— Лизонька, деточка, ну что же ты так с Вадиком-то? Он ведь жалуется, говорит, совсем ты его не уважаешь, перестала прислушиваться. А он ведь мужчина, глава семьи как-никак, ему внимание нужно, забота женская.
Лиза едва не выронила тяжелую сумку с ноутбуком и кипой распечаток, которую с таким трудом дотащила от машины до крыльца дачного домика. Солнце, только-только начавшее клониться к закату, било в глаза, заставляя щуриться, а спина отчаянно ныла после многочасового сидения за рулем в городских пробках и последующей дороги сюда, в эту предполагаемую тихую гавань. Тишины, собственно, и искала. Безнадёжно заваленный отчёт, который начальство требовало «ещё вчера», грозил сорвать все выходные, и перспектива провести их в душной городской квартире, под аккомпанемент вечно работающего телевизора и бесконечных просьб Вадика «принеси-подай», казалась пыткой. Дача, пусть и не блещущая комфортом, представлялась спасительным оазисом, где можно будет, наконец, сосредоточиться.
Антонина Петровна, её свекровь, материализовалась на крыльце так внезапно, словно выросла из-под старой, раскидистой яблони, что росла у самого входа. В её руках была лейка, а на лице – выражение озабоченной добродетели, которое Лиза научилась распознавать безошибочно. Оно обычно предшествовало либо потоку непрошеных советов, либо очередному сеансу воспитания нерадивой невестки. Сегодня, судя по всему, намечалось второе.
— Здравствуйте, Антонина Петровна, — Лиза постаралась, чтобы её голос звучал как можно более нейтрально, хотя внутри уже закипал хорошо знакомый котёл раздражения. — А вы какими судьбами? Я думала, вы на этой неделе у Зинаиды Марковны собирались гостить, с рассадой помогать.
Свекровь картинно вздохнула, поставив лейку на выцветшую от времени деревянную ступеньку. Её взгляд, цепкий и внимательный, скользнул по Лизе с головы до ног, задержавшись на её уставшем лице и слегка растрёпанных волосах.
— Ах, дочка, какие там гости, когда в родной семье нелады. Вадик звонил, такой расстроенный, такой убитый. Говорит, совсем ты от рук отбилась. Вот я и примчалась, думаю, поговорю с тобой по-матерински, может, ты хоть меня услышишь. Мужчину ведь надо беречь, Лизонька, холить и лелеять. Он же опора, защитник.
Лиза с трудом подавила желание закатить глаза. «Опора и защитник» второй день кряду валялся на диване перед телевизором, изображая смертельную усталость после «напряжённых поисков себя», которые, по странному стечению обстоятельств, всегда совпадали с её самыми загруженными рабочими неделями.
Мусорное ведро, переполненное до краёв, источало недвусмысленные ароматы, а раковина была заставлена грязной посудой ещё со вчерашнего ужина. Но Вадик, разумеется, был слишком «утомлён» для таких низменных бытовых мелочей.
— Антонина Петровна, я очень устала с дороги, и мне нужно срочно закончить важный отчёт, — Лиза сделала ещё одну попытку уклониться от неминуемого скандала, понимая, впрочем, всю её тщетность. — Давайте мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз, хорошо? Сейчас мне действительно не до этого.
Она шагнула к двери, намереваясь как можно скорее скрыться в прохладе дома, но свекровь мягко, но настойчиво преградила ей путь, положив руку на её плечо. Хватка у Антонины Петровны, несмотря на её субтильное сложение, была на удивление крепкой.
— Нет уж, дочка, не увиливай. Раз приехала, значит, найдётся у тебя пять минут и для разговора. Это ведь касается твоего же семейного счастья. Вадик – он же нежный, ранимый, как все творческие натуры. Ему нужна поддержка, а не вечные упрёки и недовольство. Ты пойми, мужчину надо вдохновлять, а ты его только пилишь. Он мне так и сказал: «Мама, Лиза меня совсем не понимает, не ценит моих усилий, моих стремлений». А ведь он старается, ищет себя…
«Ищет себя на диване, переключая каналы пультом», — мысленно добавила Лиза, чувствуя, как терпение начинает её покидать. Она глубоко вздохнула, пытаясь сохранить остатки самообладания.
