— Ты сегодня поздно, — Светлана подняла голову от книги, которую читала за кухонным столом, отодвинув чашку с остывшим чаем. За окном уже сгустились осенние сумерки, фонарь под окном лениво отбрасывал желтоватые блики на мокрый асфальт, создавая в комнате игру причудливых теней. Воздух был пропитан запахом сырости и приближающейся ночи.
Игорь молча прошёл к холодильнику, его силуэт на мгновение заслонил тусклый свет лампы над столом. Он дёрнул массивную дверцу, окинул полки беглым, ничего не выражающим взглядом, и так же молча её захлопнул. Звук получился резким, почти вызывающим. Его движения были какими-то скованными, словно он тащил за собой невидимый груз. Пиджак, обычно аккуратно водружаемый на плечики в прихожей, сегодня полетел на спинку стула, смявшись некрасивой складкой. Этот маленький жест был красноречивее любых слов.
Светлана наблюдала за ним исподлобья, чувствуя, как привычное вечернее спокойствие начинает крошиться, уступая место смутной, но нарастающей тревоге. За три года, прожитых вместе, она научилась безошибочно распознавать эти предгрозовые состояния мужа. Они всегда предшествовали чему-то неприятному: либо очередному его провальному «гениальному» бизнес-плану, требующему немедленных и, как правило, безвозвратных финансовых вливаний из семейного бюджета, либо проблемам на его престижной работе, о деталях которых он предпочитал не распространяться, но которые неизменно отражались на его настроении и, как следствие, на атмосфере в их маленьком мирке.
— Пробки, — буркнул он наконец, тяжело опускаясь на стул напротив. Стол едва заметно качнулся. Его лицо, обычно холёное и самоуверенное, сейчас казалось серым, осунувшимся. Под глазами пролегли глубокие тени, которых ещё утром не было и в помине. Он избегал её взгляда, уставившись на витиеватый узор старенькой скатерти, и нервно барабанил пальцами по столешнице, выбивая какую-то тревожную, рваную дробь.
— Что-то случилось? — Светлана отложила книгу. Страницы романа, ещё минуту назад увлекавшие её в другой мир, теперь казались блёклыми и неинтересными. Реальность настойчиво требовала её внимания.
Игорь поднял на неё тяжёлый, мутный взгляд.
— Случилось. У нас проблемы. Точнее, у меня проблемы. А это значит, что они теперь и наши общие.
Вот оно. Началось. Светлана внутренне напряглась, как струна. Эта его коронная фраза – «у меня, а значит, и у нас» – была хорошо ей знакома. Обычно она служила прелюдией к тому, что ей придётся чем-то пожертвовать: своим временем, своими планами, а чаще всего – своими деньгами.
— Какие именно проблемы, Игорь? Не томи, пожалуйста. Он издал звук, похожий на прерывистый вздох человека, несущего на своих плечах непосильную ношу. — Мне зарплату урезали. Конкретно так урезали. В компании реструктуризация, сокращение издержек, ну, ты понимаешь, вся эта корпоративная муть. Суть в том, что платить за машину я теперь не смогу. Ежемесячный платёж по кредиту мне стал просто не по силам. Совсем.
Светлана молчала, давая словам мужа утонуть в гнетущей тишине кухни. Машина. Этот чёрный, сверкающий идол, предмет слепого обожания Игоря и её тихой, затаённой ненависти на протяжении последних трёх лет. Непомерно дорогая иномарка, купленная в кредит под совершенно драконовский процент, потому что, как неустанно твердил Игорь, «статус, Светочка, пойми, статус сейчас решает всё! Он важен для моей работы, для успешных переговоров, для того, чтобы меня воспринимали всерьёз, а не как какого-то там новичка!». Она тогда тщетно пыталась возражать, предлагала рассмотреть варианты поскромнее, более адекватные их реальным финансовым возможностям, но Игорь был глух и непреклонен. Он «продавил» это решение, как, впрочем, и многие другие, не особо обременяя себя необходимостью прислушиваться к её мнению или учитывать её опасения. И вот теперь этот «статус» грозил пробить брешь в их и без того не самом прочном семейном корабле.
