Я часто вспоминаю тот весенний день двенадцатилетней давности. День, когда началось моё добровольное рабство. Странно устроена жизнь — двадцать один год мы прожили с мужем, вырастили двоих сыновей, построили семью. А потом одна болезнь и квартирный вопрос разрушили всё, что создавалось годами.
В тот день я, как обычно, возилась с детьми в садике. Работа нянечкой — не сахар, но я любила её. Может, потому что своих детей вырастила и привыкла всё делать с душой.
— Татьяна Николаевна, вас к телефону! — крикнула заведующая. — Муж звонит, говорит — срочно!
Андрей никогда не звонил мне на работу. А тут голос дрожит:
— Таня, маме плохо. Инсульт. Скорую вызвали.
Нину Петровну парализовало. Две недели в больнице, и вот мы стоим в коридоре с выпиской на руках.
— И что теперь? — спрашиваю у мужа.
— Как что? Домой забираем.
— А кто за ней ухаживать будет?
Андрей посмотрел на меня так, будто я спросила что-то совершенно очевидное:
— Ты, конечно. Кому ж ещё?
— Почему я? — во мне впервые шевельнулось возмущение. — У меня работа, дети. Давай сиделку наймём.
— А деньги где возьмём? — он развел руками. — Ты же знаешь, сколько сиделки стоят. И вообще, Тань, мы в маминой квартире живём. Надо быть благодарными.
Вот оно — первое упоминание пресловутой благодарности. Сколько раз потом я слышала это слово! Будто три комнаты в панельке могут сравниться с годами моей жизни.
Первый месяц я разрывалась между работой и домом. Спина ныла от постоянных наклонов и поднятий тяжести, руки потрескались от бесконечной стирки. По ночам просыпалась от каждого шороха — казалось, свекровь зовёт. А она действительно звала — то воды попить, то судно подать, то просто мычала, глядя в потолок невидящими глазами.
Я долго не решалась заговорить об этом. Но когда в очередной раз чуть не уронила тяжёлую свекровь, пытаясь её помыть, поняла — больше так нельзя.
— Андрей, — начала я вечером, присев рядом с ним на диван. — Помнишь, как в прошлый раз маму поднимали, у меня спина потом три дня болела…
— К чему это ты? — он оторвался от телевизора, нахмурившись.
— Давай наймём сиделку, а? — я говорила быстро, боясь, что он сейчас, как обычно, отмахнётся. — Я видела объявление в поликлинике. Женщина с опытом, медсестра бывшая. И берёт недорого.
— Недорого — это сколько? — он хмыкнул.
Я назвала сумму. У Андрея брови поползли вверх:
— Ты с ума сошла? Это ж половина моей зарплаты!
— А как быть? — я почувствовала, что начинаю заводиться. — Может, ты сам будешь маму мыть? Или памперсы менять? Или ночью вставать, когда она кричит?
Он молчал, и в этом молчании я чувствовала — сдаётся.
— Хорошо, — наконец выдохнул он. — Только за пробный период платим, идёт? Если не подойдёт — ищем другие варианты.
Я готова была его расцеловать. Казалось — вот оно, решение всех проблем.
Валентина Сергеевна пришла по рекомендации — опытная, с медицинским образованием. Продержалась неделю.
— Извините, — сказала она мне вечером. — Но так работать невозможно. Ваша свекровь… она же нарочно всё делает!
Я понимала, о чём она. Свекровь, хоть и не могла говорить после инсульта, но характер не растеряла. Мычала, стучала по кровати, закатывала глаза. С Валентиной Сергеевной она устраивала настоящие концерты.
— Может, доплатим? — предложила я мужу.
— Каких денег? — вспылил он. — У тебя лишние есть? У меня — нет. Давай сами попробуем. Я буду помогать.
И я согласилась. Господи, почему я тогда согласилась?
Первая неделя была кошмарной. Я металась между садиком и домом, пыталась успеть везде. Дима, которому тогда было восемь, впервые закатил истерику:
— Мам, ты обещала на футбол со мной пойти!
— Малыш, я не могу. Бабушке укол нужно сделать.
— Всегда бабушка, бабушка! А я? А Костя?
Я обняла сына, пытаясь сдержать слёзы:
— Нужны, конечно нужны. Просто сейчас такое время сложное…
— Пап, а ты можешь с нами пойти? — с надеждой спросил Дима.
— Не могу, сынок. Работать надо. На что мы жить будем?
