— Наташ, ты тут?
Голос Виктора, неуверенный и чужой, просочился в квартиру вместе с ним, нарушив плотное, густое молчание вечера. Он замер на пороге, словно гость, ожидающий разрешения войти. В руках он держал небольшой спортивный рюкзак, который выглядел неуместно в его большущих руках. Но главной его кладью был запах. Стойкий, въедливый, сладковатый аромат жареного лука, дрожжевого теста и чего-то ещё, неуловимо домашнего, но не из их дома. Запах маминой кухни. Он заполнил прихожую мгновенно, вытесняя привычные ароматы их квартиры — лёгкий запах детского шампуня, средства для мытья посуды с лимоном и едва уловимую нотку лекарства из комнаты дочери.
Наталья появилась в проёме, ведущем в гостиную. Она не вышла, а именно материализовалась в нём, беззвучно, как тень. На ней был старый домашний халат, волосы собраны в небрежный пучок на затылке. Она молча смотрела на него, и в её взгляде не было ничего — ни радости, ни злости, ни удивления. Только тяжёлое, выжидающее внимание. Она просто стояла, прислонившись плечом к косяку, и ждала. Эта тишина была страшнее любого крика. Она давила, заставляя его самого заполнять пустоту словами, оправданиями, ложью.
— Я… вот, приехал, — выдавил он, делая неловкий шаг вперёд. Он поставил рюкзак на пол, и звук соприкосновения ткани с ламинатом показался оглушительным. — Как вы тут? Дети как?
— Нормально, — её голос был ровным и бесцветным, как дистиллированная вода. Он не содержал ни капли эмоций.
— Спят уже?
— Спят.
Он прошёл на кухню, она осталась на месте, наблюдая за ним. Он чувствовал её взгляд спиной, он сверлил его, как дрель. Виктор открыл холодильник, бессмысленно посмотрел на аккуратно расставленные контейнеры с едой, на пакет молока, на детские йогурты. Он искал не еду, он искал повод для действия, способ разорвать эту удушающую паузу. Ничего не взяв, он закрыл дверцу и опёрся на столешницу. Он был в своём доме, но чувствовал себя чужаком, попавшим в ловушку. Неделя в другом мире, в мире маминой заботы и беспрекословного обожания, сделала его мягким и уязвимым. Он отвык от этого напряжения, от необходимости думать о последствиях своих слов.
Он кашлянул, собираясь с мыслями. Он репетировал эту фразу всю дорогу в автобусе. Там, вдали от её холодного взгляда, она казалась простой и логичной. Здесь, в эпицентре её молчаливого осуждения, она звучала дико. Но отступать было поздно. Он приехал за этим.
— Наташ, тут такое дело… — начал он, стараясь придать голосу будничную интонацию. — Маме нужен новый телевизор, у неё старый сломался. Совсем. Дай денег, а?
Он сказал это так, будто просил передать соль за обедом. Легко, между прочим, как о чём-то само собой разумеющемся. Он даже попытался изобразить на лице виноватую, но обаятельную улыбку, которая всегда действовала на его мать.
Наталья медленно отделилась от дверного косяка. Она сделала два шага в его сторону, и каждый её шаг отдавался гулким эхом в его голове. Она остановилась в паре метров от него. Её лицо не изменилось, но что-то в её глазах, до этого пустое и отстранённое, начало обретать фокус. Она смотрела прямо на него, и ему впервые за вечер стало по-настоящему страшно. Она смотрела так, будто видела его впервые и пыталась понять, что за странное существо стоит перед ней.
Она молчала ещё несколько секунд, давая его словам окончательно раствориться в воздухе и осесть на всех поверхностях кухни отвратительным, липким налётом. А потом она задала всего один вопрос. Тихий, но острый, как заточка.
— Телевизор?
Это слово, «телевизор», повисло в воздухе кухни, как топор палача. Оно было настолько абсурдным, настолько оторванным от реальности последних семи дней, что на мгновение Наталья почувствовала, как внутри неё что-то обрывается. Не от гнева, а от какого-то ледяного, убийственного недоумения. Она издала короткий, сухой звук, похожий на смешок без веселья. Просто выдох воздуха из сжатых лёгких.
Виктор воспринял это по-своему. Он решил, что лёд тронулся, и поспешил развить свою мысль, подливая масла в огонь, которого ещё даже не видел.
— Да, у неё старый совсем потух, понимаешь? Экран чёрный. А она так любит свои сериалы смотреть по вечерам. Это для неё вся радость. Я посмотрел, сейчас можно недорогой взять за…
Он не договорил. Его поток слов врезался в невидимую стену, возведённую её взглядом. Она сделала ещё один шаг вперёд. Теперь их разделяло не больше метра. Запах его чужого быта, запах маминых пирогов, стал невыносимо резким. Он пах уютом, которого её лишили на целую неделю.