— И какие у тебя есть предложения на этот счёт? — её голос прозвучал обманчиво ровно, но это было спокойствие затишья, которое всегда предшествует настоящей буре.
— Какие предложения? — Игорь уставился на неё так, словно она только что сморозила несусветную глупость. — Элементарные, Свет! Предлагаю тебе взять эти выплаты на себя. У тебя же зарплата стабильная, её никто не урезал. Вот и будешь платить. По крайней мере, до тех пор, пока моя финансовая ситуация не стабилизируется.
Светлана медленно, почти не дыша, выдохнула. Она подсознательно ожидала чего-то в этом роде, но неприкрытая прямолинейность и абсолютная безапелляционность его заявления её буквально ошеломили.
— Я буду платить? За твою машину? Позволь узнать, Игорь, с какой такой радости?
Его брови удивлённо поползли вверх, на лице отразилось искреннее, почти детское недоумение, которое, впрочем, молниеносно сменилось плохо скрытым раздражением.
— Как это – с какой радости? Мы что, не семья? Я, твой муж, попал в сложную финансовую ситуацию, и ты, как жена, должна меня поддержать. Это же прописная истина, Свет! Или, по-твоему, будет лучше, если банк отберёт машину за неуплату, да ещё и повесит на нас остаток долга с процентами и штрафами? Ты этого хочешь?
— Во-первых, давай без дешёвой демагогии, на улице мы из-за этого точно не окажемся, наша квартира, слава богу, не находится в залоге у банка, — Светлана старалась говорить чётко и раздельно, отсекая его неуклюжие попытки надавить на жалость и нагнать панику. — А во-вторых, эту машину, этот «символ статуса», покупал ты. Исключительно для себя. Для удовлетворения своих амбиций. Я, если ты не забыл, была категорически против такой дорогостоящей и абсолютно ненужной нам покупки. Я тебя неоднократно предупреждала, что этот кредит станет неподъёмной гирей на шее нашего семейного бюджета.
Она видела, как лицо Игоря начинает медленно, но верно наливаться нездоровым, багровым румянцем. Он патологически не выносил, когда ему указывали на его ошибки и просчёты.
— Ты опять начинаешь свою старую песню? Я же тебе тысячу раз объяснял, что эта машина была необходима для работы! Именно благодаря ей я смог заключить несколько очень выгодных контрактов! Так что, если разобраться, она, можно сказать, и на тебя косвенно работала!
— Ах, вот даже как? — в голосе Светланы зазвучали отчётливые ядовитые нотки. — Весьма любопытно, каким же это образом она «работала» на меня, если я за все три года владения этим чудом техники сидела в ней ровно два раза? Первый раз – когда мы триумфально выезжали из автосалона, и ты битый час рассказывал мне о её преимуществах. И второй – когда ты, скрипя сердце, соблаговолил подвезти меня на юбилей к моей матери, потому что заказать такси для такого «важного» пассажира, как я, было, по твоим словам, «несолидно» и «непрестижно». Всё остальное время ты меня к рулю этой «кормилицы» и на пушечный выстрел не подпускал. «Не женское это дело – управлять таким серьёзным аппаратом», «ты её непременно где-нибудь притрёшь или поцарапаешь», «я сам, мне так спокойнее». Это твоя личная игрушка, Игорь. Дорогая и исключительно твоя. И оплачивать твои развлечения из своего кармана я не намерена. Моя зарплата рассчитана на покрытие наших общих насущных нужд: на продукты, на коммунальные платежи, на мою одежду, косметику, на какие-то мелкие женские радости. А не на финансирование твоих непомерных амбиций и «статусных» проектов, которые с завидной регулярностью лопаются, как передутые мыльные пузыри.