— Антонина Петровна, давайте будем откровенны. Какие «усилия» и «стремления» вы имеете в виду? То, что Вадим уже почти год не может найти работу, потому что все предложения ему кажутся «недостойными его талантов»? Или то, что я одна тяну на себе все финансовые вопросы и большую часть домашних дел, пока он «вдохновляется» перед телевизором?
Лицо свекрови мгновенно посуровело, мягкие нотки из голоса исчезли, уступив место металлическому звону.
— Вот! Вот об этом я и говорю! Вечно ты всем недовольна, вечно считаешь каждую копейку! А мужчина не должен думать о таких мелочах, его задача – мыслить глобально, стремиться к большему! А ты его приземляешь, требуешь какой-то сиюминутной выгоды! Нельзя так, Лизонька. Мужчина в доме должен чувствовать себя главным, хозяином, а не прислугой. А ты, я смотрю, совсем забыла, кто в вашей семье должен последнее слово говорить.
— Последнее слово, Антонина Петровна, обычно говорит тот, кто несёт ответственность, — голос Лизы, до этого момента старательно удерживаемый в рамках вежливой сдержанности, обрёл холодные, металлические нотки. Она аккуратно, но решительно сняла руку свекрови со своего плеча. — А в нашей семье, как вы, возможно, успели заметить, если, конечно, Вадик вам об этом тоже «пожаловался», ответственность несу в основном я. И за то, чтобы было что кушать, и за то, чтобы было где жить, и даже за то, чтобы ваш «глава семьи» мог спокойно «искать себя», не отвлекаясь на такие досадные мелочи, как поиск реальной работы.
Антонина Петровна вся подобралась, её тонкие губы сжались в ниточку, а в глазах, ещё минуту назад источавших материнскую заботу, вспыхнули недобрые огоньки. Она явно не ожидала такого прямого и жёсткого отпора. Привыкшая к тому, что Лиза обычно старалась сглаживать углы и избегать открытых конфликтов, свекровь, видимо, рассчитывала на более податливую аудиторию для своих нравоучений.
— Да что ты себе позволяешь, девочка! — прошипела она, моментально забыв про «Лизоньку» и «деточку». — Вадик – мой сын, и я не позволю тебе так о нём отзываться! Он просто… он переживает сложный творческий кризис! Ему нужна деликатность, понимание, а не твои вечные попрёки и выговоры! Он жаловался, что ты его совсем заездила, что ни шагу ступить без твоего контроля не может, что ты превратила его жизнь в казарму! Каждое утро начинается с твоих указаний, каждый вечер заканчивается твоим недовольным лицом!
Лиза усмехнулась, но усмешка вышла какой-то кривой и усталой. «Казарма, значит?» Она представила себе эту «казарму»: Вадик, до обеда нежащийся в постели, потом медленно перемещающийся к холодильнику, а оттуда – на диван, к телевизору, где он и проводил большую часть своего «сложного творческого кризиса». Указания? Да, она действительно каждое утро напоминала ему вынести мусор, но ведро, как правило, так и оставалось стоять у двери, пока она сама, возвращаясь с работы, не выносила его. Недовольное лицо? А каким оно должно быть, когда ты возвращаешься домой после десятичасового рабочего дня, а тебя встречает бардак и муж, который за весь день не удосужился даже тарелку за собой помыть, потому что был «слишком занят обдумыванием нового гениального проекта»?
