никитаБалкон внезапно пошатнулся под невеликим Аниным весом, накренился, ноги скользнули вниз, а перила вдруг тоже исчезли, и она вдруг оказалась снаружи, висящей на высоте седьмого этажа, над практически бездной. Лишь оной рукой девушка уцепилась за оставшийся столбик перил, прекрасно понимая, насколько иллюзорно такое спасение, — она не могла подтянуться на одной руке…. Если бы она могла позвать на помощь маму, которая не подозревает о катастрофе, хлопочет совсем недалеко, на кухне! Но почему-то не разлепить губы, не вытолкнуть из горла ни звука! И лишь когда сведенные пальцы разжались, и она рухнула вниз, навстречу жадно ждущей ее земле, из горла вырвалось отчаянное «Ма!!!»… от чего Аня и проснулась.
Резко села на кровати, подтянув ноги к груди, уткнулась лбом в жесткие колени, сморщилась, — вынырнула из одного кошмара в другой, а зачем? Лучше бы там, во сне, долетела до земли и… ну, не проснулась бы никогда, умерев от какого-нибудь сонного шока. «Такое бывает?», — подумалось вяло. И что ощущает человек, наяву упавший с верхотуры на землю? Успевает почувствовать боль? Или только ужас во время этого полета? Мама наверняка успела… И ужас был дольше. Хотя рядом с ней был папа. Что они сказали друг другу на прощанье? Признались в любви, попрощались, поцеловались? Или отец, как всегда, недовольно сказал: «Я ведь говорил тебе, что это идиотская затея!». А мама ему раздраженно ответила: «Сам ты идиот!».
Родители Ани разбились в авиакатастрофе месяц назад. Никто не знает, о чем они думали в последние минуты, да и какая разница! Их нет… А вот Анин крик был услышан, — в комнату вошла бабушка, спросила:
— Опять сон страшный?
— Да, что-то такое. Не переживай, бабуля, все нормально, — Аня начала медленно, словно старушка, вставать, распрямлять руки-ноги после неудобной позы, стряхивая сон и первые после него мысли, от которых не отделается, наверное, никогда. Накинула халат на ночнушку, пошла умываться.
Бабушка вообще жила отдельно от них, в своей квартире, но когда «их» жилище стало только «ее», Анино, переехала к внучке. Конечно, жалко было оставлять семнадцатилетнего человека в одиночестве… Да и самой, наверно, страшновато было оставаться наедине со своими мыслями! В первые дни Аня была даже благодарна бабушке, а теперь ее заботливость стала тяготить. Даже не заботы, — Антонина Сергеевна не была ни навязчивой, ни занудной, — просто иногда хотелось побыть наедине с собой, а присутствие другого человека, пусть даже родного и любимого, мешало, даже если бабушка была в другой комнате или на кухне. И пусть даже их объединяло общее горе…
Общее, но переживалось-то оно по-разному. Бабушка сначала сказала Ане:
— Может, ко мне пока переедешь, если дома тяжело будет?
— Нет, зачем же. Везде тяжело, — ответила девушка.
— Тогда я у тебя поживу пока, вдвоём будем. Вдвоем все-таки полегче, — сказала бабушка. Ане было жаль бабушку, — ведь мама была её единственной дочерью, а все говорят, что нет горя страшнее, чем терять собственных детей… Но бабушка вот держится, старается жить как прежде, наверное, ради Ани. А она почему-то не может жить ради бабушки, чтобы как-то поддержать ее! Может потому, что она эгоистка? Но чем тут поддержишь, как утешишь, когда не знаешь, что со своим горем делать, как его пережить? «Мы учимся друг у друга, как жить вдвоём после этой катастрофы», — думала иногда Аня.
И всё же иногда присутствие бабушки немного раздражало. В первую очередь тем, что она словно решила заменить маму, хозяйничала на её кухне, готовила в её посуде блюда, так похожие на мамины… но совсем другие, потому что не мамины! И упрашивала, даже заставляла Аню поесть! А ей совершенно не лезла еда в горло, даже не в горло, а как вот в том сне, — вот не разжимались губы! А бабушка все за свое:
— Надо кушать, Анюта. А как же, ты сама подумай. Горе — оно сил требует, а так ты совсем ослабеешь.
Будто не понимала, что Аня ведь ослабела именно от горя, и вот не елось у неё теперь… Вообще ничего не хотелось есть, чувство голода словно пропало куда-то… А бабушка чуть ли не насильно пытается в нее что-нибудь запихнуть. Вот и сейчас, только вышла она из ванной, собиралась было юркнуть в свою комнату, но бабушка ее перехватила, повернула, как какого-то шагающего робота, в сторону кухни:
— Позавтракать надо, Анюта! Ну хоть яичницу, а?
— Хорошо, бабушка, я обязательно поем, но попозже. Пока я еще не хочу, понимаешь?