И тут её прорвало. Это был не визг, не истерика. Это был мощный, низкий, срывающийся от сдерживаемой ярости рёв, который, казалось, заставил задрожать банки со специями на полке.
— Да ты только и делаешь, что у матери своей пропадаешь, а то, что у нас семья, дети, ты вспоминаешь только когда тебе это выгодно!
— Наташ, этот тел…
— Телевизор?! Ты приехал спустя неделю, чтобы попросить денег на грёбаный телевизор?!
Он отшатнулся, инстинктивно выставив перед собой руки, словно защищаясь от физического удара. Его лицо растерянно вытянулось. Он не был готов к такому напору. Он ожидал упрёков, нытья, может быть, даже скандала, но не этой концентрированной, холодной ненависти.
— Ты знаешь, что у Коли в среду соревнование было по плаванию? — она не давала ему вставить ни слова, чеканя каждое слово, как гвозди. — Он занял второе место. Второе, Витя! Он стоял на этом бортике и глазами искал тебя на трибунах. Он искал тебя, а я врала ему, что у папы очень важная работа. А папа в это время, наверное, маме антенну поправлял!
Она перевела дыхание, но это была не пауза, а лишь набор воздуха для следующего залпа.
— А ты знаешь, что у Маши с четверга температура под сорок? Нет, ты не знаешь. Ты даже не позвонил. Я не спала две ночи подряд, сидела с ней, сбивала жар, обтирала её, потому что она горела. А ты где был? У мамы? Она одинокая, ей плохо? А мне, значит, не плохо? Моим детям, твоим детям, не плохо без отца?
Его попытка оправдаться была жалкой. Он наконец нашёл голос, но тот звучал слабо и неубедительно на фоне её обвинений.
— Наташ, ну ты чего… Мать же одна совсем. У неё давление скачет, ей помочь надо. Кто, если не я? Она же меня вырастила…
— А дети не одни?! — её голос снова набрал силу. — Они, по-твоему, сами себя растят? Сами себя лечат? Сами себя на соревнования водят? Помогать надо? Так помоги! Приедь домой, спроси, как мы тут неделю без тебя. Вынеси мусор, проверь у сына уроки, посиди с больной дочерью, чтобы я могла хотя бы час поспать! Вот это помощь! А припереться раз в неделю, благоухая чужими котлетами, и с порога требовать денег на развлечение для твоей мамы — это не помощь. Это наглость. Это плевок в лицо мне и твоим детям.
Обвинения Натальи, острые и неоспоримые, заполнили всё пространство кухни. Они впитались в столешницу, отразились от глянцевых фасадов шкафов и осели на Викторе тяжёлой, удушающей пылью. Несколько секунд он стоял, оглушённый этой лавиной фактов. Каждое её слово было правдой, и именно эта правда делала его беспомощным. Он действительно не знал про соревнование. Он действительно не думал о температуре. Он был в другом мире, где его ждали, где ему были рады без всяких условий, где он был не должником, а благодетелем.
И в этот момент, когда его позиция «заботливого сына» была полностью уничтожена, внутри него что-то щёлкнуло. Словно переключился тумблер. Унижение от собственного проигрыша сменилось холодной, трезвой злостью. Он перестал быть виноватым мальчиком, пойманным на проступке. Он выпрямился. Его плечи расправились, а взгляд, до этого растерянный и бегающий, обрёл жёсткую, стальную фиксацию. Он больше не защищался. Он перешёл в наступление.
— Помочь? — переспросил он, и в его голосе уже не было ни капли извинения. В нём появился металл. — А ты думаешь, всё это, — он медленно обвёл рукой кухню: новый холодильник, индукционную плиту, дорогую кофемашину, — само по себе в доме появляется? Или, может, продукты в холодильник сами запрыгивают? Одежда на детях из воздуха ткётся?
Он сделал шаг к ней, сокращая дистанцию, меняясь с ней ролями. Теперь наступал он.
— Я работаю, Наташа. С утра до ночи, чтобы у вас всё это было. Чтобы Коля ходил в свой бассейн, а не в пруд за городом. Чтобы у Маши были лекарства не за три копейки, а те, которые помогают. Я не на диване лежу. И когда я после этого всего хочу взять из нашего, подчёркиваю, нашего общего бюджета, который пополняю в основном я, какие-то деньги для своей матери… я слышу вот это?
Его слова были как удары. Он намеренно обесценивал всё, что она делала. Её бессонные ночи, её тревоги, её ежедневный, изматывающий труд он только что свёл к простому потреблению того, что он зарабатывает. Он выставлял её в роли иждивенки, которая сидит дома в комфорте, созданном им, и ещё смеет предъявлять претензии.
— Твоя мать? — Наталья смотрела на него так, словно он на её глазах превращался в незнакомого, отвратительного монстра. Её крик угас, сменившись ледяным, презрительным спокойствием. — У неё есть пенсия. У неё есть огород, с которого она кормится половину года. У неё нет двух детей, один из которых только что выиграл соревнование, а вторая болеет.