На кухне повисла тяжёлая, почти осязаемая тишина. Игорь буравил её взглядом, в котором уже не было и тени растерянности или заискивающей просьбы – только холодная, концентрированная злость. Он явно не ожидал такого решительного отпора. Он привык, что Светлана, поворчав для проформы и высказав свои «некомпетентные» соображения, в конечном итоге всегда уступает его напору. Но сегодня что-то неуловимо изменилось. Возможно, чаша её долготерпения, наполнявшаяся годами маленьких обид и больших разочарований, наконец, переполнилась.
— То есть, ты мне прямым текстом отказываешь в помощи? — прошипел он, и каждое слово было пропитано ледяным презрением. — Ты отказываешься финансово поддержать собственного мужа, оказавшегося в затруднительной ситуации? Вот так, значит, ты меня «любишь» и «ценишь»? Вот она, твоя хвалёная женская преданность и готовность делить «и в горе, и в радости»?
— Это не имеет ни малейшего отношения ни к любви, ни к преданности, Игорь, — Светлана не отвела взгляда, выдерживая его тяжёлую, давящую ауру. — Это вопрос элементарной справедливости. И, если хочешь, обыкновенного здравого смысла. Ты сам, своими собственными руками, загнал себя в эту кредитную кабалу, поверив в дутую иллюзию «статусности» и наплевав на реальное положение наших финансовых дел. Почему я теперь должна расплачиваться за твою вопиющую недальновидность и твои застарелые комплексы? Ты же у нас мужчина, ты глава семьи, как ты не устаёшь мне напоминать при каждом удобном и неудобном случае. Вот и будь добр, решай свои проблемы самостоятельно. Как и подобает настоящему мужчине и главе семьи.
Она чувствовала, как внутри у неё всё клокочет от сдерживаемого гнева и накопившихся обид, но изо всех сил старалась сохранять внешнее спокойствие. Этот разговор, этот взрыв давно назревал. И дело было не только и не столько в этой проклятой машине. Дело было в их отношениях в целом, в его махровом эгоизме, в его привычке воспринимать её как удобное, бессловесное приложение к своей «успешной» жизни, а не как равноправного партнёра, имеющего право на собственное мнение и собственные желания. И вот сейчас, кажется, наступил тот самый момент истины, когда пришло время без обиняков расставить все точки над «i».
— Ты… ты просто не понимаешь! — Игорь вскочил со стула, который протестующе скрипнул под его весом. Он заходил по небольшой кухне, от стены к стене, как зверь, запертый в тесной клетке. Его движения были резкими, полными подавляемой агрессии. Кулаки то сжимались, то разжимались, выдавая внутреннее напряжение. — Это не просто «игрушка», Света! Это инвестиция! Это мой имидж! Люди, с которыми я работаю, они смотрят на это! Они видят, что я приезжаю на солидной машине, и это располагает их ко мне, это создаёт определённый фон для переговоров! Ты думаешь, я бы получил те контракты, если бы приезжал на встречу на каком-нибудь дребезжащем корыте или, не дай бог, на метро? Да они бы меня и на порог не пустили, сочли бы за мелкую сошку, с которой и разговаривать-то не о чем!
Он остановился напротив неё, нависая, пытаясь задавить её своим «авторитетом», своим ростом, своей мужской силой. Его лицо было искажено гримасой праведного гнева, словно это она была виновата во всех его бедах, а не его собственная недальновидность.
— А ты, вместо того чтобы проявить хоть каплю женской мудрости и понимания, начинаешь тут бухгалтерский учёт вести, кто сколько раз в этой машине сидел! Да какая, к чёрту, разница, сколько раз ты в ней сидела? Главное, что она служит на благо нашей семьи! Или ты считаешь, что деньги, которые я зарабатывал, в том числе и благодаря этому «статусу», шли только мне в карман? Мы же вместе ими пользовались! Ты покупала себе на них платья, косметику, ездила отдыхать! Так почему же сейчас, когда возникли временные трудности, ты вдруг решила, что это исключительно мои проблемы? Это называется эгоизм, Света! Чистой воды эгоизм и полное отсутствие элементарной человеческой порядочности по отношению к собственному мужу!
