Мама сказала это так буднично, словно попросила передать хлеб к обеду, а не взорвала тихим голосом бомбу замедленного действия прямо в центре моей только-только начавшей налаживаться жизни. «Выделяй долю моему сыну». Не «нам», не «нам с Игорем», а «моему сыну». Будто Игорь – это отдельный проект, мамин личный гешефт, к которому я, ее дочь, не имею никакого отношения.
Я смотрела на нее, сидящую напротив в своей неизменной вязаной кофте цвета пыльной розы, и пыталась понять, не ослышалась ли. Солнце лениво лилось из окна, играя бликами на фарфоровой чашке в ее руках, и казалось, ничего особенного не происходит. Только вот слова эти – они зависли в воздухе, как злые пчелы, готовые ужалить в самое сердце.
– Мам, – я наконец нашла голос, который звучал на удивление спокойно, – ты сейчас о чем? Какую долю?
Она отпила чай, не спеша, словно наслаждаясь паузой, которую сама же и создала. Поставила чашку на блюдце с тихим клацаньем. Посмотрела на меня своими уже не такими ясными, как прежде, глазами, и повторила, на этот раз чуть более твердо:
– Игорю. Долю в квартире. Он помогал отцу, ты же знаешь. Ремонт делал, деньги давал. Нельзя так, Света, несправедливо получается.
«Несправедливо получается» – ее любимая фраза. Обычно она звучала в контексте соседских склок или подорожания на рынке. Но чтобы «несправедливо» касалось моей квартиры, которую папа оставил мне по завещанию – это уже был новый уровень «несправедливости».
– Мам, – я постаралась говорить медленно, подбирая слова, словно хрупкие стекляшки, – квартира по завещанию папина мне. Это его воля.
– Воля… – она поморщилась, словно от кислого яблока. – Воля волей, а по-человечески? Игорь же твой брат, родная кровь. Нельзя его обижать. Он же тоже семья.
Семья. Это слово мама произносила с особым придыханием, словно это был какой-то священный оберег от всех бед и невзгод. Семья – это святое, семья – это главное, семья – это то, ради чего нужно идти на любые жертвы. Особенно, если жертвы требуются от меня.
Я вздохнула, чувствуя, как в груди поднимается знакомая волна раздражения. Это тянулось годами. Игорь – мамино больное место, ее вечная головная боль, ее «меньшенький», даже в свои сорок лет. Старше меня, между прочим, на целых семь. Но в маминых глазах он всегда оставался тем самым мальчиком, которого нужно жалеть, оберегать и вытаскивать из очередного переплета.
Игорь «помогал отцу»? Да, конечно. Как же иначе. Раз в год привезет отцу мешок картошки с дачи – это уже «помощь». Или разок завез его на своей раздолбанной «шестерке» на рыбалку – вот и «вложение». А то, что я каждый выходной моталась к родителям, таскала сумки, готовила, убирала, бегала по аптекам – это, видимо, в «вложения» не входило. Это так, дочерний долг.
– Мам, какие деньги? Какой ремонт? – Я старалась не повышать голос, но внутри все кипело. – Ремонт последний раз делали лет десять назад, еще до папиной болезни. И Игорь тогда… ну, обои помогал клеить, помню. И что? Это теперь повод на долю в квартире претендовать?
Мама вздохнула. Посмотрела куда-то в сторону окна, словно ища там поддержки.
– Ты не понимаешь, Света. Дело не в обоях. Дело в принципе. Игорь же надеялся… он думал, что отец его не обидит. А тут – только тебе все. Это же… ну, как-то… не по-родственному.
«Не по-родственному». Вот оно что. Я, значит, веду себя «не по-родственному», не желая отдавать брату кусок квартиры, которая мне по закону принадлежит. А Игорь, который ни разу не позвонил мне после похорон отца, не спросил, как я, как мама – он, значит, «по-родственному» поступает? Которому, видимо, мама уже всю плешь проела, чтобы он эту долю вытребовал. Сама, небось, боится, что я ее к себе жить заберу, а с Игорем ей, видимо, привычнее, уютнее.
– Мам, – я потерла виски, чувствуя, как начинает болеть голова. – Послушай меня. Папа завещал квартиру мне. Он так решил. И я не собираюсь это оспаривать. Игорь – взрослый мужчина. У него есть своя квартира, пусть и маленькая, но есть. Он работает. С голоду не умрет. А я… я тоже не на золотой жиле сижу. Мне эта квартира нужна, чтобы… ну, чтобы жить, в конце концов.
– Нужна… – протянула мама с сомнением. – А Игорю не нужна, что ли? Он тоже хочет жить по-человечески. А с тобой он всегда был… хорошим братом. Вы же всегда дружили.
«Дружили». О да, дружили. Как кошка с собакой. Вернее, как кошка, которая снисходительно позволяет собаке помахать хвостом рядом. Игорь всегда был таким – снисходительным, самоуверенным, вечно поучающим. В детстве он дергал меня за косички и отбирал игрушки. В юности – высмеивал мои увлечения и давал «ценные советы» насчет парней. В зрелости – смотрел свысока на мою работу и поучал, как «правильно жить». И вот теперь, оказывается, мы «дружили». Мамина память – удивительная штука. Она хранит только то, что ей удобно хранить.
