— Лен… а, Лен… — стон, больше похожий на предсмертный хрип раненого зверя, вырвался из Кирилла вместе с порцией затхлого вчерашнего перегара. Он с трудом разлепил веки, и комната тут же навалилась на него всей своей тяжестью, пульсируя тупой болью в висках. Каждый шорох простыни отдавался в голове пушечным выстрелом, а солнечный луч, нагло пробившийся сквозь щель между чем-то, что раньше было шторами, а теперь просто тряпками, слепил так, будто кто-то целился ему в глаза раскаленной иглой.
Он сел на кровати, свесив ноги. Тело было ватным, непослушным. Попытка встать увенчалась успехом только с третьего раза, и то лишь потому, что перспектива провести остаток этого кошмарного утра, а может, и всей жизни, в горизонтальном положении пугала больше, чем необходимость двигаться. Голова раскалывалась на тысячи мелких, острых осколков, и каждый шаг к кухне был пыткой. Он шёл, придерживаясь за стену, потому что пол предательски уплывал из-под ног, а дверные косяки норовили дать ему по лбу. Вчерашняя «небольшая» встреча с друзьями, переросшая в нечто грандиозное и плохо запомнившееся, теперь отзывалась в каждой клетке его измученного организма.
Кухня встретила его запахом свежесваренного кофе и демонстративным спокойствием. Лена сидела за столом, спиной к нему, и помешивала ложечкой кофе в своей чашке. Её плечи были расправлены, волосы аккуратно собраны, и вся её фигура излучала ледяное самообладание. Она не обернулась на его шаркающие шаги, не вздрогнула, когда он, наконец, доковылял до стула и тяжело плюхнулся на него, издав очередной страдальческий звук.
— Лен, — простонал он, с трудом фокусируя взгляд на её прямой спине. Голос был сиплым, как у старого граммофона. — Сделай что-нибудь… умираю… Рассольчику бы… или таблетку какую… ну хоть что-то…
Лена медленно отставила чашку. Повернулась на стуле так же медленно, не спеша. Её лицо было непроницаемым, как у древнего сфинкса, глаза смотрели сквозь него, будто он был пустым местом или, в лучшем случае, неприятным предметом мебели, который давно пора выкинуть.
— Плохо тебе? — уточнила она ровным, абсолютно бесцветным голосом. Ни сочувствия, ни даже простого любопытства. Только констатация факта, от которой Кириллу стало ещё хуже.
Он страдальчески поморщился, прикрыв глаза рукой, словно яркий свет дня был для него невыносим.
— Не то слово… разваливаюсь на части. В голове кувалдой кто-то стучит без остановки. Вчера… немного перебрал, кажется.
Лена усмехнулась краешком губ, но улыбка эта была злой, хищной.
— Немного? А когда ты вчера, часов этак в два ночи, орал под окнами песни, имитируя хор Пятницкого, тебе было хорошо? Когда тётя Маша с третьего этажа высунулась и грозилась полицией, а ты ей воздушный поцелуй послал, тебе, видимо, тоже было замечательно? Соседей всех перепугал, дети маленькие проснулись. Тебе было весело, Кирилл?
Кирилл скривился, как от зубной боли. Эти её нравоучения сейчас были совершенно некстати. Ему бы просто выжить, а она тут с какими-то соседями и песнями.
— Ну что ты опять начинаешь, Лен? Ну, было и было. С кем не бывает? Мне реально плохо сейчас, понимаешь? Просто адски. А ты… ты даже не подойдёшь, не спросишь, может, воды принести.