Светлана смотрела на него снизу вверх, и в её взгляде не было ни страха, ни желания подчиниться. Только усталость и глубокое, как бездна, разочарование. Каждое его слово, каждая его попытка выставить себя жертвой, а её – чёрствой и неблагодарной эгоисткой, лишь укрепляли её в мысли, что она была права, отказываясь плясать под его дудку.
— Во-первых, Игорь, давай не будем преувеличивать «благо», которое эта машина принесла нашей семье, — её голос звучал спокойно, но в этом спокойствии ощущалась стальная твёрдость. — Твои «выгодные контракты» почему-то никогда не приводили к существенному улучшению нашего финансового положения. Деньги приходили и так же быстро уходили на покрытие твоих очередных «гениальных» идей, на поддержание этого самого «имиджа», который, как выясняется, стоит гораздо дороже, чем мы можем себе позволить. А что касается моих платьев и косметики… Знаешь, я бы с гораздо большим удовольствием обошлась без нового платья, если бы взамен получила немного твоего внимания и уважения. Если бы ты хоть раз поинтересовался, чего хочу я, а не только тем, как произвести впечатление на своих «нужных» людей.
Она сделала небольшую паузу, собираясь с мыслями. Воздух на кухне, казалось, загустел, стал тяжёлым, его было трудно вдыхать.
— А во-вторых, если эта машина такая уж необходимая «инвестиция» и такой незаменимый «рабочий инструмент», и если ты действительно веришь, что она так важна для твоего успеха, то почему бы тебе не поступить как взрослый, ответственный человек, столкнувшийся с финансовыми трудностями? Почему бы тебе не найти дополнительный источник дохода? Подработку какую-нибудь? Не урезать свои личные расходы, которые, к слову, всегда были весьма значительными? Почему единственным решением, которое приходит тебе в голову, является перекладывание твоих финансовых обязательств на мои плечи?
Игорь фыркнул, словно услышал нечто невообразимо смешное и глупое.
— Подработку? Мне? Ты в своём уме, Свет? Мне, человеку с моей должностью и моим положением, искать какую-то подработку? Да это же просто смешно! Это удар по моей репутации! Ты предлагаешь мне опуститься до уровня какого-то разнорабочего? Чтобы потом все мои знакомые и партнёры тыкали в меня пальцем и шептались за спиной? Нет уж, увольте!
— Ну, разумеется, твоя репутация превыше всего, — с горькой иронией заметила Светлана. Она медленно поднялась со стула, чувствуя, как её начинает охватывать холодная, расчётливая ярость. — Твоя репутация, твой «статус», твоя драгоценная машина… Всё это, безусловно, гораздо важнее, чем наше общее спокойствие и финансовая стабильность. Но раз уж мы заговорили о репутации и о том, как не «опуститься» в глазах окружающих… У меня есть другое предложение. Гораздо более простое и логичное, на мой взгляд.
Она подошла к окну, на мгновение задержав взгляд на унылом осеннем пейзаже за стеклом. Потом резко обернулась, посмотрев Игорю прямо в глаза.
— Давай просто продадим эту машину, Игорь. Продадим её, закроем этот проклятый кредит раз и навсегда, и забудем о нём, как о страшном сне. И тебе не придётся «опускаться» до подработок, и мне не придётся впрягаться в эту кабалу, и мы оба сможем вздохнуть спокойно. Разве это не самый разумный выход из сложившейся ситуации? Без этого твоего «статуса» мы как-нибудь проживём. Уверяю тебя, мир не рухнет, если ты пару месяцев поездишь на работу на общественном транспорте или на такси. Зато мы избавимся от этой постоянной головной боли и от этой непосильной финансовой нагрузки.