— Антонина Петровна, — Лиза сделала глубокий вдох, пытаясь собрать в кулак остатки своего хвалёного терпения, которое, казалось, вот-вот лопнет, как перетянутая струна. — Давайте называть вещи своими именами. Ваш сын, мой муж Вадим, элементарно обленился. Он сидит у меня на шее, свесив ножки, и считает, что так и должно быть. А вы, вместо того чтобы как-то повлиять на него, вправить ему мозги, поощряете его инфантилизм, рассказывая ему сказки про «главу семьи» и «творческий кризис». Какой, к чёрту, творческий кризис у человека, который за последний год не написал ни строчки, не нарисовал ни одного эскиза, не сделал ровным счётом ничего, кроме как пролёживал диван?!
Слова вылетали резко, зло, каждое из них было пропитано накопившейся за долгие месяцы обидой и разочарованием. Она видела, как лицо свекрови искажается от гнева, как её щеки покрываются нездоровыми красными пятнами.
— Ах, вот как ты заговорила! — Антонина Петровна даже отступила на шаг, словно Лиза внезапно превратилась в ядовитую змею. — Неблагодарная! Мы тебе сына отдали, воспитанного, образованного, а ты… ты его в ничтожество превратить хочешь! Он тебе доверился, открыл свою тонкую душу, а ты её топчешь своими грубыми сапогами! Да он от такой жизни скоро совсем захиреет! Ему поддержка нужна, а не твои эти… финансовые отчёты!
— Поддержка? — Лиза ощутила, как внутри что-то окончательно оборвалось. Последняя капля упала в переполненную чашу. Она посмотрела на свекровь долгим, тяжёлым взглядом, в котором не было ни страха, ни желания оправдываться – только холодная, обжигающая ярость.
— Представь себе!
— Ваш сынок и так дома палец о палец не ударяет, а вы ему ещё говорите, что он глава семьи? Так, может, вы его назад к себе заберёте?!
— Да как ты сме…
— Пусть там, у вас под боком, главенствует, сколько его душе угодно! Пусть там «ищет себя» и «переживает творческие кризисы» за ваш счёт! А я устала. Слышите, Антонина Петровна? Я просто смертельно устала быть для него и женой, и мамочкой, и спонсором его бесконечных прожектов в одном лице!
Свекровь буквально задохнулась от возмущения. Её глаза расширились, рот приоткрылся в безмолвном изумлении, словно она не верила своим ушам. Она-то рассчитывала прочитать невестке очередную нотацию, попенять на её «неправильное» поведение, а вместо этого получила такой ушат ледяной воды, такой откровенный и безжалостный отпор.
— Да как… как ты смеешь?! — наконец выдавила она, и её голос задрожал от переполнявших её эмоций. — Моего сына?! Ваденьку?! Да он… он просто устаёт! Ему нужно время, чтобы прийти в себя, чтобы собраться с мыслями! А ты… ты чёрствая, бессердечная эгоистка! Только о себе и думаешь, о своих отчётах этих дурацких!
— Устаёт? — Лиза издала короткий, лишённый всякого веселья смешок. Солнце уже заметно сползло к горизонту, окрашивая небо в тревожные багрово-оранжевые тона, и этот закатный свет, падая на лицо свекрови, делал его ещё более гневным и искажённым. — Антонина Петровна, простите, а от чего именно он так фатально устаёт? От лежания на диване в позе мыслителя, обдумывающего судьбы вселенной? От переключения телевизионных каналов с упорством марафонца? Или, может быть, его так изнуряют походы к холодильнику за очередной порцией «вдохновения» в виде бутерброда с колбасой, который, кстати, тоже я покупаю на свои, заработанные отнюдь не лежанием на диване, деньги?
Она сделала шаг вперёд, и теперь уже Антонина Петровна невольно попятилась, словно почувствовав исходящую от невестки волну холодной, контролируемой ярости. Лиза больше не пыталась смягчать формулировки, не искала обтекаемых выражений. Маска вежливой и терпеливой снохи была сброшена, и под ней обнаружилась женщина, доведённая до последней черты, уставшая от бесконечного вранья, лицемерия и паразитизма.