Он с надеждой посмотрел на неё, ожидая, что сейчас она, как обычно, повздыхает, поворчит для порядка, но всё же принесёт спасительный стакан или пошарит в аптечке. Но Лена оставалась неподвижной. Её взгляд стал ещё холоднее, если это вообще было возможно. В нём не было ни капли привычной мягкости, только застарелая усталость и что-то новое, твёрдое, как сталь. Она молча смотрела на него, и это молчание было хуже любых упрёков. Кирилл почувствовал, как по спине пробежал неприятный холодок, совершенно не связанный с похмельем. Что-то неуловимо изменилось, и он, ещё не до конца осознавая масштабы перемен, инстинктивно понял, что привычный сценарий «покаялся – получил прощение и рассол» сегодня может не сработать. Но его страдающий организм требовал немедленного облегчения, и мозг, затуманенный вчерашними возлияниями, отказывался воспринимать эти тревожные сигналы всерьёз.
— Ну что ты как неродная, Лен? — Кирилл попытался изобразить на лице обиженную гримасу, но из-за отеков и общей помятости получилось что-то жалкое и одновременно отталкивающее. Он решил сменить тактику: раз уж на жалость она не ведётся, надо попробовать вызвать у неё чувство вины. Классический приём, который раньше, хоть и со скрипом, но срабатывал. — Я же не каждый день так. Просто… расслабиться надо было. Ты же знаешь, какая у меня работа нервная, какие клиенты попадаются. Весь день как на иголках. Для тебя же стараюсь. А с ребятами хоть немного отвлёкся. Имею я право хоть иногда отдохнуть, как считаю нужным?
Он попробовал придать голосу нотки укоризны, будто это она, Лена, была виновата в его состоянии, в том, что не создавала дома ту самую расслабляющую атмосферу, ради которой не пришлось бы искать утешения на дне бутылки в компании сомнительных друзей. Он даже немного выпрямился на стуле, насколько позволяло его плачевное состояние, пытаясь выглядеть не просителем, а оскорблённой добродетелью.
— Ты стараешься для меня? — Лена медленно повернула голову, и её глаза впились в него, как два острых буравчика. В них не было ни капли того понимания, на которое он так рассчитывал. Вместо этого там плескалась такая холодная, концентрированная ярость, что Кириллу на мгновение показалось, будто его окатили ледяной водой. — Ты, Кирилл, стараешься только для себя. И для своих дружков-собутыльников. Для кого ты вчера концерт под окнами устраивал? Для меня? Для тёти Маши, у которой сердце больное? Или для детей маленьких, которые потом полночи уснуть не могли от твоих пьяных воплей?
Она резко поставила свою чашку на стол. Звук получился громким, неприятным, дребезжащим. Кофе выплеснулся на скатерть, оставив тёмное, расползающееся пятно. Но Лена, казалось, этого даже не заметила. Её терпение, годами копившееся, как вода в прохудившейся плотине, наконец, дало трещину, и теперь готово было хлынуть наружу всесокрушающим потоком.
— И не надо мне рассказывать про «нервную работу» и «один разочек»! — её голос, до этого ровный и бесцветный, начал набирать силу, в нём зазвучали металлические нотки. — Сколько раз я это уже слышала? А помнишь Новый год два года назад, когда ты уснул лицом в салате, а твои «ребята» разнесли полквартиры, пока ты «отдыхал»? А мой день рождения в прошлом году, когда ты приполз под утро, потеряв где-то и телефон, и половину зарплаты? А юбилей моей мамы, на который ты вообще не явился, потому что у Серёги «неотложные дела» образовались, которые почему-то нужно было отметить именно в тот вечер? Это всё тоже «один разочек» был? Это всё тоже «расслабиться надо было»?
Кирилл съёжился под этим градом обвинений. Он попытался что-то возразить, вставить хоть слово, но Лена не дала ему такой возможности. Её слова хлестали, как удары плетью, каждое попадало точно в цель, вскрывая старые, так и не зажившие раны.
— Я должна за тобой ухаживать после твоих пьянок? — она почти выкрикнула это, её лицо исказилось от гнева и накопившейся обиды. — После того, как ты всю ночь мне спать не давал, сначала своими гулянками, потом своим храпом, от которого стены тряслись? После того, как я потом отмываю квартиру от грязи, которую вы приносите, и выслушиваю жалобы соседей? Знаешь что, Кирилл?