— Прекрасно понимаю, но надо, просто чтобы желудок проснулся! Вот съешь первый кусочек, и сразу поймёшь, что ты можешь и ещё что-нибудь съесть…
— Хорошо, но только не яичницу. Вообще ничего не хочу, ну пожалуйста, бабуля!
— Ну вот бутерброды с сыром! Один бутербродик съешь, пожалуйста!
Бутерброды уже лежали на тарелочке, горячий чай налит в чашку, бабушка смотрела умоляюще. Аня села за стол, взялась было за чашку, а в голове одно: мама никогда не выйдет на эту кухню, не выпьет ни глотка из чашки, из которой, может, пила сто раз, не съест ни куска, еды… Но все же откусила бутерброд, проглотила этот самый первый кусок и поняла, что больше не сможет. Но сидела и делала вид, что жует и ест. Но стоило бабушке отвернуться, сунула недоеденный бутерброд в карман халатика, чтобы выкинуть потом. И с отвращением подумала: «А потом, между прочим, ещё обед, ужин, полдник какой-нибудь, и при бабушке не очень-то выкинешь всё это куда-нибудь! Зачем ей нужно, чтобы я ела, не понимаю? Ведь понятно, что я не собираюсь уморить себя голодом! К тому же я иногда всё-таки что-то ем, и потом наверняка буду нормально жить, как будто ничего не случилось… Буду смеяться, ходить в колледж, наряжаться… И иногда совсем не думать о том, что мамы больше нет!». Эти мысли словно ножом полоснули по сердцу. Она с тем же отвращением проглотила пол чашки слишком сладкого, на ее вкус, чая, торопливо сказала:
— Спасибо, бабушка, я уже наелась. Я не хочу больше, честное слово! Пойду оденусь, приведу себя в порядок.
Бабушка посмотрела, убедилась, что бутерброд съеден, и чай почти выпит, — видимо, это ее немного успокоило, она кивнула:
— Вот это правильно. Не надо распускаться, мама была бы очень недовольна, если бы увидела, что ты настолько упала духом!
Видимо, такими словами надо поддерживать человека, пережавшего страшную потерю… Бабушка, наверное, лучше знает, она живёт долго, и многих похоронила, — своих родителей, например, потом мужа, то есть дедушку Ани, других родственников и друзей, а теперь вот… Но что толку, будто к горю можно привыкнуть! И можно его как-то «заговорить», что ли. Несколько дней назад опять уговаривала:
— Ну надо есть, Анечка! Ты посмотри на себя, на кого ты уже стала похожа? Ведь сама понимаешь, — горе бедой не исправишь. Если ты себя доведёшь, никому от этого легче не будет.
— Ну какая же беда, бабушка? — удивилась Аня, — Ну, похудею я на пару килограммов, это только хорошо, согласись!
— Какие пара килограммов? Нету в тебе этих лишних килограммов, пойми ты! Знаешь, я вот никогда не рассказывала, а ведь моя мама от голода умерла.
— В блокаду? — изумилась Аня, уже понимая, что говорит глупости. Бабушка невесело усмехнулась:
— Какая же блокада, если я после войны родилась? Да и не в Ленинграде это было… У меня брат был, Лёвушка, старше меня на три года. Талантливый мальчик, как сейчас бы сказали — вундеркинд, тогда говорили юное дарование. На скрипке он играл, и, видимо хорошо. Я-то была маленькая, да и слуха у меня никогда не было, не понимала, но красиво действительно играл, в каких-то конкурсах участвовал… Вечером частенько дома занимался, маме скажет: «Мама, аккомпанируй», и мама наша на пианино играла, а он на скрипке… Очень красиво было, — бабушка замолчала, рассеянно глядя в окно, и, видимо, вслушиваясь в эту музыку, до сих пор звучащие в ее душе…
— А потом что? — спросила Аня, уже предчувствуя ответ и боясь его.
— Ну что потом… Лет в девять Левушка вдруг заболел, с кровью что-то, наверное, лейкемия, я же не знала, и не понимала. Сначала все по больницам, по больницам его возили, а потом домой его выписали, уже все время лежал он, не вставал. И, видимо, бредил по большей части, все так же, как раньше, иногда говорил: «Мама, аккомпанируй»… Мама сядет за пианино, по щекам слёзы текут, хотя не плачет, ни звука не издаёт, только играет что-то, а Левушка лежит, пальчиками по одеялу перебирает, а другой рукой водит как будто смычком… Потом умер. И мама есть совсем перестала. Мы с папой не сразу это заметили, она вообще полная была все время, даже, можно сказать, толстая… И я даже не скажу, что сильно похудела! Конечно, после похорон очень плохо выглядела, словно постарела на много лет, и была словно пустая внутри… Отец потом заметил, что она не ест ничего, пытался всячески заставлять, даже насильно кормить, но она не позволяла, говорила, что болит у нее что-то во рту. Врача потом вызвали, — тоже ничто чего не помогло. Так и умерла… Не знаю, может, конечно, и не от голода, но мне представляется, что если бы могла себя как-то пересилить, то…
— И ты теперь боишься, что со мной то же самое будет? — Аню и саму испугала это история, все-таки ни о ком-то, а о её родной прабабушке.