Слова Светланы повисли в воздухе. На несколько секунд воцарилась абсолютная тишина, нарушаемая лишь мерным тиканьем старых настенных часов в коридоре – подарок его матери на их свадьбу, ещё один предмет его гордости и её молчаливого раздражения. А потом Игорь взорвался. Это был не просто крик – это был рёв раненого зверя, полный ярости, обиды и какого-то первобытного, иррационального ужаса.
— Продать?! Мою машину?! Ты… ты с ума сошла?! — его лицо побагровело до корней волос, глаза метали молнии. Он шагнул к ней, его руки сжались в кулаки так, что побелели костяшки пальцев. — Да я никогда! Слышишь, никогда на это не пойду! Это моя машина! Я её выбирал, я о ней мечтал, я вложил в неё столько сил и нервов! Она – часть меня! А ты предлагаешь мне вот так просто взять и избавиться от неё, как от какого-то ненужного хлама? Да ты хоть понимаешь, что ты говоришь?!
Он был в настоящем исступлении. Его буквально трясло от негодования. Для него это предложение было равносильно святотатству, предательству чего-то самого дорогого и сокровенного. Он не видел в машине просто средство передвижения или даже символ статуса – он видел в ней продолжение самого себя, материальное воплощение своих амбиций и своей мужской состоятельности. И мысль о том, чтобы расстаться с ней, была для него невыносима.
— Я не отдам её! — продолжал он выкрикивать, размахивая руками и едва не задевая Светлану. — Пусть лучше банк её заберёт, пусть будут штрафы, неустойки, всё что угодно, но я сам, по доброй воле, её не продам! Это моё! И никто, слышишь, никто не смеет на неё покушаться! А ты… ты, вместо того чтобы поддержать меня, придумать что-то дельное, как выкрутиться из этой ситуации, предлагаешь мне пойти на такое унижение! Капитулировать! Признать своё поражение! Да ты просто хочешь меня уничтожить, растоптать моё мужское достоинство!
Светлана смотрела на это извержение ярости с ледяным спокойствием. Её первоначальный гнев сменился каким-то отстранённым, почти брезгливым любопытством. Она видела перед собой не взрослого мужчину, столкнувшегося с трудностями, а капризного, избалованного ребёнка, у которого пытаются отнять любимую игрушку. И эта игрушка, этот кусок железа на колёсах, оказался для него дороже семьи, дороже здравого смысла, дороже её чувств.
Она поняла, что все её слова, все её аргументы разбиваются о глухую стену его эгоцентризма. Он не хотел решать проблему. Он хотел, чтобы проблему решили за него, причём так, чтобы это никак не затронуло его драгоценное эго и его «статусные» атрибуты. И эта мысль, холодная и ясная, окончательно убила в ней последние остатки надежды на какое-либо взаимопонимание.
Волны его гнева разбивались о её молчаливое, почти каменное спокойствие. Светлана смотрела на мечущегося по кухне Игоря, на его искажённое яростью лицо, на отчаянную жестикуляцию, и внутри неё что-то окончательно перегорело, оставив после себя лишь холодный пепел. Его слова, полные пафоса и эгоистичной боли от одной только мысли расстаться с любимой игрушкой, больше не вызывали в ней ни сочувствия, ни даже раздражения. Только глухую, непробиваемую стену отчуждения. Он говорил о «мужском достоинстве», об «унижении», о «капитуляции», но она слышала лишь одно: «моё», «мне», «для меня». Его мир сузился до размеров водительского сиденья этого чёртова автомобиля, и всё, что находилось за его пределами, включая её, её чувства, их общее будущее, казалось ему чем-то второстепенным, незначительным, тем, чем можно и нужно пожертвовать ради сохранения этого блестящего металлического фетиша.
