— Ну, что, хозяюшка, не спишь ещё? Всё в трудах, всё в заботах? – Голос Гены, густой и немного охрипший, с нотками самодовольного благодушия, нарушил привычную вечернюю тишину их двухкомнатной квартиры. Он вошёл, не особо стараясь ступать тихо, принёс с собой лёгкий, но отчётливый запах пивного бара и табачного дыма – неизменные атрибуты его почти ежедневных «посиделок с парнями».
Марина, стоявшая у кухонного стола и тщательно протиравшая его влажной тряпкой, даже не обернулась. Её движения были плавными, выверенными, словно она находилась в собственном, отдельном от него мире. Только едва заметно напрягшаяся линия плеч выдавала её истинное состояние.
— Не сплю, – ровно ответила она, её голос был лишён каких-либо эмоций. – Ужин на плите, если что. Сам разогреешь.
Гена хмыкнул, стягивая с себя куртку и небрежно бросая её на стул в прихожей. Он был в прекрасном расположении духа – ещё бы, вечер удался, пара кружек пенного, разговоры «за жизнь» с приятелями, которые всегда понимали его лучше, чем собственная жена. Он прошёл в комнату, где на небольшом письменном столе, заваленном какими-то старыми журналами, зарядными устройствами и пыльными безделушками, обычно обитал его компьютер. Его личный, можно сказать, бастион, пусть и редко посещаемый в последнее время.
— Да какой там ужин, Маришка, я не голоден, – он махнул рукой, уже направляясь к столу. – Мы там с ребятами так… перекусили плотно. Думаю, сейчас катку одну в танчики сгоняю, расслаблюсь перед сном.
Он подошёл к столу и замер. Привычного тёмного прямоугольника монитора на месте не было. Системный блок тоже отсутствовал. Клавиатура и мышь сиротливо лежали на пустом пространстве, покрытом тонким слоем пыли, который теперь особенно бросался в глаза.
— Э-э-э… – протянул Гена, недоумённо оглядываясь. – А где… комп-то где? Я чего-то не понял.
Марина вошла в комнату, вытирая руки о фартук. Её лицо оставалось непроницаемым.
— Компьютер я Кириллу отдала, – спокойно сообщила она, словно речь шла о какой-то незначительной мелочи, вроде старой газеты. Гена медленно повернул к ней голову. Его благодушное настроение начало стремительно испаряться, уступая место сначала недоумению, а затем и нарастающему раздражению.
— Кому? Кириллу? Твоему брату, что ли? – переспросил он, пытаясь уловить в её голосе хоть какой-то намёк на шутку. Но Марина смотрела на него абсолютно серьёзно. – А… это с какой такой радости?
— У него его компьютер сломался. Совсем. А ему для работы срочно нужен, там какие-то проекты горят, отчёты, – так же невозмутимо пояснила Марина, начиная собирать со стола разбросанные Геной ещё утром чашки из-под кофе.
Брови Гены поползли вверх. Он окинул взглядом пустующее место, где ещё вчера стояла его техника. Да, он не так уж часто им пользовался в последние месяцы, предпочитая «живое общение» в пивбаре или просмотр спортивных каналов по телевизору в гостиной. Но это был его компьютер. Его вещь. Часть его личного пространства, пусть и запущенного.
— Погоди-погоди, – он сделал шаг к ней, его голос начал приобретать металлические нотки. – То есть, ты просто взяла мой компьютер и отдала его своему брату? Мой? Без моего ведома?
Марина поставила чашки на поднос и посмотрела на него. В её глазах не было ни страха, ни вины. Только какая-то холодная, застарелая усталость.
— Гена, он у тебя всё равно без дела стоял, пылился неделями. Ты к нему подходил в последний раз… когда? Месяц назад? Чтобы какую-то старую игрушку запустить на полчаса? А Кириллу он действительно сейчас необходим. Для дела.
— Да мне плевать, для какого ему там дела! – Гена начал заводиться, его лицо слегка покраснело. – Пылился, не пылился – это моё дело! Это мой компьютер! Мой! И никто не имеет права трогать мои вещи без моего разрешения! Тем более, отдавать их кому-то!