— Вот именно. Тем более что ты сама себя до этого упорно доводишь! Думаешь, я не замечаю, как ты еду выкидываешь? Нельзя так, Анечка!
«Ужасно все это, — подумала девушка, — У меня никогда не будет детей! Я не хочу, чтобы они переживали такое же горе, когда я умру. А тем более сама не переживу больше ничего подобного!». Даже думать о возможной смерти своих будущих детей ей было невыносимо. Лучше уж пусть не рождаются! Но бабушке она об этом говорить не стала, просто подошла, обняла ее:
— Бабулечка, не думай так! Не случится со мной такого. Я же ем, правда, и буду скоро лопать все подряд, честно! Сейчас просто не очень хочу.
Антонина Сергеевна вроде поверила, поцеловала внучку…
Начался выходной день, долгий и томительный. В колледже идти не надо, и это в какой-то мере хорошо… но с другой стороны — плохо, потому что чем тогда заниматься? Когда Аня просыпалась в будний день, то ее угнетала мысль о том, что надо идти в колледж, учиться там, как ни в чем не бывало… Неделю после того, как она узнала о произошедшем, и потом, после похорон, она не ходила учиться, — это было вполне естественно, никто у нее не спрашивал никаких справок или оправдательных документов, все понимали, почему ее не было на уроках. Когда пришла на уроки, было еще тяжелее, потому что и подруги, и учителя глядели сочувствием. Некоторые подходили, утешали, обнимали и целовали, как будто можно утешить или что-то исправить их поцелуями! Она благодарила, но думала: «Отвяжитесь вы от меня со своими соболезнованиями! Что вы можете понимать». Учителя, может, что-то и понимали, некоторые были уже немолодыми, и возможно переживали что-то подобное, а вот девчонки… Хотя нет, была у них группе такая Таня, у которой тоже не было мамы, причем уже давно. И, кстати, эта самая Таня со своими сочувствиями не лезла, просто смотрела иногда понимающе, за что Аня была благодарна.
А потом вроде все начали забывать о том, какое горе произошло у Ани, и вели себя как прежде, уже без сочувственных взглядов и вопросов типа «Ну как ты?». Как… Понятно — как, понять бы еще, как отвечать на этот вопрос! «Нормально», — вот и все, что могла ответить Аня, потому в колледж ходить было трудно, и учиться трудно, — голова как-то не отвлекалась на уроки, на необходимость что-то делать, и она уже схватила несколько плохих отметок. «Ладно, потом как-нибудь исправлю», — думала она, и удивлялась уже себе: а зачем, собственно, исправлять? Кому нужны ее хорошие отметки? Ей самой? Ну да, наверное, но в принципе ничего от этого не изменится, мама же не вернется…
А сегодня идти никуда не надо, и это ещё хуже, ведь делать дома вообще непонятно что! Бабушка говорит, что надо как-нибудь двигаться, что-то делать, как прежде… Как будто не понимает, что это самое тяжелое и есть! Но и сидеть без дела тоже тяжело, лезут в голову всякие мысли… Бабушке тоже тяжело, но она нашла выход, — все время читает, причем совершенно непонятно, что именно. Аня увидела мягкую обложку одной книжки, — на ней был нарисован какой-то крюк, что ли, пятна крови… Ужастики читает? Возможно, это какой-то выход, и это как-то отвлекает от собственного горя, но Аня сомневалась, что ей это поможет, и не читала ни ужастиков, ничего вообще. Да и странно было бы, если бы она сейчас начала бы читать что-то юмористическое и хихикать! Но и ужастики со всякими придуманными бедами читать тоже не хотелось. Своя беда не давала отвлечься на такие глупости. Но ведь делать-то что-то надо в самом деле! Просто так сидеть уже невыносимо… Прибрать в комнате? Но никаких беспорядков нет… Ну все же, хоть пыль вытереть…
Она посмотрела на фотографию, где были запечатлены молодые еще мать и отец, вместе. Более старых фотографий, где они были бы вдвоем, не было. То есть были, но вместе с дочкой, а она-то еще жива. «Не взяли меня с собой, — подумала она, — А так бы не было и меня тоже, и, наверное, так было бы лучше, для меня во всяком случае». Но какие мама и папа здесь весёлые, молодые, любящие друг друга… потом было совсем иначе!