Она сделала шаг к нему, и он инстинктивно вжался в стул. В её глазах полыхал такой огонь, что ему стало по-настоящему страшно. Он понял, что это уже не просто утреннее недовольство, не очередная бытовая ссора. Это было что-то другое, что-то окончательное.
— Вали жить к тем теперь, кто тебя постоянно спаивает, а мне больше этих пьяных концертов дома не надо! Всё! Хватит!
Каждое её слово было выплюнуто с такой силой, с такой ненавистью, что, казалось, они повисли в воздухе кухни, обжигая и его, и её.
Лена резко отвернулась, подошла к окну и застыла, глядя на унылый городской пейзаж. Её спина была напряжена, как натянутая струна. Этим жестом она давала понять, что разговор окончен. Окончательно и бесповоротно. Никаких больше уговоров, никаких компромиссов, никаких «рассольчиков». Её терпение лопнуло, разлетелось на мелкие осколки, и собрать их уже было невозможно.
Кирилл сидел, оглушённый. Слова жены гулким эхом отдавались в его больной голове. Он смотрел на её неподвижную спину и никак не мог поверить, что это происходит наяву. Это Лена? Его тихая, всегда такая понимающая Лена? Та, которая всегда прощала, всегда находила оправдания, всегда подставляла плечо? Он привык к её ворчанию, к её недовольству, но никогда, никогда раньше она не говорила с ним так. С такой ледяной яростью, с такой бесповоротной решимостью. Впервые за многие годы он почувствовал, что земля уходит у него из-под ног, и спасительного парашюта в виде её всепрощения на этот раз может и не оказаться. Но туман похмелья ещё не до конца рассеялся, и часть его сознания упрямо отказывалась верить в реальность происходящего, нашёптывая, что это просто очередная истерика, которая скоро пройдёт.
Некоторое время Кирилл просто сидел, переваривая услышанное. В голове, всё ещё гудящей от похмелья, слова Лены никак не хотели укладываться в стройную картину. «Вали жить к тем…» Это что, шутка такая? Неудачная, злая, но всё же шутка? Он нервно усмехнулся, провёл рукой по спутанным волосам.
— Лен, ты чего? Обиделась, что ли, так сильно? Ну, прости, если что не так. Переборщил вчера, признаю. Но не до такой же степени, чтобы из дома выгонять. Мы же… семья.
Он попытался вложить в последние слова максимум тепла и раскаяния, на которое был способен его истерзанный организм и затуманенный мозг. Он всё ещё цеплялся за надежду, что это просто вспышка гнева, которая сейчас утихнет, и всё вернётся на круги своя. Лена всегда отходила, всегда.
Она медленно обернулась от окна. Лицо её было по-прежнему бледным, но теперь в нём читалась не только ярость, но и какая-то окончательная, выстраданная усталость.
— Семья? — переспросила она тихо, но это «тихо» прозвучало страшнее любого крика. — Ты хоть понимаешь значение этого слова, Кирилл? Семья – это когда вместе. А ты где вчера был, когда я одна ужинала? Когда мне вечером стало нехорошо, и некого было даже попросить стакан воды принести? Ты был со своей «семьёй» по рюмке! С теми, кто тебя понимает!
— Ну, перестань, — Кирилл начал раздражаться. Её упрёки, обычно вызывавшие лишь досаду, теперь били по-настоящему больно, потому что он чувствовал, что за ними стоит нечто большее, чем просто минутное недовольство. — Друзья – это святое. Они меня всегда поддержат, в любую минуту. Не то что некоторые, кто только и знает, что пилить с утра пораньше.
Он попытался напустить на себя обиженный вид, изобразить оскорблённую невинность.