Он развернулся и снова уставился на пустой стол, словно пытаясь силой мысли вернуть пропажу на место. На столе, рядом с тем местом, где обычно стоял монитор, валялся его любимый брелок – маленький металлический танк, подарок одного из друзей. Гена машинально взял его в руки, повертел. Эта маленькая деталь, этот символ его редких компьютерных баталий, почему-то особенно остро напомнил ему о потере. Он почувствовал, как внутри поднимается волна глухого, иррационального гнева.
— Ты понимаешь, что ты сделала вообще? – он обернулся к Марине, его голос уже ощутимо дрожал от сдерживаемого возмущения. – Взять и отдать… Как будто это не моя вещь, а какая-то общая тряпка!
Марина молча смотрела на него, и это её молчание, это её внешнее спокойствие бесили его ещё больше. Ему хотелось, чтобы она испугалась, чтобы начала оправдываться, извиняться. Но она стояла, как скала, и в глубине её глаз он увидел что-то такое, чего раньше не замечал, или не хотел замечать – холодное, презрительное осуждение. И это пугало и злило одновременно. Предчувствие грандиозного скандала, который вот-вот должен был разразиться, повисло в воздухе, сгущаясь с каждой секундой.
Воздух в комнате, казалось, загустел, стал тяжёлым и вязким. Гена, тяжело дыша, мерил шагами небольшое пространство между дверью и столом, его кулаки то сжимались, то разжимались. Брелок-танчик в его руке превратился из безобидной игрушки в немой символ его поруганной собственности, его мужского, как ему казалось, права.
— Ты что, с ума сошла?! Мой компьютер! Без спроса! Какому-то своему брату отдала! – наконец прорвало его. Голос его, уже не дрожащий, а откровенно срывающийся на крик, заполнил не только комнату, но, казалось, и всю квартиру. Он остановился прямо перед Мариной, нависая над ней, его лицо было багровым от прилившей крови, а глаза метали молнии. – Ты хоть понимаешь, что это не просто какая-то железка?! Это моя вещь! Моя! Я её покупал! На свои деньги! И если я хочу, чтобы она тут стояла и пылилась, значит, она будет тут стоять и пылиться! Тебя это вообще не касается!
Марина не отступила, не опустила взгляд. Она спокойно, даже как-то отстранённо, выдержала его гневный напор. Она ждала этого взрыва, была к нему готова. Готовилась к нему, возможно, все те вечера, когда он пропадал с друзьями, оставляя её одну с домашними делами и молчаливым укором пустующего кресла у телевизора.
— Гена, успокойся, – произнесла она, когда его тирада на мгновение прервалась, давая ему перевести дух. Её голос был ровным, почти монотонным, что действовало на него, как красная тряпка на быка.
— Успокойся?! – взревел он, снова заводясь. – Это ты мне говоришь успокойся?! Ты совершаешь какую-то дичь, распоряжаешься моими вещами, как своими собственными, а я должен успокоиться?! Да с какой стати? Ты хоть спросила меня? Хоть слово сказала, прежде чем тащить его к своему Кирюше?!
Он махнул рукой в сторону пустого стола, словно изгоняя оттуда призрак своего компьютера.
— А если мне он понадобился бы, а? Вот прямо сейчас! Я пришёл, хотел сесть, поработать, может быть! Или, да, поиграть! Имею я право в своём доме, за своим компьютером, делать то, что я хочу?!
Марина чуть склонила голову набок, и в её глазах мелькнула едва заметная ироничная усмешка.
— Поработать? Гена, не смеши меня. Ты за ним последний раз «работал», когда пытался найти инструкцию к новому мангалу, который мы так и не купили. Это было полгода назад. А играл… ну, да, пару недель назад ты минут сорок пытался вспомнить пароль от своей старой игры. Не вспомнил и плюнул. С тех пор он так и стоял выключенный.
Её спокойствие, её убийственная точность в деталях выводили Гену из себя. Он чувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Он привык, что его вспышки гнева либо пугают Марину, либо вызывают ответную истерику, которую он с лёгкостью подавлял своим авторитетом. Но сейчас он бился о стену холодного, рассудительного спокойствия.
— Да какая разница, когда я им пользовался! – он снова повысил голос, пытаясь вернуть себе инициативу. – Это не отменяет того факта, что это моя вещь! И ты не имела права её трогать!
Марина молча слушала, её руки были спокойно сложены на груди. Она дала ему выкричаться, выплеснуть первую, самую яростную волну возмущения. И когда он, задыхаясь, замолчал, ожидая её реакции, она сделала небольшой шаг вперёд, сокращая дистанцию.