Аня с самого начала почему-то даже не думала о том, что потеряла не только маму, но и отца. Да, его было жалко, — как любого безвременно умершего человека. Ведь они не одни погибли в самолете, там было много народу, в том числе и несколько детей, и их тоже было жаль, вот и отца также… Но не больше! Горе почему-то распространялось только на маму, а отец… Ну да, его больше нет, и это очень плохо, и его жаль, но почему-то горе по поводу его отсутствие в жизни Аня не чувствовала… И даже не удивлялась по этому поводу! Она пыталась вспомнить что-нибудь хорошее связанное с отцом, но не получалось. Не потому, что он был плохим человеком, или как-то обижал её… А ведь обижал! И сильно… Не бил, но оказывается, словами можно обидеть даже больнее. чем оплеухами. Не любил он дочку! Да и маму Анину, жену свою, видимо не любил…
Эту нелюбовь к себе Аня почувствовала в раннем детстве. Может, и с рождения он был недоволен тем, что родилась девочка, а не мальчик, этого она сказать не могла, но впервые поняла это очень ясно лет в пять, когда взяла с маминого столика ее колечко, надела на свой маленький пальчик и показала папе:
— Смотри, как красиво!
А он посмотрел хмуро и рявкнул:
— Положи на место! Кто тебе разрешил материны вещи брать?!
— Ну я же не сломаю, — немного даже испугавшись такого взрыва негодования сказала девочка, снимая колечко.
— Не в том дело, что сломаешь, а в том, что молодая еще кольца носить!
И вошедшей в комнату маме тоже недовольно сказал:
— Ты видела, кто у тебя растёт?! Пять лет, а ей уже кольца подавай!
Аня испуганными глазёнками смотрела на мать, ожидая, что та заступится, скажет, что ничего страшного не произошло, ребенок просто играет, но мама ничего не сказала, убрала колечко в шкатулку, — и все. Мамма даже не напомнила, что дочка растет не у нее, а у них двоих, — это девочку тоже больно задело. И с этого момента стала замечать девочка, что отец ее не любит… Он и раньше, бывало, ругал, упрекал ее за что-то, она уже не помнила, за что именно и как он ее ругал, но очень обижалась. А вот после этого случая начала замечать, что ему не нравится именно то, что Аня иногда пытается выглядеть старше, чем она есть. А она на самом деле чем дальше, тем больше хотела этого, — как и все девочки, наверное! Надеть мамины туфли на каблуках, взять ее помаду, духи… Отца это порой приводило просто в бешенство:
— Кокетка растёт! Жди, мать, в пятнадцать лет она тебе в подоле принесёт! — кричал отец таких случаях. А дочка ведь совсем маленькой была, какое «в подоле», она даже не понимала смысла эту этих упрёков! И лет в пятнадцать ничего она, конечно, не принесла, но вдруг поняла, что отец не любит в ней женщину, каковой она еще не была. То ли пугала, то ли раздражала его просыпающаяся в дочке женственность… Она даже у мамы как-то спросила:
— Папа, наверное, хотел, чтобы у вас родился мальчик, а не я?
— Наверное, как все мужчины, — ответила мама, — Мы как-то не говорили об этом.
Но откуда теперь знать, говорили или нет, и чего в самом деле хотел папа! А мама, понятно, не хотела с ним портить отношения, и в этом, естественно, нет ничего плохого, кто же хочет! Папа денежки зарабатывал, и благодаря ему у них была вот эта вполне просторная квартира, были у мамы колечки, туфельки, да и единственная дочь ничем не была обижена!… Кроме слов папы, которому не нравилось, что она девочка, и что она хочет быть красивой. Но опять же это она сама обижалась, папа не просил её делать этого! Могла бы и стерпеть, мама ведь могла не обижаться! Как не обижалась она и на его запои, которые случались в общем-то редко. Причем пьяным он не был особо агрессивным, то есть никогда никого не бил, максимум, что позволял себе, — это орать. А это в общем-то можно стерпеть! Мама понимала, что в противном случае им с Аней придется вернуться к маминым родителям, — ещё дедушка тогда был жив, — в однокомнатную квартиру, хоть и просторную, но кому понравится жизнь за шкафом? И район там, у бабушки, не самый лучший… Поэтому мама терпела, а с ней вместе и Аня, потому что ей-то уж действительно было совершенно некуда деться.
Впрочем, и она тоже не хотела в бабушкину квартиру, хотя эту бабушку очень любила! Потому и жили они вместе с отцом, несмотря на все его неприятные черты характера. Это мама так говорила: «У него есть в характере неприятные черты, но это можно стерпеть, ведь мы любим его!». И терпели… Правда, в последние годы и мама стала потихоньку срываться, отвечать что-нибудь вроде «Сам ты…». Мама и любила, наверно, и умерла с ним в один день, как прямо в сказке. Отпевали их в церкви вместе, два закрытых гроба рядом стояли… Слова молитвы Аня, естественно, не запомнила, но навсегда запомнила, как священник постоянно повторял их имена рядом: Екатерина, Анатолий…
— Как будто венчают их, — шепотом всхлипнул кто-то рядом. Да, мать с отцом не были повенчаны, они даже расписались уже после того, как родилась Аня. Почему так получилось она не знала, а когда, уже подростком, увидела это несоответствие в документах, конечно, первым делом подумала, что отец-то ей не родной, он маму, что называется, «взял с прицепом»… Это объяснило бы отношение отца, но как объяснить ее сходство с папой? Она даже у мамы после этого спросила, почему они не сразу поженились, а та сказала, что сначала не придавали значения, а потом тем более…
— Главное, что потом поженились, ведь так? А все остальное не имеет значения!