— Не смей сравнивать! — рявкнул он, и в этом рыке уже не было растерянности, только грубая сила. — Моя мать меня вырастила! Одна! Она ночами не спала, чтобы я выучился и стал тем, кто я есть! Тем, кто вас всех обеспечивает! Поэтому да, я ей должен. И я буду ей помогать. И если для её спокойствия ей нужен телевизор, значит, у неё будет телевизор. И это не обсуждается.
Он произнёс это как приговор. Он больше не просил. Он ставил перед фактом. Он не просто защищал своё право помогать матери, он утверждал свою власть. Власть того, кто приносит деньги. Он смотрел на неё сверху вниз, и в его взгляде читалось простое, ультимативное послание: «Я плачу, я и решаю». Он перестал видеть в ней партнёра, жену, мать своих детей. Он видел лишь подчинённого, который взбунтовался и которого нужно поставить на место. И он был уверен, что его главный аргумент — деньги — неоспорим и окончателен.
— У неё будет телевизор. И это не обсуждается.
Фраза повисла в воздухе, тяжёлая и окончательная, как удар молота. Виктор скрестил руки на груди, принимая позу неоспоримого хозяина положения. Он выложил свой главный, как ему казалось, козырь — деньги, власть, право сильного — и теперь ждал, когда Наталья сдастся, сломается под этой тяжестью, признает его правоту. Он смотрел на неё свысока, ожидая увидеть на её лице поражение. Но он не увидел ничего. Её лицо было похоже на застывшую маску. Крик ушёл, ярость выгорела дотла, оставив после себя лишь выжженную, холодную пустоту. Она просто смотрела на него, и в её взгляде не было ни ненависти, ни обиды. Только отстранённое, почти научное любопытство, с каким смотрят на незнакомый и неприятный вид насекомого.
Тишина, наступившая после его ультиматума, была гуще и страшнее, чем та, что встретила его на пороге. Она больше не была выжидающей. Она была мёртвой. В этой тишине его слова о деньгах, о праве, о долге перед матерью звучали пошло и фальшиво. Они не утверждали его власть, а лишь подчёркивали его полную оторванность от мира этой квартиры, от жизней людей, которые в ней находились.
Именно в этот момент из коридора донёсся тихий звук. Шарканье босых ног по ламинату.
Дверь кухни была приоткрыта, и в проёме появился Коля. Он не вошёл, а именно возник, безмолвный и серьёзный не по годам. В своих синих пижамных штанах и белой футболке он выглядел маленьким и хрупким, но во всём его облике была какая-то взрослая, несгибаемая решимость. Он, очевидно, был разбужен их голосами, но на его лице не было ни сонливости, ни страха. Он всё слышал. Его взгляд был абсолютно спокоен.
Виктор открыл рот, чтобы что-то сказать, может быть, отправить его обратно в постель, но слова застряли в горле. Потому что сын на него не смотрел. Он смотрел только на мать. Весь его мир, всё его внимание было сосредоточено на её неподвижной фигуре. Он сделал несколько шагов, обойдя отца так, словно тот был предметом мебели, пустым местом.
Он подошёл к столу, прямо к Наталье. В его руке было что-то зажато. Он разжал кулак. На ладони лежал тяжёлый серебряный кругляш на синей ленте. Медаль за второе место. Та самая.
Коля не сказал ни слова. Он не посмотрел на отца. Он просто протянул руку и аккуратно, без единого лишнего звука, положил медаль на столешницу перед матерью. Этот жест, тихий и выверенный, был громче любого крика, весомее любого обвинения. Это был приговор. Приговор, вынесенный его собственным сыном. Он молча выбрал сторону. Он отдал свой трофей, своё главное достижение, тому родителю, который был рядом. Тому, кто заслужил.
Затем он так же молча развернулся и пошёл обратно в свою комнату.
Виктор проследил за ним взглядом. А потом перевёл глаза на медаль, лежащую на столе, и на лицо Натальи. И в эту секунду вся его напускная уверенность, вся его агрессия и правота рассыпались в прах. Он понял. Он проиграл не спор о телевизоре. Он только что, в эту самую секунду, окончательно и бесповоротно потерял всё. Он увидел себя их глазами — чужой мужчина, который пахнет другим домом и приходит только для того, чтобы что-то забрать. Он больше не был частью этого. Медаль сына на столе была неопровержимым доказательством.
Наталья дождалась, когда шаги в коридоре затихнут. Она опустила глаза на медаль, потом снова подняла их на мужа. Её голос был абсолютно ровным, без единой дрогнувшей ноты. Это был голос человека, который закрывает последнюю страницу скучной и неприятной книги.
— Езжай к своей маме. И денег проси у неё. На еду, на проезд, на жизнь. Твоя роль в этой семье закончилась…