А вечером, когда дети уснули, Андрей подсел ко мне:
— Тань, ты же понимаешь, мы должны маме помочь, — Андрей присел на край дивана и взял меня за руку. — Это её квартира, она нас приютила.
— Да при чём тут квартира? — я выдернула ладонь. — Мама же твоя, родная! Неужели тебе её не жалко?
— Жалко, конечно, — он отвёл глаза. — Поэтому и предлагаю: давай по очереди будем дежурить — ты ночь, я ночь.
— А днём? — я скептически хмыкнула. — Ей же не только ночью помощь нужна.
— Ну, днём ты и так дома. Может, с работы отпросишься на время?
— На время? — я даже задохнулась от возмущения. — Андрей, ты врача слышал? Это не простуда, это — навсегда. И ты предлагаешь мне бросить работу?
— Не бросить, а взять отпуск… — он замялся. — За свой счёт.
— А жить мы на что будем? На твою зарплату? С двумя детьми и лежачей больной?
— Ладно-ладно, — он примирительно поднял руки. — Тогда оставайся на работе. Я правда буду помогать по ночам. Обещаю.
Я посмотрела на мужа — он казался искренним. Может, и правда справимся вместе?
Смешно вспоминать. Его «дежурство» закончилось через три дня:
— Я не высыпаюсь, на работе чуть аварию не устроил. Может, ты сама справишься? Ты же привычная.
Привычная! Будто к такому можно привыкнуть.
День превратился в бесконечный марафон. Подъём в пять утра — надо покормить и помыть свекровь. К семи — в садик, где двадцать малышей требуют внимания. В обед бежала домой — снова кормёжка, уколы, смена белья. После работы — готовка, уборка, уроки с детьми. И снова свекровь — с её бесконечными капризами.
— Стерва ты! — прохрипела она однажды. Единственная внятная фраза за все эти годы. — Сына приворожила…
Я тогда чуть судно не уронила от неожиданности. А она смотрит торжествующе — мол, могу ещё говорить, когда хочу.
Жизнь превратилась в нескончаемый день сурка. Работа-дом-свекровь-дети-готовка-уборка. И так по кругу, день за днём, год за годом. Знаете, что самое страшное? Когда перестаёшь замечать, как растут собственные дети.
— Мам, смотри, меня в институт без экзаменов берут! — радостно сообщил Костя однажды вечером.
А я стою, смотрю на него и не понимаю — когда мой младшенький успел школу закончить? Кажется, только вчера в первый класс провожала…
Дима после колледжа устроился в автосервис, стал неплохо зарабатывать. В тот вечер я пила чай на кухне, впервые за день присев отдохнуть. Руки ещё помнили тяжесть безвольного тела свекрови, которое переворачивала час назад.
— Мам, — Дима присел рядом, — я давно хотел поговорить. Смотрю на тебя и сердце болит. Ты же совсем осунулась, постарела…
От этих слов защипало в глазах. Сын придвинулся ближе, накрыл мою ладонь своей:
— Может, сиделку теперь наймём? Я помогу деньгами. У меня зарплата хорошая, премии есть…
В груди разлилось тепло. Неужели? Неужели кто-то видит, понимает?
— Не выдумывай! — раздался от двери голос мужа. — Куда твои деньги тратить? Машину себе купи лучше. ты зарабатываешь и это твои деньги.
— Пап, но мама уже на ногах не стоит! — Дима посмотрел на отца с недоумением. — Ты хоть раз видел, как она вечером еле до кровати доползает?
— Брось, сынок. Твоя мать всегда любила преувеличивать, — Андрей скривился. — Ну что тут сложного? Покормить, помыть… А мама справляется, она уже привыкла за столько лет-то! Правда, Тань?
А что я могла ответить? Конечно, справляюсь. Куда деваться-то?
Сын с отцом ушли, а я сидела, глядя в одну точку. Как объяснить человеку, который за двенадцать лет ни разу не поменял матери памперс, что это такое — быть прикованной к чужой беспомощности?
Мы с Андреем продолжали жить, как заведенные часы. Он крутил баранку своей маршрутки, я металась между садиком и домом. По вечерам он щелкал каналами телевизора, пока я меняла свекрови белье. Копили на машину, но деньги постоянно утекали на уход. Делали ремонт урывками — поклеить обои в выходные, когда свекровь ненадолго затихала. Со стороны — обычная семья. Только я каждый вечер падала без сил, а он делал вид, что не слышит, как за стенкой стонет его мать.