То есть и свадьбы у ее родителей не было, просто, видимо расписались, и все. Может, сейчас, когда Аня повзрослела, ответ был бы более вразумительным, но теперь уже спросить не у кого. У бабушки можно спросить, но ей, наверное, сейчас не до этого, а может, и она не знает! Вполне может так быть, что мама ей ничего толком не объяснила… потому что, может, сама не понимала. Да и какая теперь разница, когда и как поженились! Прожили вместе, похоронены вместе, — значит, любили друг друга!
А для Ани, видимо, смерть мамы стала двойным горем, потому и папу она этой самой большой, дочерней скорби лишила… Было немного стыдно за себя, немного стыдно перед папой, — в конце концов он был не таким уж и плохим человеком! К тому же в те же самые пятнадцать лет Аня вдруг поняла, что, наверное, папа просто был очень обижен на свою мать, и эта обида переросла в нелюбовь и перешла на других женщин.
Хотя того, что он обижен на мать, может, никто и не заметил. Потому что внешне казалось, что он ее не просто любит, — обожает, боготворит! Потому что так надо, потому что она же мама! Он, наверное, никогда не перенёс бы, если бы про его мать при нем кто-то сказал что-то плохое. Может, он и дочку свою Анну недолюбливал за то, что она другую бабушку любит больше! То есть вообще любит, а его мать не очень-то. Хотя, естественно, Аня никогда не показывала, что она как-то не очень хорошо относится к бабушке Оле. Наверное, из-за того и не показывала, что боялась вызвать гнев отца! Потому что один раз она довольно существенную затрещину от отца получила, — когда перебирала семейные фотографии, и снимок, на котором была изображена бабушка Оля, довольно небрежно отложила в сторону, а он возьми да соскользни со стола. Вот тогда-то папа ей и залепил подзатыльник, не шуточный, а вполне серьезный и болезненный! И гневно сказал:
— Почему это ты бабушку так швыряешь?!
Аня заплакала тогда, не столько отболи, сколько от обиды, и сказала, что она ничего не швыряет, она случайно, и бабушку она любит!
— Любишь ли? Знаю я, как ты любишь! — и папа так бережно, так любовно взял фотографию своей матери… Никогда он с таким выражением не смотрел ни на жену, и на дочь, тем более на тещу! Аня тогда я не понимала, за что ей, собственно, любить бабушку Олю, которая особой любви ни к ней, ни, тем более, к ее матери не испытывала! И даже к папе… Папа был у нее не единственным сыном, были еще две дочки, одна старше, другая младше. И папа, наверное, чувствовал, что дочек его мать любит больше, чем его, а себя — больше чем всех своих троих детей. И за это, естественно, втайне обижался на нее, но ей он этого ни высказать, ни показать не смел, потому что она же мама, ее же надо любить! И весь негатив переносил на других женщин. А этот самый негатив легче всего проявлять к тем, кто ближе, к тем, кто должен любить тебя! Уж эти точно, если и обидятся, то не очень сильно. Но, видимо, с Аней он просчитался, она обиделась сильнее, чем дочка может обижаться на отца. Ну вот так примерно Аня объясняла самой себе сложность отношения к отцу.
А вообще так уж получилось, что про его семью она знала очень мало. Собственно, и про мамину тоже не намного больше, но эта, «мамина» бабушка, всё же была ближе, хотя бы просто потому, что она постоянно была в жизни Ани . А вот отцовской матери она почти не знала. И было такое чувство, что и отец ее не знал! Но он-то хотел знать, а вот Аня — нет! Ей совсем не интересна было Ольга Семеновна. Даже то, что она аж четыре раза побывала замужем, что какое-то время жила отдельно от семьи, что у нее было вроде как куда больше личной жизни, чем должно быть у матери троих детей! И то, что она выглядит прекрасно для своего возраста, то, что у нее все в порядке и с нарядами, и с украшениями, — все это, казалось бы, должно привлекать молодую девушку, а вот не привлекало! Вот не интересовало ничего в Ольге Семеновне… как-то даже неприятно было даже просто думать про эту бабушку!
А уж подавно неприятно было то, как она вела себя на похоронах собственного сына. Нет, она исправна рыдала, бросалась на закрытый гроб, причитала… Но как-то так аккуратно, словно боясь испортить свой, несколько избыточный макияж, который не преминула нанести даже в такой страшный день. И уж подавно поразило то, что оставшиеся после поминок в квартире, которая принадлежала теперь Ане, под предлогом помощи бабушке Антонине Сергеевне в уборке квартиры, она вдруг завела разговор о том, кому будет теперь принадлежать эта квартира!