Она дождалась, когда очередной поток его возмущённых тирад иссякнет, когда он, задыхаясь от собственного крика, остановится, чтобы перевести дух. Его грудь тяжело вздымалась, на лбу выступили капли пота, а глаза всё ещё метали молнии. Он ждал. Ждал, что она испугается, сдастся, начнёт извиняться, умолять, предлагать какие-то другие, угодные ему варианты. Но Светлана молчала, и это молчание, это её ледяное, непроницаемое спокойствие бесило его ещё больше, чем любые возражения.
— Значит, так, — её голос прозвучал неожиданно твёрдо, без тени прежней усталости или иронии. В нём появилась новая, незнакомая Игорю жёсткость, сталь, обёрнутая в бархат внешнего самообладания. Она посмотрела ему прямо в глаза, не отводя взгляда, и каждое её слово падало в напряжённую тишину кухни, как удар молота.
— Как, так?
— Значит, давай продадим твою машину, если тебе нечем платить этот кредит, потому что я не собираюсь за него платить сама!
— Да почему ты никак не…
— Ни единой копейки, Игорь, ты меня понял? Я не собираюсь вытаскивать тебя из ямы, которую ты с таким упорством и наслаждением рыл для себя все эти годы. Хватит. Моё терпение лопнуло.
Игорь застыл, словно его ударили. На мгновение на его лице промелькнуло что-то похожее на растерянность, неверие в услышанное. Но это длилось лишь долю секунды. Затем растерянность сменилась новой, ещё более страшной волной ярости – ярости загнанного в угол, оскорблённого в своих самых «священных» чувствах самца.
— Да как ты смеешь?! — взревел он, и в этом рёве уже не было ни обиды, ни попытки вызвать сочувствие – только голая, неприкрытая агрессия. — Как ты смеешь ставить мне такие условия?! Ты кто такая, чтобы решать, что мне делать с моей машиной?! Ты моя жена, и твой долг – поддерживать меня, а не диктовать свои поганые условия! Ты обязана платить! Обязана, слышишь?! Потому что я так сказал! Потому что я твой муж!
Он сделал шаг к ней, потом ещё один. Расстояние между ними стремительно сокращалось. Светлана не отступила, хотя инстинкт самосохранения кричал ей об опасности. Она видела, как расширяются его зрачки, как дёргается жилка на виске, как его руки непроизвольно сжимаются в кулаки. Он был на грани. На грани того, чтобы перейти черту, за которой уже не будет возврата.
— Я ничего тебе не обязана, Игорь, — её голос оставался ровным, но в нём звенела такая холодная уверенность, что это, казалось, ещё больше распаляло его. — Твои представления о «долге» жены устарели лет на сто. Я твоя жена, а не твоя рабыня и не твой личный банкомат. И если ты не способен нести ответственность за свои собственные решения и свои собственные «статусные игрушки», то это исключительно твои проблемы.
Эти слова стали последней каплей. Игорь потерял над собой всякий контроль. С каким-то животным рычанием он метнулся к небольшому комоду у стены, где обычно лежала её сумка. Прежде чем Светлана успела что-либо предпринять или даже осознать его намерения, он выхватил из сумки её кошелёк. Он был не из тех, кто будет долго препираться или пытаться убедить. Он привык брать то, что, по его мнению, принадлежало ему по праву.
— Раз ты такая принципиальная, — прохрипел он, пальцы его судорожно теребили застёжку кошелька, — раз ты не хочешь по-хорошему, значит, будет по-плохому! Я сам возьму то, что мне нужно! Ты же получаешь зарплату! Значит, деньги у тебя есть!
Он рывком расстегнул кошелёк и, перевернув его, начал яростно вытряхивать содержимое на кухонный стол. Мелочь со звоном посыпалась на клеёнку, запрыгали купюры, банковские карты, какие-то скидочные карточки. Его лицо исказила злобная, торжествующая ухмылка. Он чувствовал себя хозяином положения, сильным, способным сломить её сопротивление, взять своё силой.