– Мам, – я снова вздохнула. – Давай начистоту. Игорь когда-нибудь хоть копейку в эту квартиру вложил? Кроме поклейки обоев десять лет назад?
Мама замялась. Отвела глаза. Замешкалась, как школьница, пойманная на списывании. Это был ответ. И он был красноречивее любых слов.
– Ну, может, и не вкладывал… деньгами, – пробормотала она наконец, глядя на свои руки, словно там можно было найти оправдание. – Но он же помогал… по дому… отцу…
– Помогал – это одно, мам. А доля в квартире – это другое, – твердо сказала я. – Это наследство, понимаешь? Нельзя вот так просто взять и отдать кусок тому, кому «кажется, что он заслужил». Папа хотел, чтобы квартира была моей. И я не собираюсь идти против его воли. Игорь – твой сын. Помогай ему, если хочешь. Давай ему свои деньги. Но мою квартиру не трогай. Это мое.
Мама молчала. Сидела, опустив голову, и перебирала край вязаной кофты. В комнате повисла тишина, тяжелая и давящая. Слышно было только, как тикают часы на стене, отсчитывая минуты этого неловкого молчания.
Я смотрела на нее и чувствовала себя ужасно. Виноватой. Жесткой. Непонимающей. Но в то же время – непоколебимой. Я не собиралась отступать. Эта квартира – не просто стены и мебель. Это память об отце, это островок стабильности в этом шатком мире, это мое личное пространство, которое я никому не позволю отнять. Даже ради «семейного мира».
Наконец мама подняла глаза. Взгляд был какой-то потухший, уставший. Будто она только что проиграла важную битву.
– Ладно, – тихо сказала она. – Я поняла тебя. Делай как знаешь.
И в этом «ладно» было столько горечи, столько обиды, столько разочарования, что мне стало еще хуже, чем раньше. Я знала, что мама не отстанет. Что она еще не раз вернется к этой теме, будет капать на мозги, давить на совесть, играть на чувстве вины. Она умела это делать, как никто другой. Это был ее фирменный стиль – тихий, незаметный, но неотвратимый.
Я встала, подошла к окну. Смотрела на улицу, где кипела жизнь, где люди спешили по своим делам, не подозревая о тех семейных драмах, которые разворачиваются за закрытыми дверями квартир. Солнце уже клонилось к закату, и длинные тени легли на асфальт. День заканчивался. А с ним, казалось, заканчивалось что-то важное и в моей жизни. Что-то хрупкое, что связывало меня с мамой, что-то, что называлось «пониманием» и «доверием». И вместо этого оставалась только пустота и горькое послевкусие этого короткого, но разрушительного разговора.
Вечером раздался звонок. На экране телефона высветилось «Игорь». Вот и он. Посланец матери. Или, может быть, собственный интерес вдруг проснулся?
Я взяла трубку. В трубке раздался его вялый, тягучий голос.
– Свет, привет. Это Игорь. Мама тебе уже, наверное, говорила…
«Наверное»? Он еще и прикидывается невинным агнцем?
– Говорила, Игорь, – ровно ответила я. – Сказала, что я должна выделить тебе долю в квартире.
В трубке повисла пауза. Потом Игорь неловко прокашлялся.
– Ну, ты понимаешь… мама переживает… она хочет, чтобы все было по справедливости…
«По справедливости»? Вот и второй запел ту же песню. Семейный хор обиженных и обездоленных.
– Игорь, – я постаралась говорить спокойно, хотя внутри все клокотало. – Какая справедливость? Папа завещал квартиру мне. Это его решение. Я его уважаю и менять ничего не собираюсь. Если мама считает, что ты нуждаешься в деньгах – пусть помогает тебе. У нее пенсия хорошая. Но моя квартира – это моя квартира. И доли в ней ты не получишь.
Снова молчание. На этот раз более долгое и тяжелое. Слышно было только его сдавленное дыхание в трубке.
– Ну, ладно, – пробормотал он наконец. – Я понял тебя. Делай как знаешь.
И повесил трубку. Даже «до свидания» не сказал. Как будто разговор окончен, тема закрыта, и больше говорить не о чем. Как будто я – враг народа, отнявший у него последнее.
Я сидела в тишине своей квартиры, той самой квартиры, за которую только что шла заочная битва, и чувствовала себя не победительницей, а скорее – потерпевшей. Потерпевшей от собственной семьи, от собственной матери, от собственного брата. Потерпевшей от чувства вины, которое они так умело во мне разбудили.
Но я знала, что поступила правильно. Я отстояла свое, то, что принадлежало мне по праву. И пусть это стоило мне напряженных отношений с семьей, пусть это принесло мне горький осадок разочарования – я не жалела о своем решении. Потому что иногда, чтобы сохранить себя, нужно уметь говорить «нет» даже самым близким людям. Даже если это «нет» звучит совсем не по-родственному. Но по-справедливости – точно.