— А что же тут думать? — отвечала бабушка Тоня, — Аня одна осталась, ей, естественно.
— Но извини, ведь там и часть моего сына есть! Я тоже являюсь его наследницей. А у меня ещё две дочки имеются, и трое внуков, между прочим! Не жирно ли Ане в семнадцать лет получить все? Ей, уж прости, Тоня, и после тебя твоя квартира останется! — воскликнула Ольга Семеновна.
— Послушай, Оля, по-моему, сейчас не время для таких разговоров, — только и сказала Антонина Дмитриевна, отставив тарелки, — Я, по крайней мере, точно не могу об этом говорить. И не думаю, что мы будем теперь судиться из-за квартиры. Во всяком случае у меня нет сил ни думать об этом, ни даже думать.
У той зло блеснули было глаза, но потом сообразила, видимо, что и правда не место, да и не в ее интересах ссориться с родней, закурлыкала горестно:
— Да что ты, Тонечка, это же я так, к слову, чтобы от горя отвлечься… Горе-то какое у нас, ох, горе! Разве я хочу обидеть Анечку, она ведь и мне внученька родная… — опять принялась точить слезы. Может, и искренне, все же сына потеряла, но как полностью поверишь в искренность после таких слов? Хоть бы Аня этого не услышала. Но она услышала…
Не испугалась, нет, вообще как-то не думалось о квартире, наследстве и прочем, — она только что родителей похоронила, о чем еще можно думать? Про бабушку Ольгу Семеновну вот подумала: «Крыса старая». И бабушку Антонину Сергеевну пожалела, — она ведь доченьку единственную схоронила, а ей такое слушать! Но скандалить не пошла, сил не было.
А вот Антонина Сергеевна действительно говорила правду, — не было у нее ни сил, ни желания в этот тяжелый момент говорить на такие темы. И внучку хотелось оградить от всего этого, и без того девочке хватает! В следующие после похорон дни тоже меньше всего думалось о наследстве, хотя иногда страшновато был за Аню, — неужели Ольге хватит бессердечия, и она будет воевать за квартиру, пытаясь отвоевать ее у сироты? Для своих дочек, внучат, — им надо… Она даже со знакомыми пыталась поговорить по этому поводу, может, кто-то что-то знает? Каких-то юристов знакомых у Антонины Сергеевны не было, но были люди, которые тоже имели отношение ко всяким квартирным тяжбам, то есть приходилось переживать такое. Они ее в общем-то успокоили, сказали: « Да брось ты, Тоня, какая там квартира? Ей если чего и причитается, так метров пять. Ну вот и получит свои пять метров, опозорится перед людьми. Все деньги на суды потратит… А сестры и племянники — это вообще не наследники, тем более если дочка несовершеннолетняя еще».
И Антонина Сергеевна успокоилась. Не квартирный вопрос ее сейчас беспокоил, а эта самая несовершеннолетняя дочка-внучка! Очень беспокоила, — не ест ничего, выглядит ужасно. Надо бы её к врачу сводить, наверняка гемоглобин упал. Ну и вообще депрессия, — это же серьезная болезнь, в семнадцать лет схоронить мать и отца, кто такое выдержит? Но вообще, наверное, надо подождать сорок дней, все говорят, что после этого становится немного легче. Антонина Сергеевна и сама это знала! Про свои чувства после смерти матери она почти не помнила, — шесть лет было, но вообще дорогих людей часто терять приходилось. И да, через сорок дней действительно становилось легче, то есть появлялись силы жить дальше. Скоро, можно надеяться, и у них с Аней появятся
За обедом, поставив перед внучкой тарелку супа, несмело, почти виновато сказала:
— Анечка, ведь в четверг сорок дней у мамы и папы. Нам на кладбище надо бы съездить, ну и люди, наверное, придут…
Ложка выпала у девушки из рук, капля супа выплеснулась на клеенку:
— Бабуль, а можно это все отменить? То есть на кладбище, конечно, мы съездим, но все эти гостевая по поводу чьей-то смерти… Я вообще не понимаю, ну умерли люди, уже умерли! Почему мы должны пировать? —с мукой спросила она, глаза опять налились слезами.
— Не пировать, Анечка, но так уж принято, — друзья, родственники…
— Бабушка, знаю я этих родственников! Заявятся, чтобы выяснить, что им причитается от папы. Да пускай хоть все забирают, только нас оставят в покое!
— Никто ничего не заберёт, Анюта, — бессильно сказала Антонина Дмитриевна.
— Ну хорошо, бабушка, я тебя приготовить всё, что надо, помогу, а сама уйду Не могу я, сил у меня нет! Мне после поминок на еду смотреть неохота. Ты хочешь, чтоб я после очередного «празднования» еще сорок дней не ела?