— Гена, – начала она тихо, но в этом тихом голосе звенела сталь, – а когда ты месяц назад отдал своему брательнику, Лёшке, мою машину на недельку покататься, потому что ему «нужнее» было на дачу съездить, ты меня спросил? Нет. Ты просто поставил меня перед фактом, когда я утром собралась на работу, а ключей на привычном месте не оказалось.
Гена опешил. Такой поворот был для него полной неожиданностью. Он открыл рот, чтобы возразить, но Марина не дала ему вставить ни слова.
— Ты же дал своему брату мою машину, почему я не могу дать своему твой компьютер? Ему тоже нужнее сейчас, чем тебе!
Её взгляд впился в его лицо, и он невольно отступил на полшага, словно от удара. Это обвинение, высказанное так прямо и жёстко, застало его врасплох.
– Моя машина, между прочим, мне каждый день нужна для работы, в отличие от твоего «пылящегося» агрегата. Но Лёше же было «нужнее», правда? А мне пришлось неделю на такси тратиться и на автобусах трястись.
Гена побагровел ещё сильнее, если это вообще было возможно. Он смотрел на Марину, и в его взгляде читалось полное недоумение, смешанное с яростью от того, что его так ловко поймали на слове, на его же собственном поступке.
— Да ты… да ты сравниваешь… – прохрипел он, пытаясь найти слова. – Машину какую-то… и компьютер! Это же совсем другое! Машина – это тоже серьёзно! А это… это просто железка!
— Ах, вот как? – Марина криво усмехнулась. – Значит, твоя «железка» – это святыня, к которой нельзя прикасаться, а моя машина, на которую я, между прочим, сама заработала, – это так, общественный транспорт для твоих родственничков? Интересная у тебя логика, Гена. Очень интересная. Двойные стандарты в чистом виде.
Слова Марины, точные и хлесткие, как удар хлыста, заставили Гену на мгновение замолчать. Он смотрел на жену, и на его лице отражалась сложная гамма чувств: от уязвленного самолюбия до смутного, неохотного признания её правоты, которое он тут же пытался заглушить новой волной возмущения. Ему было невыносимо признавать, что она поймала его, выставила на свет его эгоизм и непоследовательность.
— Да при чем тут вообще твоя машина? – попытался он сменить тему, понимая, что аргумент с «железкой» против «серьёзной машины» оказался слабым и неубедительным. – Мы сейчас говорим о моём компьютере! О том, что ты влезла в мои вещи! Ты проявила ко мне полное неуважение!
— Неуважение? – Марина медленно покачала головой, и в её голосе послышались нотки горечи, которые она до этого тщательно скрывала за внешней невозмутимостью. – Гена, а когда ты неделями пропадаешь со своими дружками по пивнушкам, возвращаешься за полночь, оставляя меня одну с ужином, который ты даже не пробуешь, это уважение? Когда я прошу тебя помочь по дому, а ты отмахиваешься, говоря, что «устал после работы», хотя твоя работа заключается в том, чтобы досидеть до шести вечера в офисе, пялясь в монитор, это уважение?
Она сделала ещё один шаг к нему, и теперь они стояли почти вплотную. Её взгляд, прямой и немигающий, заставлял его чувствовать себя неуютно, словно его разглядывали под микроскопом.
— Когда я пытаюсь с тобой поговорить о чём-то важном для нас, для нашей семьи, а ты утыкаешься в телефон или включаешь телевизор погромче, это уважение? – её голос немного дрогнул, но она тут же взяла себя в руки. – Так что не надо мне тут рассказывать про уважение, Гена. Ты сам его давно растоптал и забыл, как оно выглядит.
Гена отступил, словно отшатнувшись от этих слов. Он не ожидал такого потока обвинений, такой накопленной обиды. Он привык считать их семейную жизнь вполне сносной, а мелкие недовольства Марины – обычным женским брюзжанием, на которое не стоит обращать внимания.
— Ты сейчас всё в одну кучу валишь! – возмутился он, пытаясь защититься. – Мои друзья, моя работа… Какое это имеет отношение к компьютеру? Ты просто пытаешься оправдать свой поступок, перевести стрелки!