— Вы говорите, он «глава семьи»? — продолжала Лиза, и в её голосе теперь отчётливо слышался сарказм, острый, как лезвие. — Давайте разберёмся, в чём конкретно заключается его «главенство». Может быть, он принимает стратегические решения, касающиеся нашего будущего? Нет, этим занимаюсь я, когда планирую бюджет, когда думаю, как нам продержаться до следующей зарплаты, когда очередной «гениальный проект» Вадика с треском проваливается, оставляя после себя только долги и разочарования. Может быть, он решает бытовые проблемы? Чинит протекающий кран, вбивает гвоздь, разбирается с засорившейся раковиной? Смею вас заверить, Антонина Петровна, что сантехника, электрика и даже мелкий ремонт в нашем доме – это тоже моя прерогатива. Или, по крайней мере, организация вызова соответствующих специалистов, которых, опять же, оплачиваю я.
Антонина Петровна открывала и закрывала рот, как выброшенная на берег рыба, пытаясь вставить хоть слово, но Лиза, войдя в раж, уже не давала ей такой возможности. Накопившееся годами выплёскивалось наружу бурным, неудержимым потоком.
— Так в чём же его «главенство», Антонина Петровна? В том, что он носит фамилию, которая теперь красуется и в моём паспорте? Или в том, что он обладает определённым набором первичных половых признаков, что автоматически, по вашему мнению, должно давать ему право на безраздельную власть и полное освобождение от каких-либо обязанностей? Вы твердите о каких-то мифических «традиционных ценностях», где мужчина – добытчик и защитник, а женщина – хранительница очага. Прекрасно! Я готова быть хранительницей очага, но где мой добытчик? Где мой защитник? Я вижу только взрослого, трудоспособного мужчину, который упорно отказывается взрослеть и предпочитает жить за счёт женщины, которую он, по идее, должен был бы оберегать и обеспечивать!
Свекровь, наконец, обрела дар речи, её голос дребезжал от негодования и плохо скрываемой обиды.
— Да ты… ты просто неблагодарная! Ты никогда не ценила Вадика по-настоящему! Он такой… такой талантливый, такой неординарный! Ему просто нужно немного времени, чтобы раскрыться! А ты его только гнобишь, только требуешь! Ты хочешь сломать его, подчинить себе, сделать из него такого же прагматичного и приземлённого робота, как ты сама! Ты не видишь его тонкой душевной организации!
— Тонкая душевная организация, Антонина Петровна, не освобождает от необходимости хотя бы выносить за собой мусор! — отрезала Лиза. — И да, я прагматична! Потому что кто-то в нашей семье должен быть прагматичным, иначе мы давно бы уже пошли по миру с протянутой рукой, пока ваш «неординарный талант» витал бы в эмпиреях, сочиняя очередную оду собственной гениальности! Вы постоянно твердите о его «усталости». А вы хоть раз поинтересовались, устаю ли я? Устаю ли я, когда после полного рабочего дня прихожу домой и становлюсь ко второй смене – у плиты, у стиральной машины, с пылесосом в руках? Устаю ли я, когда ночами сижу над этим проклятым отчётом, чтобы не потерять работу, которая кормит нас обоих? Устаю ли я от вечных долгов, от неопределённости, от того, что не могу расслабиться ни на минуту, потому что знаю – если я дам слабину, всё рухнет?
Она перевела дух, чувствуя, как от напряжения дрожат руки. Но останавливаться уже не хотелось, да и не моглось. Прорвало.
