— Вот и все, — Лика смотрела на пару плавающих среди крупных льдин лебедей.
— Как думаешь, они счастливы? — обратился к ней Егор, надевая шапку, которую он мял в руках, обратно на голову.
— Они счастливы, и мы будем, — улыбнулась Лика.
В этот момент ей казалось, что всю жизнь шла к этому. Чтобы вот так стоять рядом с Егором в валенках на босу ногу, слушать веселые разговоры соседей и прощаться с лебедем, которого она, Лика, так долго выхаживала зимой. На сердце было легко и радостно. А среди голых еще веток деревьев летали и щебетали птицы, оповещая всех собравшихся о том, что весна пришла и в эти края. Что жизнь снова победила холодную и темную зиму.
***
Лика вернулась в деревню не по своей воле. Городская жизнь хоть и не всегда устраивала ее своим бешеным темпом и обилием выхлопных газов, зато позволяла себя обеспечить. В городе у Лики осталась не всегда любимая, но привычная уже работа, остались коллеги, к которым у нее пробуждались иногда теплые чувства. В панельной многоэтажке осталась небольшая квартирка, где каждый уголок был напитан любовью хозяйки к своему жилищу.
Квартиру Лике оставила бабушка, Елизавета Петровна. После выхода на пенсию она, мечтавшая о даче, не захотела торчать сутками в квартире и довольствоваться цветами на подоконнике. Продала двухкомнатную квартиру в центре и купила на эти деньги себе маленький домик, а внучке — маленькую квартирку. После переезда редко навещала Лику, предпочитая, чтобы внучка хоть изредка забывала о работе и приезжала в деревню отдохнуть.
Они были единственными друг у друга, бабушка и внучка. Дед умер, так и не выйдя на пенсию. Родители Лики не общались с ней с самого рождения. Мать, запойная алкоголичка, чудом родила здоровую девочку, но наотрез отказалась кормить ее и брать на руки. Елизавета Петровна рассказывала внучке, что мать сбежала из роддома на третий день, так и не взглянув на сверток с новорожденной дочерью:
— Наверное, побежала опохмеляться. Или отца твоего искать. Кто ее знает, дуру эту, — вздыхала бабушка и щипала Лику за щечку. — Главное, что ты жива-здорова. А мать твоя не пропадет, поверь.
Про отца и Лика, и Елизавета Петровна ничего не знали. Мать не говорила, от кого забеременела, а сам отец ни разу за двадцать семь лет не объявился и не изъявил желания общаться с дочерью.
Лика искренне не понимала, почему мать вдруг запила. Красивая и стройная девушка с красным дипломом в руках, смотревшая на нее с фотографий, не выглядела несчастной или одинокой. Бабушка рассказывала, что все пошло по наклонной после смерти деда. Нина, мать Лики, вдруг стала сама не своя: часто грустила, молчала и спала. Никак не реагировала на объятия матери и ее искреннее участие, отказывалась от еды и очень похудела. Врачи пожимали руками:
— Девушка горюет по отцу. Отгорюет, и все наладится.
Однако ни через месяц, ни через год ничего не наладилось. А вскоре Нина начала пить. Сначала опустошила запасы в доме. Потом стала пить на деньги матери, вытаскивая их из сумки, пока та спит. Елизавета Петровна плакала, глядя на пьяную дочь, обнимала, покрывала поцелуями свалявшийся затылок и все повторяла:
— Что с тобой, Ниночка? Что ты так мучаешься, маленькая? Доченька, скажи, как тебе помочь?
— Мне хорошо, — улыбалась Нина непослушным ртом. — Мне сейчас так хорошо, мама. Я все забыла. Забыла, что есть смерть. Что папа умер, и что мы все умрем. Что все бессмысленно. И диплом мой, и ты, и я…
Часто, вспоминая о дочери, Елизавета Петровна плакала. Сердце матери до сих пор болело: не сберегла, не долюбила, не спасла. Лика же к матери не чувствовала никакой жалости. «Слабый человек, — думала она, рассматривая фотографии. — Слабая, размазня. Сломалась при первых трудностях. Не прощу».
Лика не любила вспоминать о прошлом. Когда новые знакомые интересовались о семье Лики, она скромно отвечала, что родителей нет, а бабушка живет в деревне. Такого ответа обычно было достаточно.
Квартирка, купленная бабушкой, была убежищем Лики. Она полностью поменяла полы, выровняла и покрасила стены в любимый коралловый цвет, долго выбирала мебель и еще дольше копила на нее. За три года, что она жила там, квартира наполнилась множеством маленьких, но таких важных вещей: засушенными цветами от поклонников, любимыми книгами, купленной на барахолке в Турции посудой, статуэтками и масляными картинками. Поэтому так больно было Лике порой вспоминать оставленное жилище. Больно и грустно.
Она никогда не планировала переезжать в деревню к бабушке, даже на пенсии. Без людей на тротуарах, привычного шума потока машин за открытым окном, любимых кафе и кофеен, парка с озером возле дома, с утками и белками, без офиса и шуток коллег, вечерних посиделок жизнь казалась ей до ужаса скучной. И после переезда Лика несколько дней чувствовала себя так ужасно, будто, кроме бабушки, потеряла еще одного дорогого человека: себя.