— А я и не оправдываюсь, – спокойно парировала Марина. – Я просто констатирую факты. Твой компьютер, который ты так рьяно защищаешь, на самом деле тебе не нужен. Он просто символ твоего эгоизма, твоей привычки считать, что всё в этом доме должно крутиться вокруг тебя и твоих желаний. Даже если эти желания – просто пыль на полке. А вот Кириллу он действительно необходим. Он работает на себя, у него нет начальника, который будет его прикрывать, если он сорвёт сроки. И от этой работы зависит не только его благополучие, но и благополучие его семьи.
Она говорила всё это негромко, но каждое её слово било точно в цель. Гена чувствовал, как его оборона трещит по швам. Он привык быть хозяином положения, тем, кто устанавливает правила. А сейчас Марина не только нарушила его правила, но и открыто заявила, что они несправедливы и эгоистичны.
— Так что успокойся, Гена, – продолжила она, её голос снова обрёл ледяное спокойствие. – Вернёт он твою игрушку, когда свою починит. Ничего с ней не случится. Может, даже пыль с неё сотрёт, в отличие от тебя. А пока можешь продолжать «уважительно» проводить время в своих любимых пивнушках. Тебе там, видимо, комфортнее, чем дома.
Эта фраза, брошенная с явной издевкой, окончательно вывела Гену из себя. Он снова побагровел, его ноздри раздувались.
— Да ты… Да я… – он задохнулся от ярости, не находя слов, чтобы выразить всё своё возмущение. Ему хотелось кричать, топать ногами, может быть, даже что-то разбить, но он помнил про ограничения – никаких разбитых ваз и статуэток. Его бессильная злоба искала выхода, но не находила. – Ты просто пользуешься моим хорошим отношением! Думаешь, раз я молчу, раз я не устраиваю скандалы по каждому поводу, то можно наглеть без конца?
— Твоё хорошее отношение? – Марина усмехнулась, и в этой усмешке было столько презрения, что Гена невольно сжался. – Гена, не надо путать равнодушие с хорошим отношением. Тебе просто было удобно. Удобно, что я молча тащу на себе весь быт, пока ты «отдыхаешь». Удобно, что я не выношу тебе мозг по поводу твоих постоянных отлучек. Удобно, что я не требую от тебя ничего, кроме формального присутствия в этой квартире. Но, знаешь, всему есть предел.
Она отошла от него, подошла к окну и посмотрела на ночной город. Гена остался стоять посреди комнаты, чувствуя себя опустошённым и одновременно разъярённым. Он понял, что этот разговор – не просто очередной мелкий скандал из-за какой-то ерунды. Это было что-то гораздо более серьёзное. Что-то, что назревало давно и теперь, наконец, прорвалось наружу. И он совершенно не знал, что с этим делать. Он привык, что Марина в конце концов уступает, что её можно «дожать». Но сейчас он видел перед собой совершенно другую женщину – решительную, холодную и, кажется, готовую идти до конца. И эта мысль вызывала у него не страх, а какую-то тупую, упрямую злость. Он не собирался сдаваться. Не в этот раз.
Тишина, наступившая после слов Марины, была плотной, почти осязаемой. Гена стоял посреди комнаты, всё ещё переваривая услышанное. Его лицо горело, а в груди клокотала смесь обиды, злости и какого-то непонятного, незнакомого ему ранее чувства – возможно, растерянности. Он привык считать себя правым по умолчанию, а тут его так бесцеремонно, так аргументированно ткнули носом в его собственные промахи, в его двойные стандарты, которые он сам предпочитал не замечать.
Марина всё так же стояла у окна, отвернувшись от него. Её силуэт чётко вырисовывался на фоне огней ночного города. Она не двигалась, и это её внешнее спокойствие, эта демонстративная отстранённость бесили Гену ещё больше, чем её обвинения. Ему казалось, что она наслаждается его замешательством, его бессильной яростью.
— Значит, так, да? – наконец выдавил он из себя, его голос был хриплым и напряжённым. – Значит, я во всём виноват? Я эгоист, я равнодушный, я тебя не уважаю? А ты, значит, святая, жертва обстоятельств?
Марина медленно повернулась. На её лице не было ни торжества, ни злорадства. Только усталость и какая-то холодная решимость.
— Я не святая, Гена, – ровно ответила она. – И я не жертва. Я просто человек, который устал терпеть. Устал от того, что мои интересы, мои чувства, мои вещи ничего не значат, когда речь заходит о твоём удобстве или желаниях твоих родственников. Устал от того, что ты воспринимаешь меня как бесплатное приложение к квартире, которое должно молча выполнять свои функции и не отсвечивать.
