважения ко мне, ко всему, что между нами было, ко всей нашей общей истории.
И вот сейчас он стоит, просит «поговорить». Да о чем тут говорить? Всё сказано, всё сделано, разорвано в клочья, растоптано. Разбитую чашку не склеишь, пролитые слезы не соберешь в хрустальный сосуд, прошлое не вернешь.
– Максим, – говорю, стараясь говорить спокойно, твердо, как учила меня мама в детстве, хотя внутри всё дрожит от гнева, обиды, и какой-то невыносимой тяжести. – Я, конечно, могу тебя выслушать. Но только здесь, на пороге. Впускать в дом я тебя не собираюсь. После всего, что было… нет. Извини. Или не извиняйся. Мне всё равно. Просто говори, зачем пришел. Но побыстрее, у меня дела. Сегодня вечером у меня премьера в «Современнике», билеты куплены, платье приготовлено. Моя новая жизнь, если тебе интересно знать.
Он кивнул, как-то обреченно, опуская плечи еще ниже, словно сломленный ветром тростник. Видно, понял, что жесткий тон не пройдет, смирился с поражением, решил играть в несчастного и покаявшегося, выжать из меня хоть каплю сочувствия, хоть кроху жалости.
– Илона, я… я знаю, что поступил плохо. Очень плохо. Я понимаю, что причинил тебе боль, глубокую, незаживающую рану. И мелочность моя… да, я знаю, это было ужасно, недостойно мужчины. Прости меня, если сможешь. Я понимаю, что, возможно, не заслуживаю прощения, но… просто… прости.
Смогу ли? Простить? Легко сказать, тяжело сделать. Тридцать лет – это не шутка, не пустой звук. Это жизнь. Огромная часть жизни. Общая жизнь. И он так вот просто взял и вычеркнул ее из своей памяти, как ненужную страницу. А теперь просит прощения? Как будто слово «прости» может залатать все раны, заклеить все трещины, вернуть утраченное доверие, как будто по мановению волшебной палочки. Нет, так не бывает. Чудес не случается, особенно в жизни таких пожилых женщин, как я.
– Зачем ты пришел, Максим? – спрашиваю прямо, пронзительно глядя ему в глаза, не давая ему увильнуть, замылить тему, уйти от прямого ответа. – Прощения попросить? Хорошо, я тебя выслушала. Слова сказаны. Прощены ли ты? Не знаю, не уверена. И, честно говоря, сейчас меня это мало волнует, честно говоря, совсем не волнует. Чего ты хочешь на самом деле? Скажи прямо, не ходи вокруг да около. Время – деньги, как говорится. А мое время – бесценно.
Он вздохнул, глубоко, как перед прыжком в холодную воду, опять отвел глаза, уставившись на мои туфли, аккуратно выставленные рядом с дверью. Замялся, переминаясь с ноги на ногу. Видно, слова давались ему с трудом, будто жевал жесткую, невкусную жвачку. Или, скорее, привычная ложь не клеилась в этой ситуации, правда выступала комом в горле, не желая выходить наружу.
– Дело в том, Илона… что у меня… не сложилось. Там. В новой жизни. Не вышло так, как я думал, как мечтал, как представлял себе в своих глупых фантазиях.
«Там». В новой жизни. Как будто мы с ним жили в какой-то старой, пыльной, ненужной жизни, которую можно просто выбросить на помойку и начать новую, блестящую, как обложка глянцевого журнала, и радостную, как рекламный ролик. Ага, как же. Жизнь – она ведь не игра в компьютере, не сериал по телевизору, где можно сохраниться и перезапустить уровень, начать все сначала, исправить ошибки. Здесь каждый шаг, каждое решение имеет последствия, необратимые, как течение реки. И за все приходится платить, сполна, горькую цену собственных ошибок.
– Не сложилось? – переспрашиваю, поднимая бровь, скептически изогнув тонкую дугу. – Это как? «Новая пассия» оказалась не такой «новой» и «пассией», как ты предполагал? Молодость молодостью, а характер – черт знает какой? Суп пересаливает? Носки не стирает? За собой не убирает? Или, может, твоя новая квартира оказалась не такой уютной, как моя, как наш дом, который ты так торопился покинуть, сбежать, как из тюрьмы?
Он покраснел, как пойманный с поличным школьник, застуканный с сигаретой за углом школы. Молчит, опустив голову. Значит, угадила в самое яблочко. Значит, дело именно в этом. Не в покаянии, не в осознании ошибок, не в раскаянии в содеянном, а в обыкновенном бытовом неустройстве, в потере привычного комфорта. Привык к уюту, к чистоте, к порядку, к горячему ужину на столе, к моему теплу и безграничной заботе. А там, в «новой жизни», оказывается, за всё нужно платить, и комфорт не растет на деревьях, а заботу нужно заслуживать, а не принимать как должное. И новая пассия, видимо, оказалась не бесплатным приложением к его эгоизму, а живым человеком, со своими требованиями, привычками и тараканами в голове.