Елизавета Петровна умерла внезапно.
— Оторвался тромб, — пожали плечами врачи сельской больницы. — Что мы могли сделать? Что могли, то сделали.
Похороны были скромными. Попрощаться с Елизаветой Петровной, кроме Лики и пары закадычных деревенских подруг, никто не явился. Зато как было спокойно и умиротворенно тихо плакать вместе с этими женщинами (у Лики язык не поднимался назвать их бабушками) за столом в доме покойной и пить чай, вспоминая ее. Подруги бабушки постепенно стали подругами и для Лики.
В деревне, после похорон, она впервые остро ощутила свое одиночество. Друзья и подруги оказались лишь знакомыми с работы, которым и дела нет до Ликиного горя, так же, как и ей нет дела до их. Многочисленные поклонники, узнав о ее потере, лишь томно вздыхали на другом конце трубки, приносили соболезнования и явно не горели желанием ехать в такую даль, чтобы Лику утешить.
Поразмыслив, Лика решила остаться. Сдала квартиру милой студентке с котом Барсиком, уволилась, распродала большую часть вещей и вернулась в деревню с небольшим чемоданом. Уже в первую ночь, осознав, что наделала, с ужасом всматривалась в скрипучий потолок и думала о том, как дальше будет жить. И главное: на что? Больше всего Лику пугало ее настроение. Она считала, что становится такой же, как мать: еще немного, и запьет от одиночества.
Однако в доме, где еще находились вещи, пахнущие бабушкой, где ее каждый день навещали тетя Зоя и Любовь Михайловна, подруги покойной, ей было не так страшно, как в квартире или в офисе. А потом она познакомилась с Егором.
***
Лика переехала в ноябре. Как-то прогуливалась у местного озерца и увидела возле кромки воды лебедя. Тот запутался лапой в старой рыболовной сети и пытался вырваться, видимо, но выдохся. Сеть плотно опутала не только лапу, но и шею птицы. Лика попыталась подойти ближе, чтобы помочь, но лебедь захлопал крыльями, закричал грозно.
— Вы его пугаете, — услышала Лика голос позади и обернулась.
Это был Егор. Он стоял и курил, глядя на всполошившуюся птицу.
— Отойдите немного. Пусть успокоится. А я за хлебом схожу.
Лика послушно отступила. А незнакомец вернулся вскоре с ломтями хлеба. Угостил Лику, представился. Услышав ее имя, улыбнулся:
— Знаю вас. Вы внучка Петровны. Она часто про вас рассказывала.
— Что рассказывала? — поинтересовалась Лика, откусывая кусок хлеба.
— Что вы сильная очень, гордая женщина. Все сама, всех боитесь. Что друзей у вас нет, и жениха. Что одиноки вы.
Лика поперхнулась. Егор заботливо похлопал ее по спине:
— Не умирайте, — усмехнулся он. — Нам еще лебедя спасать.
Егор, пригнувшись к земле, медленно подошел к птице, покормил с рук хлебом. Пока лебедь ощипывал ломоть, Егор аккуратно разрезал сеть перочинным ножом и взял лебедя на руки:
— Ну вот, — довольно сообщил он. — Надо его Николаю Иванычу отнести в сарай. Он в птице разбирается. Кажется, нужно полечить. Рана у него на шее и на лапе, кровь сочится.
Лика спешила по сугробам за новым знакомым с лебедем в руках к дому Николая Иваныча, некогда работавшего ветеринаром в районе. Она шла, запиналась о снег и иногда начинала громко смеяться:
— Что смешного? — возмутился шутливо Егор. — Тут лебедь ранен, а вы смеетесь. Ну что это такое?
Николай Иваныч был дома. Встретил Егора, помог отнести лебедя в сарай, осмотрел раны, сказал, улыбаясь сквозь белесые усы:
— Жить будет. Молодцы, что принесли его ко мне. Без вас бы погиб.
Оказалось, что все лебеди уже покинули озеро, улетели зимовать. Раненая птица вряд ли сможет совершить перелет. А если останется у озера, то погибнет от голода, как только вода подернется первым льдом. В сарае же Иваныча он спокойно перезимует вместе с другими птицами, курами и гусями.
— Вы не переживайте, — успокоил хозяин гостей, провожая их до калитки. — Вылечим, оклемается. Весной своих встретит, пару найдет. А осенью с ними улетит зимовать. Все у него хорошо будет.
— У нас тоже? — вдруг обернулась в Иванычу Лика.
Старик растерялся:
— Ну а как… хорошо оно будет у всех, да… и у вас, и у нас. Осень бы только завершить хорошо и до весны дожить бы только. А там… — рассмеялся Иваныч, махнув рукой. — Весна, любовь. Жизнь новая. Все обновится.
Лика стала часто захаживать к Иванычу в гости под предлогом «навестить лебедя». Сама же грелась у затопленной печурки, слушала истории из жизни старика и делилась своими воспоминаниями. Иваныч очень внимательно слушал Лику, когда она рассказывала про мать. Потом вдруг принес бутылку рябиновки, разлил в две рюмки.