Она подошла к столу, на котором всё ещё сиротливо лежали клавиатура и мышь – единственные напоминания о его компьютере. Провела пальцем по пыльной поверхности.
— Этот компьютер, – она кивнула на пустое место, – это просто последняя капля. Мелочь, по сути. Но именно такие мелочи и показывают истинное отношение. Ты взбесился из-за него так, как не взбесился бы, если бы я, не знаю, заболела или попала в неприятности. Потому что он – твой. А я… я, видимо, не настолько «твоя», чтобы считаться с моим мнением или моими потребностями.
Гена сжал кулаки. Он чувствовал, как его захлёстывает волна бессильной ярости. Он не хотел признавать её правоту, не хотел видеть себя таким, каким она его описывала. Ему было проще считать её неблагодарной, стервозной, специально провоцирующей скандал.
— Да что ты вообще несёшь?! – взорвался он, снова переходя на крик. – Ты специально это всё устроила! Специально отдала компьютер, чтобы вывести меня из себя, чтобы потом вывалить на меня все свои претензии! Тебе просто нужен был повод!
— Повод? – Марина усмехнулась, но в этой усмешке уже не было иронии, только холодное презрение. – Гена, ты даёшь мне эти «поводы» каждый день. Своим равнодушием, своим эгоизмом, своим пренебрежением. Просто раньше я молчала. Глотала обиды. Надеялась, что ты изменишься, что что-то поймёшь. Но, видимо, зря.
Она посмотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был твёрдым и непреклонным.
— Знаешь, я поняла одну вещь, Гена. Твои двойные стандарты – это не случайность. Это твоя жизненная философия. Тебе можно всё, другим – только то, что ты позволишь. Твои вещи – святыня, мои – расходный материал. Твои желания – закон, мои – капризы. И я больше не хочу жить по таким правилам. Меня это достало. Окончательно.
Гена почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось. Это были не просто слова. Это был приговор. Приговор их отношениям, их совместной жизни. Он вдруг понял, что она не шутит, не пытается его шантажировать. Она говорит серьёзно. И от этого осознания ему стало по-настоящему страшно. Но страх этот тут же трансформировался в упрямство, в желание доказать свою правоту, даже если он сам уже не был в ней уверен.
— И что дальше? – вызывающе спросил он, пытаясь сохранить остатки своего мнимого превосходства. – Что ты собираешься делать, раз тебя всё так «достало»? Уйдёшь? Побежишь к своему Кириллу жаловаться, какой я гад?
Марина покачала головой.
— Я никуда не побегу, Гена. И жаловаться не буду. Просто я больше не буду молчать. И не буду терпеть. И если тебя не устраивает, что твои вещи могут понадобиться кому-то ещё, кроме тебя, и что я могу иметь своё мнение, отличное от твоего, то это уже твои проблемы. Привыкай жить с этим. Или… не привыкай. Мне, честно говоря, уже всё равно.
Она развернулась и вышла из комнаты, оставив его одного посреди этого внезапно ставшего чужим и холодным пространства. Гена ещё несколько минут стоял неподвижно, глядя ей вслед. Он слышал, как она прошла на кухню, как звякнула посуда. Обычные, будничные звуки, которые теперь звучали как-то по-новому, отстранённо.
Он опустился на стул, тот самый, на котором недавно небрежно бросил свою куртку. Взял в руки забытый на столе брелок-танчик. Металл холодил пальцы. Он вдруг с ужасающей ясностью понял, что этот скандал – не просто ссора. Это точка невозврата. Марина не простит. И он не сможет, да и не захочет, просить прощения, потому что это означало бы признать её правоту, признать себя неправым. А к этому он был не готов.
Он посмотрел на пустое место, где стоял его компьютер. И впервые за весь вечер подумал не о пропавшей «игрушке», а о том, что вместе с ней из его жизни ушло что-то гораздо более важное. Что-то, что он не ценил, считал само собой разумеющимся. И теперь этого, кажется, уже не вернуть. Холодная, глухая враждебность заполнила комнату, вытесняя остатки тепла и привычного уюта. Они стали чужими. Окончательно. И каждый из них теперь будет жить с этим знанием, в одной квартире, но в разных, враждебных мирах…