— Вот Петька, например. Его Светка никогда ему слова поперек не скажет, если он с мужиками посидит. Понимает, что мужику расслабиться надо. А ты…
— Светка Петькина? — Лена криво усмехнулась, и в этой усмешке было столько презрения, что Кириллу стало не по себе. — Та самая Светка, которая сама уже спивается вместе с твоим Петькой? Та, у которой дети вечно голодные и неухоженные бегают, потому что родителям не до них? Это твой идеал семьи, Кирилл? Это те, кто тебя понимают? Они понимают только одно: как бы побыстрее налить и забыться. А что потом? Кто будет разгребать последствия твоего «отдыха»? Они? Твой Петька придет сюда с веником и совком убирать блевотину, которую ты вчера оставил в подъезде? Или может, Витька твой, который так громко орал «Тагииил!», придёт извиняться перед тётей Машей?
Её голос крепчал с каждым словом, превращаясь в обвинительную речь прокурора, от которой не было спасения. Она шагнула от окна, приблизившись к столу, и теперь Кирилл мог видеть, как дрожат её сжатые кулаки.
— Ты хоть помнишь, что у нас годовщина свадьбы была на прошлой неделе? — её голос сорвался, но она тут же взяла себя в руки. — Нет, конечно, не помнишь. Ты в этот день как раз «помогал» Коляну переезд отмечать. Три дня отмечали. Я приготовила ужин, ждала тебя… А ты приполз на четвёртый, воняя перегаром и чужими духами, и даже не понял, почему я с тобой не разговариваю. А деньги? Ты считал когда-нибудь, сколько денег уходит на эти твои «святые» посиделки? Сколько мы могли бы купить нужного, сколько отложить, если бы не твои «друзья»?
Кирилл молчал, опустив голову. Он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо, смешиваясь с похмельной бледностью. Некоторые из её слов были для него откровением – он действительно не помнил про годовщину. Или не хотел помнить.
— А мои бессонные ночи ты считал? — продолжала Лена, её голос уже не дрожал, а звенел от холодной ярости. — Когда ты где-то шляешься до утра, а я лежу и не знаю, жив ли ты вообще, или уже валяешься где-нибудь в канаве. Когда каждый звонок телефона – как удар тока. Думаешь, мне это в радость? Думаешь, я наслаждаюсь, вытаскивая тебя из такси, отмывая от грязи и слушая твои пьяные бредни? Они тебе нальют, они с тобой поржут, а потом разбегутся по своим норам, оставив тебя на мою шею! Вот цена твоей «святой» дружбы! И знаешь, Кирилл, я от этого устала. Смертельно устала.
Он поднял на неё глаза. В них уже не было привычной самоуверенности, только растерянность и зарождающийся страх. Кажется, до него наконец-то начало доходить, что это не просто ссора. Что Лена не шутит. И что привычный мир, в котором он был центром вселенной, а она – верной спутницей, готовой всё простить и всё понять, рушится на его глазах. И от этого осознания внутри него начала подниматься ответная, злая волна. Не на себя – на неё. Как она смеет? Как она смеет рушить его устоявшийся, такой удобный мир?
— Ты… ты что, серьёзно? — Кирилл наконец выдавил из себя, и голос его прозвучал чужим, испуганным. Он смотрел на Лену, и в его помутневших от похмелья и неверия глазах отражалось её лицо – лицо женщины, которую он, как ему казалось, знал вдоль и поперёк, но которая сейчас предстала перед ним совершенно незнакомой, чужой, и от этого – пугающей. Вся его напускная бравада, попытки казаться обиженным или праведным гневом, разбились о стену её ледяного спокойствия и непреклонной решимости.
— Абсолютно серьёзно, Кирилл, — ответила Лена, и в её голосе не было ни тени сомнения. Она больше не кричала, не обвиняла. Она просто констатировала факт, как врач сообщает неутешительный диагноз. — Я устала быть той, кто вечно ждёт, вечно прощает, вечно собирает осколки. Я хочу жить. Просто жить. А не существовать в вечном ожидании твоего очередного «расслабона» и его последствий.
