— Тань, ну зачем ты их выгнала? — обессиленно вздохнул муж. — Теперь на нас вся будет родня обижаться…
Я смотрела на него сквозь горячий пар — только что сняла с плиты чайник, а руки всё ещё дрожали. Вот ведь… Не успели хлопнуть входной дверью их чемоданы, как дом снова обрёл размер тишины. Даже стены выдохнули с облегчением, а в ушах всё стоял их шум: Лёха с бесконечным смехом, Светка с вечными “Тань, а где у вас тут посуда?”, грязные тарелки, слёзы по сериалам и крошки — везде, где только можно.
Две недели! Две проклятые недели, когда моя кухня была больше похожа на вокзал, а спальня — на чужую гостиницу. Я пыталась терпеть, намекать и шутить: “Может, домой уже заскучали?” — а в ответ только смех или “Да ладно, что нам там, тут весело!”.
Вячеслав стыдливо отводил глаза. Его “родня”, не перечь — святее железнодорожных билетов. Он всё повторял: “Потерпи… родные же… Не выгонишь ведь…”
Но я поняла — больше не могу. Не могу смотреть, как кто-то хозяйничает в моём доме, рушит порядок, разносит неуважение по комнатам, а я — лишь тень в своём же пристанище. Хватит.
Сказала, как отрезала: “Завтра чтобы ко времени на вокзале были. Всё. Без обид.”
Родня уехала с обиженными лицами, настойчиво шипя в платки и Богу жалуясь на “каменное сердце” Татьяны.
А теперь муж, бледный, с глазами загнанного кролика, стоит на пороге кухни и смотрит так, будто я подписала себе семейный приговор.
Я молчала. Всё кипело внутри. Но впервые за две недели мне вдруг захотелось улыбнуться… хоть чуть-чуть.
Первый день после отъезда родни был похож на выходной в пустом городе. Тихий, как заброшенный пруд весной. Тишина стояла такая густая, что слышалось — часы отмеряют время по-настоящему.
Вячеслав ходил по квартире кругами, искал взглядом что-то, словно ждал, что Лёха сейчас опять попросит “ещё компотика”, а Светка начнёт жаловаться на погоду. Но никто не просил, никто не требовал — только иногда телефон замирал долгим нарастающим трелем: “Светка”, “Мать”, “Двоюродка Валя”… Родня включила коллективную обиду. Ну, классика же.
Если честно, мне сначала стало не по себе. Совесть ковыряла: “А вдруг входить в родню стоило терпеть ещё хотя бы пару дней?..” Спала плохо, всё прислушивалась: не вернулись ли? Не стоят ли под дверью с чемоданами?
Но к обеду почувствовала, как тихо скрадывается по дому утерянная радость быта. Запах чистого белья, порядок на кухне, без обвинительных “Опять ты всё переставила!”
Сделала себе кофе — впервые за две недели ни для кого больше. Просто так, с буханочкой хлеба и двумя кусками сыра (а не с “пиром на весь мир”, к которому я уже тихо возненавидела магазинные походы).
Вячеслав всё никак не находил себе места.
— Тань… ну правда, тяжело ты их приняла. Могла же просто намекнуть жёстче…
Я посмотрела на него без злости, устало, но честно:
— А сколько ещё “жёстче” намекать, Слав? По-моему, если человек не слышит “пора домой” с третьего раза — ему уже ничего не объяснишь. Я тоже человек, не гардеробщица у проходного двора.
Вечером, когда телефон затих (родня решила брать техникум молчания), я вдруг поймала себя на мысли: мне хорошо. Мне спокойно.
Вячеслав, правда, выглядел так, будто его потеря лишила жизненных опор. Сидел с газеты на газету, вечно пытался что-то “доделать”, не касаясь темы вслух — боялся обидеть или разозлить повторно.
Но бытовой порядок постепенно побеждал панический ужас “семейного скандала”.
На второй вечер прилетела “бомба”:
— Светке плохо, она в себе места не находит, ты же ей как сестра…
— У Светки, может, первый раз за жизнь появилась возможность подумать, где ей хорошо, а где она лишняя, — отрезала я. — Пусть попробует позвать кого-нибудь другого в гости. Мне своё здоровье дороже.
Я сама удивилась своей твёрдости. Но внутри стало как-то легче. Чище. Напряга — на порядок меньше.