А потом… Потом Нина Петровна ушла. Тихо, во сне. Я зашла утром с завтраком, а она уже не дышит. Лицо спокойное такое, будто улыбается чему-то.
Проводили, помянули. Я думала — всё, теперь заживём нормально. Двенадцать лет как страшный сон…
В первое утро сняли с кровати железные бортики — громоздкие, тяжёлые. Андрей молча вынес их на помойку. В комнате стало пусто и гулко. Впервые за годы помыла окна, и солнце хлынуло внутрь — яркое, беспощадное. Оно высветило все углы, где ещё недавно жила чужая беспомощность.
В садике перестала поминутно смотреть на часы. Но радости не было. Словно вместе с заботами ушли последние силы. Да и зачем они теперь, когда я больше не нужна?
— Нам надо поговорить, — Андрей вошел на кухню решительным шагом. В его голосе звенела сталь.
Я замерла у раковины. За двадцать лет научилась — такой тон не предвещает ничего хорошего.
— Я встретил женщину. Светлана, — он говорил отрывисто, чеканя каждое слово. — Она беременна. От меня.
Тарелка выскользнула из рук, раскололась о раковину.
— Она переезжает сюда, — он смотрел прямо, без тени смущения. — А вам придется найти другое жилье.
— Что значит — другое жилье? — внутри все оборвалось. — Из нашего дома?
— Это мамина квартира, — он отчеканил каждое слово. — Я единственный наследник. Все по закону.
— По закону? — я развернулась к нему. — А двенадцать лет, что я ухаживала за твоей матерью — это как называется? Бессонные ночи, пролежни, судна… Это все ничего не стоит?
— Ты сама согласилась. — Я тебя не заставлял!
— Нет, ты просто каждый день напоминал про благодарность! «Мама нас приютила», «Надо быть благодарными»… — голос сорвался. — А теперь что — я долг отработала?
— Что здесь происходит? — в дверях появился Дима, бледный, с горящими глазами.
— Твой отец нашел нам замену, — я попыталась улыбнуться, но губы дрожали. — Нам нужно съезжать.
— Как — съезжать? — Дима шагнул к отцу. — Ты в своем уме?
— Не указывай мне! — Андрей подался вперед. — Это взрослый разговор.
— Взрослый? — Дима горько усмехнулся. — Мама двенадцать лет посвятила твоей матери. А ты… ты даже спасибо ни разу не сказал. Пойдем, мам.
— А ну стоять! — Андрей схватил меня за локоть. — Никуда вы не пойдете, пока не договорим!
— Руку убрал! — Дима дернул отца за плечо. — Еще раз тронешь маму — забуду, что ты мне отец.
Не знаю, что больнее — то, что он предал меня ради молодой продавщицы из магазина косметики, или то, что посчитал мою жизнь разменной монетой. Двенадцать лет. Каждый день я вставала в пять утра, чтобы помыть его мать. Бежала в садик. В обед мчалась домой — уколы, кормежка. После работы снова к ней. И так день за днем, без выходных, без продыха.
А для него это все оказалось просто оплатой за жилье. Будто не жена я ему была, не мать его детей. Так, прислуга, которая отработала свое и теперь должна убраться подобру-поздорову. И ведь понимаю — Светлана его ни при чем. Просто он наконец нашел повод избавиться от ненужного балласта…
Вещи собирали молча.
Андрей на развод подал сразу, будто боялся, что передумаю. Через два месяца уже расписался со своей Светланой. Ей тридцать два, работает в магазине косметики. Беременная ходит, гордая такая — еще бы, квартиру оттяпала и мужа в придачу. Будет у Андрея третий ребенок — в его-то годы…
А мы с мамой потихоньку обжились в деревне. Она, конечно, поплакала сначала — как же так, столько лет зятю верила. «Я ж его как сына любила», — только и повторяла. Потом успокоилась. Теперь вместе в огороде копаемся, я в сельском садике работаю. Тихо тут, спокойно. Первую неделю все просыпалась по ночам — казалось, свекровь зовет. А теперь сплю как убитая.
Дима каждые выходные приезжает — он в городе остался, в автосервисе работает. Костя на педагога учится заочно, тоже часто навещает. Сыновья у меня — золото, не то что их отец…
— Мам, — сказал недавно младший, — знаешь, я всё думаю: вот говорят — бумеранг, карма… Неужели папе это просто так сойдёт?
А я молчу. Потому что знаю — не сойдёт. Двенадцать лет нельзя вычеркнуть из жизни. И предательство нельзя ничем оправдать. Даже маминой квартирой.