Но он просчитался. В тот момент, когда его рука с зажатыми в ней купюрами потянулась к карману, Светлана действовала. В ней не было страха, только ледяная, всепоглощающая ярость и острое, почти физическое чувство омерзения от его поступка. Она молниеносно вырвала свой кошелёк из его ослабевшей от неожиданности хватки. Одновременно с этим она резко, изо всех сил, оттолкнула его от себя. Игорь, не ожидавший такого отпора, пошатнулся и отступил на шаг, едва не налетев на холодильник. На его лице на мгновение отразилось удивление, сменившееся ещё большей злобой.
— Ещё раз, — голос Светланы прозвучал низко, почти шёпотом, но в этом шёпоте была такая угроза, что у Игоря по спине пробежал холодок, — ещё раз ты посмеешь сунуть свои лапы в мои вещи, ещё раз ты попытаешься взять хоть что-то, что принадлежит мне, без моего разрешения… Пеняй на себя, Игорь. Просто пеняй на себя. И это не пустые слова.
Она стояла перед ним, сжимая в руке свой опустошённый кошелёк, её глаза горели недобрым огнём. И в этот момент Игорь вдруг понял, что перед ним уже не та покорная, уступчивая Светлана, которую он знал. Перед ним была чужая, незнакомая, опасная женщина. И черта, та самая невидимая черта, была окончательно перейдена. Ими обоими.
Игорь замер, прижатый к холодному боку холодильника, как будто невидимая сила вдавила его в металл. На его лице, ещё секунду назад искажённом яростью, проступило выражение почти комического изумления, смешанного с плохо скрытым испугом. Он смотрел на Светлану так, словно впервые её видел – не свою тихую, покладистую жену, а совершенно незнакомую, опасную женщину с горящими глазами и сталью в голосе. Его рука, которой он только что отталкивал её, нелепо повисла в воздухе. Рассыпанные по столу купюры и мелочь, которые он с таким торжеством вытряхнул из её кошелька, теперь казались жалкими, грязными бумажками, свидетельством его низкого поступка.
— Ты… ты что себе позволяешь? — голос его прозвучал хрипло и неуверенно, былая самоуверенность испарилась без следа. Он попытался придать лицу привычное выражение оскорблённого достоинства, но получилось плохо – в глазах всё ещё плескался испуг. — Ты на меня руку подняла? На собственного мужа?
Светлана медленно, подчёркнуто спокойно, собрала со стола свои деньги, аккуратно сложила их и убрала обратно в кошелёк. Каждое её движение было выверенным, лишённым суеты. Она не смотрела на него, но чувствовала его растерянный, прожигающий взгляд.
— А ты, Игорь, что себе позволил? — наконец произнесла она, поднимая на него глаза. Её взгляд был холоден, как январская ночь. — Ты позволил себе опуститься до уровня уличного грабителя. Решил, что имеешь право силой забрать то, что тебе не принадлежит. Ты перешёл черту, Игорь. И после этого ты ещё смеешь говорить о том, что я на тебя «руку подняла»? Я всего лишь защищала своё. От тебя.
Он отлепился от холодильника, сделал неуверенный шаг вперёд. В его сознании всё ещё не укладывалось произошедшее. Он, Игорь, столп семьи, добытчик, хозяин положения – и вдруг такой унизительный отпор от женщины, которую он привык считать своей безропотной тенью. Это было немыслимо, это рушило всю его картину мира.
— Но… это же наши общие деньги! Мы семья! Я имел право… — он попытался вернуть себе прежний обвинительный тон, но голос предательски дрогнул.