— Что ты! Хорошо, Аня, я думаю, все всё поймут. Сходи куда-нибудь, к подругам или в кино, — вздохнула бабушка, — Я понимаю, тебе тяжелее, чем всем нам. Но сейчас сделай мне одолжение, поешь!
Аня взялась за ложку, с видимым усилием начала глотать бульон. Спасибо, конечно, бабушке, что проявила понимание, вот только уходить Ане особо было не к кому… Подруги, конечно, были, но у них же были мамы и папы, а они тоже первым делом начнут проявлять сочувствие! Опять начнут спрашивать, что да как, а если еще и узнают про эти сорок дней, так этого не легче. Будут осуждать, если даже не вслух, так про себя! Обязательно подумают: «Тоже мне, дочка! Такая дата, а она…». На кладбище, конечно, съездить надо, но туда же и другие притащатся! Им тоже надо будет как-то объяснять свое отсутствие за столом… «Впрочем это ладно, это уже мелочи, с этим разберусь, — подумала Аня, — Никому и ничего объяснять я, разумеется, не должна, пойду по своим делам, — да и всё! Пускай осуждают, лишь бы бабушку не клевали по этому поводу!». но она прекрасно понимала, что бабушке придется-таки брать удар на себя. Будто мало ей ударов!
В четверг Аня, как и обещала, отпросилась с уроков, сходила с бабушкой за продуктами, помогла готовить, потом они вместе поехали на кладбище, чтобы уже там встретиться с родственниками и друзьями, которые тоже захотят помянуть Анатолия и Екатерину.
— Как мне не хотелось бы с этой видеться! С бабкой Олей то есть, — мрачно сказала девушка.
— Ну не надо так говорить, Анечка, — остановил её Антонина Дмитриевна, — Какая ни есть, но она всё-таки тебе родня, она отцу твоему мать родная.
— Помню я это прекрасно. Но мне кажется, что она и папу не очень- то любила не говоря уже обо… Ты прости, но я случайно слышала ваш прошлый разговор про то, что она уже мечтает от нашей квартиры кусок откусить. Как думаешь, придется ей что-нибудь отдать?
— Дело твое, конечно, Аня, я-то к вашей квартире точно никакого отношения не имею.
— Здравствуйте! Значит, она имеет, а ты нет? Между прочим, мама твоей дочкой была, разве не так? — возмутилась девушка.
— Все так, Анечка, но у меня же есть квартира!
— И у бабушки Оли, по моему, тоже, и побольше, чем у тебя! Но она уже губу раскатала… Понятно, конечно, — у нее две любимые дочки… Ты знаешь, мне кажется, что она папу не очень-то и любила. Он рассказывал, как он иногда по полгода, а то и больше, где-то учился и жил в каких-то лесных школах, или что-то в этом духе, я толком не поняла…
— Ну да, я это тоже слышала. Но ведь он же там учился, это его по здоровью куда-то там направляли, вроде санатория, видимо, я тоже толком не поняла.
— И какая же она любящая мать, если ребенок у неё дома не живёт, и она его не видит по полгода? — возмущалась Аня.
— Всё, хватит, Анечка, не будем об этом даже говорить, это их дело, мы к этому отношения не имеем, никто толком не знает, что там было на самом деле. А мы уже к кладбищу подходим, — одернула внучку Антонина Сергеевна.
— Хорошо, согласна. Как и с том, что я всё знаю только по папиным рассказам, но по-моему, его эта ситуация совсем не устраивала! Хотя с тобой я согласна, не будем об этом, дело прошлое и не наше . И считай меня, бабуля, кем хочешь, но ничего они не получат от моей квартиры! Пускай подают в суд, и там уж как суд решит, а добровольно я им отдавать ничего не собираюсь. Сама знаешь прекрасно, что просто так они мной даже и не интересовались, а раз так, то о чем речь?
Что ж, в этом был свой резон, Антонина Сергеевна не могла с этим не согласиться. Ведь за все месяц, прошедший после похорон и поминок, ни бабушка, ни тем более другие родственники не то что не зашли, но даже не позвонили хотя бы Ане! И Ольга Семёновна не скрывала, что ее очень интересует квартира. Антонина Сергеевна изначально думала вообще не вступать ни в какое наследство, — квартира внучкина о чем тут еще говорить! Но теперь её беспокоили те действия, которые она может предпринять, чтобы обезопасить внучку! Она уже сходила к юристу и поняла, что лучше ей тоже предъявить права на квартиру, тогда потенциальных владельцев будет трое, но главная, естественно, Аня, которая живет там всю жизнь, в квартире, которую купили ее родители будучи в браке. Ну а они, две матери, право-то в общем имеют, но скорее так, формально, именно что на какой-то минимум. Антонина Сергеевна надеялась, что у матери Анатолия всё же проснётся совесть! Понятно, что ей хочется обеспечить своих дочек, но ведь не за счет же внучки!
