никитаВ двадцать семь лет Ирина думала, что материнство — это инстинкт. Что-то такое, что включается автоматически, как дыхание или сердцебиение. Девять месяцев она готовилась к встрече с сыном, читала книги про развитие детей, покупала правильные игрушки, выбирала роддом с лучшими отзывами. Всё было продумано, запланировано, разложено по полочкам.
А потом родился Артём.
Роды длились восемнадцать часов. Потом экстренное кесарево, наркоз, пробуждение в палате с ощущением, что тело больше ей не принадлежит. Первый взгляд на сына — и никакой вспышки счастья, которую описывали в книгах. Только усталость, страх и странное чувство, что это происходит не с ней.
— Ну что, мамочка, — сказала акушерка, кладя Артёма ей на грудь, — влюбилась?
Ирина кивнула, потому что так полагалось отвечать. А сама думала: «Когда я почувствую то самое? Когда придёт любовь?»
Первые недели дома превратились в бесконечную череду кормлений, смены подгузников, укачиваний и недосыпа. Артём плакал по ночам, и Ирина вставала к нему автоматически, как робот. Кормила, меняла памперс, качала, клала обратно в кроватку. Снова плач — и всё сначала.
Муж Сергей помогал, как умел. То есть давал советы.
— Может, он голодный? — говорил он, когда Артём плакал после кормления. — Может, подгузник мокрый? — когда она только что его поменяла. — А ты температуру мерила? — когда она мерила её полчаса назад.
Сергей работал, приходил домой усталый, ужинал и ложился спать. А Ирина оставалась одна с малышом, который требовал её безраздельного внимания двадцать четыре часа в сутки.
К третьему месяцу она поняла, что тонет.
Каждое утро начиналось с мысли: «Как дожить до вечера?» Каждый вечер — с мысли: «Как пережить эту ночь?» Она плакала, стоя у детской кроватки. Плакала в душе, зажимая рот рукой, чтобы никто не услышал. Плакала, глядя на себя в зеркало и не узнавая отражение.
Где была та счастливая мама с глянцевых картинок? Где было то безграничное счастье, о котором писали в блогах молодых мам?
А ещё был стыд. Жуткий, всепоглощающий стыд за то, что она не справляется. За то, что устала от собственного ребёнка. За то, что иногда, глядя на Артёма, она чувствовала не любовь. А раздражение.
— Что со мной не так?
Она шептала в темноте. Когда сын наконец засыпал у неё на руках.
Однажды она решила поговорить с мамой. Людмила Ивановна приехала в гости, привезла гречневую кашу и яблоки с дачи, посидела с внуком, пока Ирина принимала душ. А потом они сели на кухне пить чай.
— Мам, — сказала Ирина, размешивая сахар в кружке, — мне тяжело.
— Что тяжело? — переспросила мама, отрывая кусочек печенья.
— Всё. Я не высыпаюсь. Постоянно плачу. Боюсь, что с Артёмом что-то случится. Иногда мне кажется, что я исчезаю. Что меня больше нет, есть только функция — кормить, менять подгузники, укачивать…
Мама подняла брови.
— Исчезаешь? Ира, ты же мать стала. Это нормально, что всё внимание — ребёнку.
— Но мне страшно, мам. Иногда я думаю, что схожу с ума. Что я плохая мать…
— Вот уж глупости! — Людмила Ивановна отмахнулась, как от назойливой мухи. — Я троих родила — тебя, Максима и Олесю. И ничего. Ни истерик, ни депрессий. Надо просто не ныть и делать что положено.
Ирина замолчала. Почувствовала, как что-то сжимается внутри груди.
— Но мне правда тяжело…
— А кому легко? — Мама встала, начала убирать со стола. — Думаешь, мне было просто? Папа тогда в командировках пропадал, денег не хватало, а тут трое детей на руках. Но я не устраивала концерты, а работала.
— Я не устраиваю концерты, — тихо сказала Ирина.
— А что это, если не концерт? «Мне тяжело, мне страшно…» Все через это проходят. И все справляются. Вот я справилась — и ты справишься.
Ирина сидела и смотрела на мамину спину. На эту маленькую женщину, которая действительно вырастила троих детей, работала на заводе, варила борщи и штопала носки. Которая никогда не жаловалась, не просила помощи, не говорила о своих чувствах.