— Вы говорите, я его не ценю? А за что мне его ценить, Антонина Петровна? За красивые глаза? За громкие, но пустые обещания? За умение мастерски изображать жертву обстоятельств? Я выходила замуж за мужчину, за человека, с которым собиралась вместе строить жизнь, делить радости и горести, поддерживать друг друга. А получила… получила великовозрастного ребёнка, которого нужно постоянно обслуживать, утешать и содержать. И вишенкой на этом торте – его маму, которая вместо того, чтобы помочь своему сыну повзрослеть, только подпитывает его иллюзии и обвиняет во всех смертных грехах меня!
Лицо Антонины Петровны приобрело цвет перезрелой свёклы. Она явно была не готова к такому повороту событий, к такой степени откровенности и жёсткости. Её обычные аргументы и манипуляции разбивались о стену Лизиной холодной логики и горькой правды.
— Ты… ты пожалеешь об этих словах, — прохрипела она, с трудом подбирая слова. — Вадик тебе этого не простит! Он нежный, он…
— Вот именно, Антонина Петровна, — перебила её Лиза, и в её голосе прозвучала сталь. — Он «нежный». Настолько нежный, что не способен нести ответственность даже за самого себя. Так что, может быть, действительно, ему будет лучше рядом с вами? Вы будете его холить, лелеять, оберегать от жестокой реальности и рассказывать, какой он замечательный и непонятый гений. А я… я, пожалуй, попробую пожить для себя. И поработать, наконец, в тишине. Если, конечно, вы мне это позволите.
— Позволю?! — Антонина Петровна издала звук, похожий одновременно на рычание и всхлип. Её лицо, ещё мгновение назад багровое от гнева, вдруг побледнело, и на нём отчётливо проступили мелкие, злые морщинки вокруг глаз и рта. Она смотрела на Лизу так, словно видела перед собой не невестку, а злейшего врага, который только что нанёс ей смертельное оскорбление. — Да кто ты такая, чтобы мне что-то позволять или не позволять в доме моего сына?! Это ты здесь гостья, причём незваная и неблагодарная! Ты ворвалась в нашу семью, очаровала Вадика своей фальшивой покорностью, а теперь показываешь своё истинное лицо – лицо расчётливой, холодной хищницы!
Она сделала шаг к Лизе, её кулаки непроизвольно сжались, и на мгновение Лизе показалось, что свекровь сейчас её ударит. Но Антонина Петровна остановилась, её грудь тяжело вздымалась, а из горла вырывалось прерывистое, сиплое дыхание. Она, видимо, поняла, что физической силой тут ничего не добиться, да и Лиза, несмотря на внешнюю хрупкость, сейчас выглядела так, что связываться с ней было бы себе дороже. Её спокойствие было обманчиво, оно напоминало затишье перед бурей, и Антонина Петровна, обладавшая какой-никакой житейской мудростью, это почувствовала.
— Ты думаешь, Вадик выберет тебя после всего, что ты наговорила?! — продолжала она, переходя на визгливые ноты, которые особенно раздражали Лизу. — Ты думаешь, он променяет родную мать, которая всю жизнь ему посвятила, на какую-то… какую-то выскочку, которая только и умеет, что считать деньги и унижать его мужское достоинство?! Да он от тебя сбежит, как от чумы, как только поймёт, с кем связался! Он позвонит мне, он приедет ко мне, и я его приму, утешу, обогрею! А ты останешься одна, со своими отчётами и своей злобой! Никому ты не будешь нужна такая – злая, неуживчивая, не умеющая ценить мужскую заботу!
Лиза молча слушала этот поток обвинений, и странное дело – ей не было ни больно, ни обидно. Скорее, она испытывала какую-то отстранённую усталость и даже… жалость. Жалость к этой пожилой женщине, которая так слепо и отчаянно цеплялась за своего великовозрастного сына, видя в нём смысл всей своей жизни и отказываясь замечать очевидное – что её «мальчик» давно вырос, но так и не повзрослел, во многом благодаря её же удушающей «заботе».