Кирилл открыл рот, чтобы возразить, чтобы снова попытаться её разжалобить, обвинить, перевести стрелки, но слова застряли в горле. Что он мог сказать? Что это больше не повторится? Он говорил это сотни раз. Что он изменится? Пустые обещания, которым она больше не верила. Внезапно он почувствовал себя не просто похмельным и разбитым, а бесконечно одиноким. Та Лена, которая всегда была его тихой гаванью, его надёжным тылом, исчезла. На её месте стояла эта холодная, решительная женщина, которая смотрела на него так, будто он – пустое место.
— Но… как же… мы? — он всё-таки произнёс это, и вопрос повис в звенящей тишине кухни, такой неуместный и жалкий.
— А «мы» давно уже нет, Кирилл, — Лена горько усмехнулась. — «Мы» закончились где-то между твоей первой пьянкой, которую я списала на молодость, и вчерашним концертом под окнами, который стал последней каплей. Есть ты и твои друзья. И есть я, которая хочет начать новую жизнь. Без тебя.
Она подошла к двери в коридор и кивнула на собранную спортивную сумку, которую Кирилл раньше не заметил. Сумка была его. В ней, видимо, лежали какие-то его вещи – самое необходимое.
— Я собрала тебе кое-что на первое время. Ключи оставишь на тумбочке. И, пожалуйста, без сцен. У меня больше нет сил на это.
Удар был настолько сильным, что Кирилл физически пошатнулся. Сумка. Она действительно это сделала. Она не просто угрожала, не просто пыталась его напугать. Она всё решила. И этот молчаливый свидетель её решения – его собственная сумка, собранная её руками, – был красноречивее любых слов.
В нём вскипела злость – отчаянная, бессильная. Злость на неё, за то, что она так легко рушит их жизнь. Злость на себя, за то, что допустил это. Злость на весь мир, который вдруг стал таким враждебным и неуютным.
— Значит, вот так, да? — прошипел он, поднимаясь со стула. Ноги всё ещё были ватными, но теперь их вело не только похмелье, но и ярость. — Вышвыриваешь меня, как собаку? После всего, что было? Ну и пожалуйста! Думаешь, я пропаду без тебя? Да я… да я найду себе другую! Которая будет меня ценить, а не пилить с утра до ночи!
Он схватил сумку. Она показалась неожиданно тяжёлой, словно в ней лежали не просто вещи, а весь груз его прошлых ошибок.
— И не надейся, что я буду умолять тебя пустить меня назад! — крикнул он уже из коридора, натягивая куртку на непослушные плечи. Голос срывался, но он старался придать ему как можно больше презрения.
Лена не ответила. Она осталась стоять на кухне, спиной к нему, такая же прямая и неподвижная, как и в начале этого кошмарного утра. И это её молчание, это её видимое равнодушие ранили его сильнее, чем любые крики и упрёки.
Хлопнула входная дверь. Кирилл оказался на лестничной площадке, один, с сумкой в руке и гудящей от похмелья и обиды головой. Утренний свет резанул по глазам. Он спустился на несколько ступенек, остановился. В кармане завибрировал телефон. Петька. Наверное, интересуется, как он добрался, и предлагает поправить здоровье. «Друзья… они всегда поддержат…» — пронеслось в голове.
Он достал телефон, чтобы ответить, но палец замер над кнопкой. Внезапно, с какой-то оглушающей ясностью, он понял, что Лена была права. Во всём. И что сейчас, в этот самый момент, он потерял нечто гораздо большее, чем просто жену и дом. Он потерял себя. И спасительная рюмка, которую наверняка предложит Петька, уже ничего не исправит. Только усугубит.
Он стоял на лестнице, раздавленный и опустошённый, и впервые за долгие годы ему стало по-настоящему страшно. Не от похмелья, не от гнева Лены, а от той пустоты, которая разверзлась перед ним, и от смутного, но уже отчётливого понимания, что в эту пустоту он шагнул сам. Эхо захлопнувшейся двери его квартиры ещё долго звучало в его ушах, смешиваясь с гулом в голове и предчувствием долгого, мучительного пути, который ему предстояло пройти. Возможно, в одиночестве…