На кладбище приехали все родственники, даже младшая дочь Ольги Семеновны, которой даже на похоронах не было. Постояли возле могилы, почтили память, помянули. Антонина Дмитриевна пригласила желающих зайти к ним на поминки, Аня не стала тянуть, сразу сказала:
— Меня прошу извинить, я вынуждена уйти, срочное дело! — и торопливо удалилась. Ольга Семеновна попыталась использовать этот момент:
— Вот тебе и дочка… Сорок дней отцу с матерью, а она и на поминки не желает показаться, — аккуратно вытирая сухие глаза сказала она.
— Живым — жить, — со вздохом пояснила Антонина Сергеевна.
— Жить-то ей никто не мешает, — поджала губы Ольга Семеновна, — Но я думала разговор важный у нас будет! Сорок дней прошло, можно уже и в наследство вступать.
— Оля, тебе всё не имеется. Я поражаюсь, какая разница, — сорок дней, пятьдесят… Она на кладбище каждую неделю бывает, а может, и чаще. Если ты хочешь общаться с внучкой, тебе никто не мешал всю жизнь ей хоть какое-то внимание оказывать, — с укоризной сказала Анастасия Семеновна, когда они опять остались вдвоем после того, как проводили всех пришедших..
— Да причем здесь внимание! Я же не претендую на ее любовь, на какие-то особые отношения «бабушка-внучка», ну не сложилась у нас с ней, что поделать… Я же о другом хочу поговорить!
— Так вот именно о другом! Что там говорить, ну о чём, Ольга, скажи, пожалуйста? Хорошо, пойдём к нотариусу. Вот нас трое наследников, первая на очереди, естественно, Аня. Я вообще не хотела в эти дела влезать, но теперь там, у нотариуса, и спросим, как лучше. Я свою долю сразу на нее перепишу, а ты как уж там хочешь!
— Нет-нет, не надо меня, пожалуйста, выставлять злодейкой какой-то! Я бы тоже с удовольствием все переписала, но ты же знаешь, что у меня ещё две дочери!
— Знаю прекрасно, но по-моему, они взрослые женщины! И почему Аня должна от себя что-то отрывать, чтобы отдать им? Успокойтесь вы уже с этой несчастной квартирой! — с досадой сказала Антонина Сергеевна, — В конце концов, если у вас такая уж нужда, посмотрим сколько вам метров полагается по закону, и я за них вам деньги выплачу. Мне внучкин покой всё-таки дороже.
— Ну вот так я и знала, я же ещё и останусь виновата, — недовольно сказала «папина бабушка». Но, собственно, спорить ей не приходилось, — Антонина Сергеевна была права, и ничего другого ей попросту не причиталось. И вообще обидно стало из-за того, что на ее фоне Антонина Сергеевна действительно выглядела благородной и любящий внучку, а она вроде как совсем наоборот… «Конечно, легко ей быть добренькой ! У нее была одна дочь, теперь одна внучка, а у меня вот еще две халды, да еще другие внучата подрастают кроме Ани… И все, между прочим, уже и на мою квартирку зубы точат! Я же хочу не Аню обездолить, а и им жизнь обеспечить, больше-то некому! И мне что-то от сына должно достаться или нет? А то действительно деньги какие-то сунет, несколько тысяч, на которые ничего не купишь!», — горестно думала Ольга Семеновна. Антонина Дмитриевна прекрасно понимала ход мыслей своей сватьи, и потому ей стало даже жалко ее. Она взяла Ольгу Семеновну под руку:
— Да брось ты, Оля! Об этом ли нам плакать? Не переживай так, умоляю. Давай так: эту квартиру Аня, а я тебе свою «однушку» я тебе завещаю!
— Ты серьезно, что ли? — всхлипнула Ольга Семеновна.
— Ну какие же шутки! Я это только что придумала, Ане еще не говорила, но не думаю, что она будет против, — Антонине сразу стало легче на душе, теперь главное, чтобы Ольга и Аня согласились и одобрили. Тогда все будет как надо, никаких судов и дележей!
— А если я первая умру? — вдруг усомнилась Ольга Семеновна.
— Ну, Оля, извини, тут-то мы обе ничего поделать не сможем! Не я же порядок умирания устанавливаю, — Антонине в первую секунду стало даже смешно, но потом опять нестерпимо резануло по сердцу, — да, не она… не они, — Давай подумаем об этом, а я завтра к нотариусу запишусь, там все и осудим, чтобы хоть этот вопрос нас не мучил, ладно?
На том и договорились. Вечером, когда пришла Аня, бабушка рассказала ей о своем плане, и девушка не нашла никаких возражений. Они сели, обнявшись, перед фотографией погибших, которые из далекого прошлого… а может, из своего настоящего, с любовью смотрели на них, и, кажется, тоже вполне одобряли такое решение.