— Нет, Игорь, — отрезала Светлана. — Это мои деньги. Заработанные мной. И я сама решаю, на что их тратить. А «семья», о которой ты так внезапно вспомнил, это не игра в одни ворота, где один только требует и берёт, а другой обязан беспрекословно подчиняться и отдавать. Семья – это партнёрство. Это уважение. Это взаимная поддержка, а не финансовый рэкет под прикрытием «супружеского долга». Ты же этого никогда не понимал. Для тебя я всегда была лишь удобной функцией, приложением к твоей «статусной» жизни.
Она говорила спокойно, почти бесстрастно, но каждое её слово било его по самому больному – по его раздутому самолюбию, по его уверенности в собственной непогрешимости. Он смотрел на неё, и в его взгляде смешивались злость, растерянность и какое-то новое, доселе неведомое ему чувство – осознание собственного бессилия перед её внезапно обретённой силой.
— Ты… ты просто хочешь меня унизить, — прошипел он, пытаясь нащупать хоть какую-то почву под ногами, хоть какой-то аргумент, который мог бы вернуть ему контроль над ситуацией. — Хочешь растоптать меня, потому что у меня временные трудности. Вот она, твоя истинная сущность! Змея, которую я пригрел на своей груди!
Светлана усмехнулась. Это была невесёлая, горькая усмешка.
— Унизить? Тебя? Да ты сам себя унизил, Игорь, когда полез ко мне в кошелёк. Сам себя растоптал, когда поставил кусок железа выше наших отношений, выше элементарной порядочности. А что касается «временных трудностей»… Твои трудности, Игорь, не временные. Они перманентные. Потому что они – следствие твоего характера, твоего эгоизма, твоей неспособности жить по средствам и отвечать за свои поступки. Ты всегда жил в кредит – не только в финансовом, но и в человеческом смысле. И вот теперь пришло время платить по счетам. Но платить будешь ты сам. Без меня.
Он открыл рот, чтобы что-то возразить, чтобы выплеснуть новую порцию обвинений и оскорблений, но слова застряли у него в горле. Он вдруг понял, что всё бесполезно. Что она не отступит. Что стена, которую она воздвигла между ними, непробиваема. И что он остался один на один со своей проблемой, со своей «статусной» машиной, которая теперь казалась ему не символом успеха, а тяжёлым, неподъёмным ярмом.
На кухне воцарилась тишина. Но это была не та уютная, домашняя тишина, которая бывает по вечерам, когда дневные заботы позади. Это была холодная, мёртвая тишина, полная невысказанных обид, взаимной ненависти и окончательного, бесповоротного разрыва. Они стояли посреди своей маленькой кухни, в квартире, где когда-то зарождалась их любовь, и были друг другу абсолютно чужими. Два врага, запертые на одной территории.
Светлана взяла свою сумку, повесила её на плечо. Её лицо было спокойным, почти отстранённым. Словно всё, что произошло, касалось кого-то другого, а она была лишь сторонним наблюдателем. Она окинула взглядом кухню, задержалась на мгновение на фигуре Игоря, который так и стоял, понурив голову, сломленный и опустошённый. В её глазах не было ни жалости, ни злорадства. Только холодное, пустое безразличие.
Она молча развернулась и вышла из кухни. Игорь не шелохнулся. Он слышал её удаляющиеся шаги по коридору, потом тихий щелчок замка в двери спальни. И всё. Тишина. Ледяная, всепоглощающая тишина, в которой тонул его гнев, его обида, его растоптанное самолюбие. Он остался один. Один на один со своим «статусом», со своим кредитом, со своим разбитым вдребезги миром. И в этой тишине он впервые за многие годы почувствовал себя по-настоящему одиноким. И это одиночество было страшнее любых финансовых трудностей. Это было одиночество человека, который всё потерял. И винить в этом он мог только себя. Но признать это было выше его сил. Гораздо проще было ненавидеть её. И он будет её ненавидеть. Долго. Возможно, всегда. А она… она, кажется, уже начала новую жизнь. Без него…