— Вот что, — заявил он. — Нужно за твою мать выпить. За здоровье ее.
Лика запротестовала:
— Нет, нет и нет. Во-первых, я не пью. Во-вторых, вы меня вообще слушали? Эта кукушка меня бросила, даже не навестила ни разу. А вы за ее здоровье пить собрались.
— И что тут плохого? — вздохнул старик, усаживаясь на табуретку, обитую войлоком. — Все люди здоровья заслуживают. И плохие, и хорошие. А она, какой бы ни была, тебя родила. Выносила. Выпей, девочка. Выпей, Лика. От одной рюмки не убудет. И сама согреешься.
Иваныч опрокинул свою рюмку и шумно занюхал наливку соленым огурцом. Лика до своей не дотронулась:
— Не буду я за ее здоровье пить, — твердо сказала она. — Лучше за бабушку.
— Нет, — так же твердо ответил Иваныч, останавливая ее за руку. — Бабушку тебе не за что прощать. А мать простить нужно. Иначе как дальше жить? Собираешься ее до могилы проклинать и ненавидеть? Ты так раньше меня помрешь.
Лика почувствовала, как предательски задрожал подбородок. Слезы хлынули из глаз. Она сидела напротив Иваныча с уродливой гримасой на лице и горько плакала. Спросила у него сквозь слезы по-детски искренне, хлюпая носом:
— За что она со мной так? За что?
Иваныч жилистой сухой рукой убирал волосы с лица Лики, приговаривал:
— Ну-ну, все проходит и это пройдет. Ну-ну.
Лика выпила рюмку рябиновки. Сказала громко изменившимся голосом:
— Я прощаю тебя, мама.
Домой она возвращалась в странном настроении. Шумевшая на улице пурга не пела теперь одиноким волком, а убаюкивала, внушала надежды. Возле дома Лика встретила Егора. Он отважно, но безуспешно расчищал ей дорожки. Крикнул ей, втыкая лопату в сугроб:
— Привет, соседка! Свои дорожки расчистил, тебе решил помочь, — он принюхался к Ликиному дыханию. — Ты пила что ли, мать?
— Пила, — глупо хихикнула Лика. — Иваныч рябиновой настойкой угощал. Очень вкусно.
— Ну, ты совсем ассимилировалась, Лик. Как в город-то возвращаться будешь? Там ни Иваныча, ни настойки.
«Ни тебя», — подумала, глядя его на темные пряди, выбившиеся из-под шапки, Лика. Но вслух сказала только:
— Спасибо за дорожки. Пойдем домой чай пить. Поведаю, как дела у нашего подопечного.
***
Первого марта Лика проснулась от стука в окно. Барабанил Егор: пришел делиться радостной новостью. Озеро тронулось, показались первые большие проталины. Так что днем Иваныч пойдет выпускать лебедя на свободу. И зовет всех желающих посмотреть на это действо.
Лика быстро надела валенки на босу ногу, замоталась бабушкиным шарфом, накинула поверх пижамы дубленку. Идти до озера было далеко, около трех километров. Она спотыкалась о снег, как и тогда, в первый день знакомства с Егором, и ругала себя, что забыла в спешке надеть варежки. Руки мерзли и покрывались противной и шершавой красной сыпью. Егор заметил это. Молча снял с рук перчатки, протянул Лике:
— На, надевай. А то Иванычу и тебя придется лечить.
Лика надела перчатки, еще теплые от рук Егора. Остановилась вдруг, глядя на него. Мысли заметались в голове, возникло смутное желание убежать домой. Егор обернулся:
— Ну, чего ты там? Устала?
— Я тебя люблю, — пробормотала Лика, удивляясь простому, но такому важному открытию.
— Что? — не расслышал Егор, подходя ближе и загибая вверх низ шапки. — Что случилось?
Лика посмотрела ему в глаза, пожала плечами:
— Я люблю тебя. Вот так.
***
Иваныч, нервно сплюнув в землю, увидел подходящую парочку и завопил:
— Ну, наконец-то! Соизволили! Мы тут уже собрались вас в розыск объявлять.
Казалось, провожать лебедя собралась вся деревня. Тетя Зоя и Любовь Михайловна, переминаясь с ноги на ногу, с любопытством смотрели на румяную Лику и красного, как рак, Егора, хихикнули многозначительно:
— Какие красные оба. То ли бежали, угорели, то ли от стыда горят.
— Смотрите, — Иваныч указал рукой в сторону озера. Оттуда не спеша и плавно к берегу подплывала вторая птица. Лебедя с передержки отпустили в воду. Он рванулся вперед, вздымая брызги, быстро набрал скорость и достиг середины водоема. Там встретился со вторым лебедем. Они плавали рядом, касаясь друг друга клювами и, казалось, о чем-то беседовали.
Лика с восторгом наблюдала эту картину. Ее сердце билось как никогда громко. На глаза наворачивались слезы. Егор все еще стоял рядом, задумчиво глядел вдаль. Его рука крепко сжимала Ликину руку в кармане дубленки. И оранжевое солнце поднималось на горизонте из-за облаков.
