никитаГосподи, ну сколько можно терпеть! Пять лет… Пять чертовых лет я мучилась с этой… с Валентиной Петровной. Свекровушка моя дорогая. Как же она меня достала!
Началось все после того, как Сережка мой, муж то есть, сломал ногу. Тогда его мамаша и приехала «помочь». Помочь! Ха! Приехала на недельку, а засела на пять лет. И что самое поганое — Сережка ее поддерживает.
— Мам, — говорит он, — ты же видишь, Лена нервная стала. Может, тебе пора…
— Сынок, — отвечает она таким голосом, будто святая мученица, — я же не мешаю никому. Я тихонько, в уголочке…
В уголочке! Да она весь дом перевернула!
Мои кастрюли переставила, потому что «неправильно стоят». Мою стиральную машинку перенастроила, потому что «неэкономно стираешь». А уж про готовку вообще молчу — каждый день одно и то же:
— Леночка, а почему ты картошку так режешь? Вот смотри, как надо…
— Леночка, а зачем ты столько соли кладешь? Сереженька же гипертоник…
— Леночка, а может, лучше борщ сварить? Сынок любит…
Сынок! Сыночку уже тридцать восемь, между прочим! Но для нее он все еще маленький мальчик, которого злая жена обижает.
И ведь что самое мерзкое — она всегда была такая… правильная. Никогда не кричала, не ругалась. Все с улыбочкой, все с пониманием. А меня от этого еще больше бесило! Потому что получалось, что это я коза, а она — ангел во плоти.
Помню, как-то раз прихожу с работы — устала как собака, начальник весь день доставал — а она мне:
— Леночка, а ты не забыла, что завтра Сереженьке к доктору? Я записала его на девять утра.
— Простите, — говорю, — а кто вас просил записывать?
— Ой, — отвечает она, — я думала, ты забудешь. Ты же такая занятая…
Такая занятая! Да я работаю по двенадцать часов, чтобы эту квартиру содержать! А она тут сидит, телевизор смотрит и мне указания раздает.
А еще она постоянно убиралась.
Казалось бы, хорошо, да? Да куда там! Она убиралась так, что потом ничего найти было нельзя. Мои документы — в одном месте, Сережкины — в другом. Мою косметику вообще в ванную перетащила, потому что «на туалетном столике беспорядок».
— Валентина Петровна, — говорю ей как-то, — а можно мои вещи не трогать?
— Конечно, дорогая, — отвечает, — я же не трогаю. Я просто навожу порядок.
Порядок! По ее понятиям, значит. А мои понятия никого не интересуют.
Но хуже всего было то, как она с Сережкой разговаривала. При мне — одно, а когда думала, что я не слышу — совсем другое.
— Сынок, — шептала она ему на кухне, — ты похудел. Она тебя плохо кормит?
— Сынок, а почему у тебя рубашка мятая? Она не гладит?
— Сынок, а может, тебе отпуск взять? Ты такой усталый… Она же не заботится о тебе…
И Сережка… Господи, мой Сережка! Он же умный мужик, взрослый. Но рядом с мамочкой превращался в безвольного идиота. Что она скажет — то и делал
Она сказала, что мне вредно много кофе пить — он кофе спрятал. Она сказала, что телевизор громко работает — он звук убавил. Она сказала, что я поздно прихожу с работы — он начал меня контролировать.
— Лен, — говорит мне однажды, — а может, ты действительно рано уходишь? Мама говорит…
— Твоя мама, — отвечаю, — пусть лучше о своих делах думает!
— Не кричи на маму, — говорит он. — Она же добра желает.
Добра! Да она меня из собственного дома выживала! Медленно, методично, по капельке. И самое поганое — делала это так тонко, что придраться было не к чему.
Помню, купила я себе новое платье. Красивое такое, яркое. Прихожу домой, а она:
— Ой, какое интересное платье! Очень… молодежное.
Молодежное! Мне тридцать два года, между прочим! Но сказала она это таким тоном, что я почувствовала себя старой дурой, которая в подростковую одежду рядится.
А еще она постоянно рассказывала про соседей. Про то, как у них хорошо, как они дружно живут, как невестки свекровей уважают.
— Вот у Марии Ивановны, — говорила она за ужином, — невестка такая заботливая. Каждый день спрашивает, что приготовить, как дела. А свекровь для нее — как родная мама.