– Илона, ну пойми… – начал он опять, пытаясь взять жалостливую ноту, как фальшивый серебряный колокольчик, дребезжащий на ветру. – Мне тяжело одному. Очень тяжело. Я привык… к дому, к тебе… к твоей заботе. Я понял, что совершил глупость, огромную ошибку, сломал то, что строил годами. Дай мне шанс всё исправить, умоляю тебя. Давай попробуем начать сначала, как будто ничего не было, забудем о ссорах и обидах.
Начать сначала? После всего этого унижения, после всей этой мелочности, после всех пролитых слез и бессонных ночей? Начать сначала с человеком, который разделил с тобой не только жизнь, но и губки для посуды? Нет уж, увольте. Один раз обжегшись на молоке, начинаешь дуть на воду, даже на холодную. А я обожглась не только на молоке, но и на всем том супе, который мы варили вместе тридцать лет, на всех наших общих воспоминаниях и мечтах. И второй раз ставить ногу в ту же воду – увольте, не уговорите.
– Максим, – говорю спокойно, твердо и уверенно, словно отрезаю последнюю нить, связывающую нас с прошлым. – Шанс ты упустил. Давно упустил. В тот день, когда решил забрать из этого дома не только свои вещи, но и мою душу, оставив после себя выжженную землю. В тот день, когда посчитал возможным делить со мной губки для посуды, символ мелочности и безразличия. Нет, Максим. Никаких шансов больше нет. Для меня ты – прошлый день. Перевернутая страница в книге жизни. Забытая песня, стертая из памяти. Иди с Богом, как говорят в народе. И губки свои не забудь забрать в «новой жизни». Там они тебе нужнее. Ищи комфорт там, где тебе его готовы предоставить. Но здесь – тебе больше не место.
Я закрыла дверь прямо перед его носом, не дав ему сказать больше ни слова, не оставив ему ни малейшего шанса на отступление. Щелкнула замком громко, как захлопывают крышку гроба, потом еще раз защелкнула тяжелую задвижку, словно ставила жирную точку в нашей общей истории. Прислонилась спиной к холодной двери, ощущая деревянную твердость через тонкую ткань кардигана, закрыла глаза и глубоко вдохнула. Вдохнула воздух свободы, освобождения от прошлого, от боли, от обид.
В груди было как-то пусто и легко одновременно, словно тяжелый камень упал с плеч, оставив после себя приятную невесомость. Обида никуда не делась, конечно, не испарилась по волшебству. Она еще будет время от времени давать о себе знать, напоминать о себе тихой ноющей болью в сердце, но сейчас… сейчас я чувствовала только облегчение и какую-то странную, непоколебимую уверенность. Уверенность в том, что сделала правильный, единственно верный выбор. Что не поддалась на жалкие уговоры, не позволила себе вернуться в прошлое, в ту жизнь, которая оказалась иллюзией, пустым звуком, обманом.
Огляделась вокруг. Квартира была спокойной и уютной, наполненной теплым светом лампы под абажуром. Мои книги на полках смотрели на меня с доверием, мои цветы на окне тянулись к солнцу, моя посуда в шкафу блестела чистотой. Все мое. И это действительно мое. Без всяких «но» и «если», без всяких оговорок и сомнений. Моя жизнь, мое личное пространство, моя крепость, моя территория свободы и независимости. И впускать сюда кого-то, кто когда-то так легко от нее отказался, растоптал, уничтожил – я больше не намерена, ни за какие ковврижки.
Подошла к кухне, напевая себе под нос мотив старой песни, открыла шкафчик под раковиной. Достала новую упаковку губок для посуды. Желтые, на этот раз. Яркие, солнечные и веселые, как маленькие кусочки счастья. Вынула одну губку, улыбнулась своим мыслям. И никто уже не скажет мне, какие губки мне покупать и куда их ставить, никто не будет делить со мной последнюю губку для посуды, словно символ жизни. Теперь всё действительно мое. И это – прекрасно. Поставив чайник, я подошла к окну, глядя на закат, окрасивший небо в невероятные оттенки розового и золотого. Впереди – новый вечер, новый день, новая жизнь. И в этой новой жизни для него уже не было места. Точка. И губка – желтая, новая, пахнущая свежестью – лежала на раковине, символ моего освобождения и моего права на счастье.