Дней через пять родня окончательно вышла в открытое наступление. Сначала — шепотом через маму: “Доча, ну что ты натворила, о тебе теперь что скажут?” Потом громче — через Валю, которая звонила скороговоркой, будто шпарит заученный текст:
— Таня, а как теперь на глаза людям смотреть? У Светки сердце! Лёха переживает, обещал тебя забыть навсегда… Да как вообще у тебя рука поднялась?
У меня в тот момент как будто что-то оборвалось внутри. Я сидела на краю собственной, наконец чистой постели, и смотрела — то на полки с аккуратными стопками белья, то в потолок. Сколько лет я безропотно терпела — ради мира в семье, ради “чтобы не обижались”, ради того, чтобы про меня не ходили сплетни на тех самых семейных застольях? Сколько раз я переживала чужое недовольство сильнее, чем своё истощение?
…А ведь всё уже случилось. Они уехали. Я сказала правду. Да, громко, да, жёстко — но иначе никак.
Вячеслав в этот вечер пришёл с работы притихший. Мысленно, видимо, проигрывал бесчисленные варианты объяснений и оправданий.
Он сел напротив, подперев руками лицо.
— Тань… ну зачем ты их выгнала? — голос будто устал за эти дни ещё сильнее. — Теперь на нас вся будет родня обижаться.
— А на меня, выходит, никто не обижается, если я из последних сил себя вытаскиваю? — спокойно спросила я. — Это же только “на всех” обида важна, а мое здоровье, нервы, нормальный сон — ничего не стоит?
Он помолчал. Совсем как в детстве, когда получал двойку и не знал, как оправдаться перед строгой мамой.
— Просто… привыкли, что у нас тут всегда можно, — неуверенно пробормотал он.
— Вот и хватит. Я больше не гардеробщица и не столовая “для родни”. Я — жена, женщина, человек. И хочу жить так, чтобы для самой себя не было стыдно.
— Теперь Светка врагом будет… — вздохнул он надломленно.
— А тебя самого что больше волнует — чтобы они не обижались или чтобы у тебя дома снова стало тихо и спокойно?
Он словно услышал себя впервые. Глянул на меня по-другому: с каким-то уважением, с усталой благодарностью.
Потом медленно встал, обошёл стол и обнял меня за плечи.
— Да ты права. Честно. Я тоже устал… Просто сказать не мог, вот и всё…
Я выдохнула впервые за много дней.
Следующая неделя была как длинная глубокая выдохнутая пауза. Дом — тот же, люди — те же, а атмосфера будто сменилась, как тяжелое зимнее одеяло на лёгкую летнюю простынь. Каждый угол снова стал моим. Запах свежевымытых полов бодрил лучше, чем кофе, а любимая тишина — лечила, успокаивала, собирала по кусочкам разметанные нервы.
Вячеслав постепенно отходил от паники. По вечерам садился рядом с газетой, нет-нет да и бросал фразу вроде:
— И правда… лучше дома мало людей, да своих.
Я ловила его взгляды: впервые за много лет в них была не только привычка, но и уважение. Может, впервые он увидел во мне не “терпеливую жену”, а женщину с характером. Да, ту, которая способна сказать “нет”.
Звонки родни со временем стихли. Светка пару раз звонила — вздыхала на проводе, жаловалась, что у нее “сердце”, потом прощалась подчеркнуто холодно. Лёха больше не звонил. Кто-то в “семейном чате” устраивал разборки — я читала молча, без пульса.
Ну и пусть. Если уж пришлось однажды быть “плохой”, так лучше однажды — решительно, чем всю жизнь терзаться в угоду тем, кто разбирает тебя на части.
В какой-то момент меня посетило настоящее облегчение. Я просто жила своей жизнью: мыла окна, заваривала утром чай и делала себе маленькие радости. Поняла главное: в доме порядок — когда в душе порядок.
Постепенно к нам снова стали захаживать другие родные — аккуратно, по звонку, с тортом или яблоками, в гости на часок, а не на неделю. Поняли: с Таней “так уже не получится”. Муж шутил:
— Авторитет теперь у тебя семейный.
А я только улыбалась. Ах, если бы знать раньше, сколько сил забирает бесконечное “терпеть”. Оказывается, разрешить себе жить — не эгоизм, а необходимость.
Каждое утро теперь начиналось с простой радости. Я просыпалась, смотрела в окно и — благодарила себя за смелость. За свой дом. За свое тихое, чистое счастье.