И вдруг Ирина поняла: мама не услышала её. Не потому что не хотела. А потому что не могла. У неё не было слов для того, что происходило с дочерью. У неё не было права на слабость.
Не было времени на депрессию, не было права на усталость, не было возможности сказать: «Мне тяжело.» Потому что надо было выживать, кормить детей, работать.
Но от этого понимания Ирине не стало легче.
Вечером она заперлась в ванной и плакала, зажимая рот полотенцем. Плакала от боли, от одиночества, от того, что даже самый близкий человек не понял её.
А наутро набрала номер психологической консультации.
Елена Викторовна принимала в маленьком кабинете. С живыми цветами на подоконнике. Обычная женщина лет сорока пяти. С добрыми глазами и спокойным голосом.
— Расскажите, что вас беспокоит, — сказала она.
А Ирина вдруг поняла, что не знает, с чего начать.
А потом начала говорить. Обо всём сразу. О страхе, о стыде, о том, что не может радоваться материнству, как полагается. О том, что боится сойти с ума. О том, что мама не поняла её.
— Я думала, что буду счастливой мамой, — говорила она сквозь слёзы. — А я как зомби. Встаю. Кормлю. Меняю подгузники. Укладываю спать. И так каждый день. Где та радость, которую все описывают?
— А кто сказал, что материнство — это только радость? — спросила Елена Викторовна.
— Все. Все вокруг. В книгах, в фильмах, в соцсетях…
— Материнство — это не только радость. Это ещё и огромная ответственность, усталость, тревога. Это нормально — чувствовать себя потерянной в первые месяцы после родов.
— Но моя мама сказала, что она справлялась…
— У вашей мамы не было выбора. У неё не было времени на рефлексию. А у вас есть. И это не слабость — это возможность.
Елена Викторовна объяснила, что послеродовая депрессия — не каприз и не слабость характера. Это медицинский диагноз, который требует внимания и помощи.
— Вы не плохая мать, — сказала она. — Вы мать, которая проходит через трудный период. И это тоже часть материнства.
Они встречались каждую неделю. Ирина училась не стыдиться своих чувств, принимать помощь, говорить о том, что ей нужно. Училась быть несовершенной мамой — и это было нормально.
Постепенно туман начал рассеиваться. Не сразу, не резко — скорее как рассвет, когда темнота медленно отступает перед светом.
Однажды утром Артём проснулся и улыбнулся ей. Не от газиков, не случайно — именно ей, глядя прямо в глаза. И Ирина почувствовала, как внутри что-то тёплое и радостное расправляет крылья.
— Привет, малыш, — прошептала она, целуя его в лобик. — Привет, мой хороший.
И вдруг поняла: вот она, любовь. Не такая, как в книгах, не мгновенная и всепоглощающая. А тихая, постепенная, выстраданная.
Через полгода, укачивая засыпающего Артёма, она тихо говорила ему:
— Знаешь, солнышко, я не такая мама, как моя мама. Я плачу, когда мне трудно. Я прошу помощи, когда не справляюсь. Я не всегда знаю, что делать. И это нормально. Я — мама твоя. И я справляюсь. По-своему.
Артём сопел у неё на плече, тёплый и сонный. А Ирина смотрела в окно на вечерний город и думала о том, что каждое поколение матерей проходит свой путь. У её мамы был один путь — выживать и не жаловаться. У неё — другой. Чувствовать, принимать, просить помощи.
И оба пути правильные. Каждый для своего времени.
А однажды вечером мама позвонила неожиданно поздно.
— Ира, — сказала она тихо, — как ты там?
— Нормально, мам. Лучше стало.
Пауза.
— Ира, я тогда… когда ты говорила, что тебе тяжело… Я, наверное, не так отреагировала.
Ирина замерла с телефоном у уха.
— Мам?
— Мне тоже было тяжело тогда. С вами. Очень тяжело. Просто некому было сказать. И не принято было жаловаться. Ты понимаешь?
— Понимаю, мам.
— Хорошо, что у тебя есть кому сказать. Хорошо, что ты не молчишь.
И Ирина вдруг поняла: у её мамы тоже не было. Не было права на слабость, не было времени на чувства, не было возможности попросить помощи.
А у неё есть. И это не слабость. Это сила.