Намек понятен? Я, значит, плохая невестка, потому что не спрашиваю, что ей приготовить. А то, что она в моем доме живет на всем готовом — это, видимо, нормально.
И так пять лет! Пять лет я терпела, молчала, сжимала зубы. Думала — авось поймет, что пора съезжать. Авось Сережка мужиком станет и маме объяснит. Да куда уж там!
А тут еще эта история с ключами приключилась.
Дала я ей запасные ключи — на всякий случай. А она начала ими пользоваться! Прихожу как-то с работы, а дома чужие тетки сидят. Оказывается, она подружек своих пригласила — чай пить, сериалы смотреть.
— Валентина Петровна, — говорю, — а можно было предупредить?
— Ой, — отвечает, — а что такого? Мы же тихонько…
Тихонько! В моей квартире, на моем диване, мой чай пьют!
А подружки ее на меня смотрят как на врага народа. Мол, свекровь обижает, места в доме не дает.
И вот вчера… Вчера была последняя капля. Прихожу домой — а она мою спальню убирает! Мою! Где я с мужем сплю!
— Вы что делаете? — спрашиваю.
— Да вот, — говорит, — пыль протираю. Вы же не успеваете…
Не успеваем! Да это наша спальня! Наше личное пространство!
— Валентина Петровна, — говорю, — немедленно выйдите отсюда!
— Леночка, — отвечает она, — ну что ты так? Я же помогаю…
И тут меня прорвало. Все эти пять лет, вся накопившаяся злость — все наружу полезло.
— Помогаете? — кричу. — Вы мне жизнь портите! Пять лет! Пять лет я терплю ваши намеки, ваши советы, ваше вмешательство! Все! Хватит! Собирайтесь и уезжайте!
Она побледнела, села на кровать.
— Леночка, — говорит тихо, — ну как же так? Я же…
— Ничего вы не «же»! — перебиваю. — Вы думаете, я не понимаю, что вы делаете? Вы меня из собственного дома выживаете! Но знаете что? Не получится! Это мой дом, и я решаю, кто здесь живет!
Сережка прибежал на крик.
— Лена, что происходит?
— Происходит то, — говорю, — что твоя мамочка съезжает. Сегодня же!
— Ты что, с ума сошла? — говорит он. — Это же мама!
— Мама пусть в своем доме живет! А здесь — мой дом!
Валентина Петровна встала, выпрямилась.
— Хорошо, — говорит, — я поняла. Соберусь.
И пошла в свою комнату. А Сережка на меня как волк смотрит.
— Ты понимаешь, что делаешь? — говорит.
— Понимаю, — отвечаю. — Наконец-то понимаю.
Через час она вышла с чемоданом. Одетая, причесанная. Только лицо какое-то… странное.
— Ну что ж, — говорит, — спасибо за гостеприимство.
Сережка к ней бросился:
— Мам, не уезжай! Мы все решим!
— Нет, сынок, — отвечает она. — Лена права. Пора мне уходить.
И тут она на меня посмотрела. Таким взглядом… Будто насквозь видит.
— Знаешь, Лена, — говорит, — я действительно пять лет здесь прожила. И все эти пять лет я думала, что помогаю. Что нужна. А оказывается… — она помолчала.
— А оказывается, я просто боялась остаться одна. После ухода мужа я так боялась одиночества, что цеплялась за вас, как утопающая за соломинку. Прости меня. Я не хотела тебе навредить. Я просто… просто не знала, как жить дальше.
И заплакала. Тихо так, без всхлипов. Просто слезы по щекам текут.
А я стою и не знаю, что сказать. Потому что вдруг поняла — она же действительно одна. Совсем одна. У нее только Сережка и есть. И я ее от него отрываю.
— Валентина Петровна… — начинаю.
— Нет, — говорит она, — не надо. Ты права. Я должна была понять раньше. Должна была научиться жить одна. А я… я просто трусиха оказалась.
Взяла чемодан и пошла к двери. А я стою и чувствую себя последней …. Потому что поняла — она не специально меня доставала. Она просто не умела по-другому. Не умела быть ненужной.
— Мам! — крикнул Сережка. — Я тебя провожу!
— Не надо, сынок, — ответила она. — Мне нужно привыкать.
И ушла. А мы остались стоять в прихожей — я и Сережка. И молчим. Потому что оба понимаем — что-то важное только что сломалось. И уже не починить.