— Антонина Петровна, — Лизин голос прозвучал на удивление ровно, без тени тех эмоций, что бушевали в ней ещё несколько минут назад. Кажется, точка кипения была пройдена, и теперь наступило какое-то выжженное, холодное спокойствие. — Вы, кажется, так и не поняли главного. Я не ставлю Вадику ультиматум «или я, или ты». Я вообще больше не хочу участвовать в этих ваших семейных играх, где мне отводится роль либо козла отпущения, либо дойной коровы. Я просто констатирую факт: я больше не могу и не хочу жить так, как мы жили до сих пор. Я устала быть ломовой лошадью, которая тянет на себе всё, пока ваш сын «ищет себя» и «переживает творческие кризисы».
Она обвела взглядом дачный участок – запущенный огород, покосившийся забор, старую яблоню, под которой они сейчас стояли. Когда-то это место казалось ей символом уюта и семейного счастья. Теперь же оно вызывало только глухое раздражение и желание поскорее уехать.
— Если Вадик решит, что ему комфортнее жить под вашим крылом, где его будут оберегать от «жестокой реальности» и потакать всем его капризам, — что ж, это его выбор, — продолжила Лиза. — И я, поверьте, не буду ни плакать, ни умолять его остаться. Возможно, это даже к лучшему. Каждый из нас получит то, чего хочет: вы – своего обожаемого сына, он – беззаботное существование без необходимости напрягаться, а я… я получу свободу. Свободу от вечных проблем, от финансовых трудностей, от необходимости постоянно кого-то контролировать и заставлять делать элементарные вещи.
Антонина Петровна слушала её, и на её лице отражалась целая гамма чувств: от неверия и шока до плохо скрываемого страха. Кажется, до неё наконец-то начало доходить, что Лиза не шутит, что это не очередная мелкая ссора, после которой всё вернётся на круги своя. Это был конец. Конец их привычного, пусть и не всегда гладкого, но такого устоявшегося мирка.
— Ты… ты просто хочешь от него избавиться! — выкрикнула она, и в её голосе прозвучали нотки отчаяния. — Ты никогда его не любила! Ты просто использовала его!
— Любила, Антонина Петровна. Когда-то очень любила, — тихо ответила Лиза, и в её голосе впервые за весь этот тяжёлый разговор проскользнула горечь. — Любила настолько, что готова была закрывать глаза на многое, оправдывать, верить в лучшее. Но всему есть предел. Мой предел наступил. Я больше не могу тянуть этот воз в одиночку. Либо Вадим становится взрослым, ответственным мужчиной, партнёром, на которого можно положиться, либо… либо мы расходимся. И пусть он тогда действительно собирает вещи и едет к вам. Там ему, без сомнения, будет лучше. Вы всегда найдёте, чем его оправдать и как поддержать его «тонкую душевную организацию».
Она сделала паузу, давая свекрови возможность осознать сказанное. Потом решительно повернулась и направилась к дому. Отчёт, который она так стремилась закончить в тишине, теперь казался чем-то далёким и неважным. Сейчас нужно было сделать другое – собрать свои вещи и уехать. Уехать из этого дома, из этой жизни, которая превратилась в бесконечную борьбу с ленью, инфантилизмом и слепой материнской любовью.
Антонина Петровна осталась стоять на крыльце, провожая её взглядом, в котором уже не было гнева – только растерянность и какая-то запоздалая обида на весь мир. Она что-то пробормотала себе под нос, какие-то проклятия или жалобы, но Лиза уже не слышала. Она шла к машине, и с каждым шагом чувствовала, как с её плеч спадает тяжёлый, давящий груз. Тишины для работы сегодня точно не будет. Но, возможно, это и к лучшему. Иногда для того, чтобы начать новую главу, нужно сжечь дотла предыдущую. И этот скандал, такой жёсткий и беспощадный, стал именно тем огнём, который очистил место для чего-то нового. Каким оно будет, Лиза пока не знала. Но она точно знала, что больше не позволит никому превращать свою жизнь в служение чужой лени и безответственности…
