Ноябрьский ветер гнал по пустынной улице пожелтевшие листья, когда Михаил Петрович Воронов вышел из автобуса на окраине родного города. В воздухе пахло прелой листвой и надвигающимся дождём. Потёртая кожаная куртка, купленная еще в девяностых, старая спортивная сумка – всё его имущество после пятнадцати лет заключения. Он остановился перед облупленной пятиэтажкой, где когда-то жил счастливой семьей, и тяжело вздохнул. Время не пощадило ни дом с осыпающейся штукатуркой, ни его самого – поседевшего, с глубокими морщинами на обветренном лице.
Старый кошелёк в кармане – единственная вещь, сохранившаяся с той жизни. Внутри потускневшая фотография: он, жена Лена и маленькая Настя с белым бантом в косичке. Дочери тогда было десять. Сейчас должно быть двадцать пять. Михаил провёл шершавым пальцем по глянцевой поверхности снимка, стирая невидимую пыль.
Подъезд встретил его запахом кошек и сырости. Михаил поднялся на третий этаж, каждый шаг отдавался гулким эхом. Знакомая дверь, только звонок другой – пластиковый вместо старого медного. Нажал кнопку, прислушался к шагам за дверью, сжимая ремень сумки до побелевших костяшек.
— Кто там? — голос дочери, но какой-то чужой, взрослый.
— Настя… это я, папа, — хрипло произнёс он, чувствуя, как пересохло в горле.
Тишина. Затем звук открываемых замков – один, второй, третий.
На пороге стояла молодая женщина – копия матери в молодости. Те же каштановые волосы, собранные в небрежный пучок, тот же прямой взгляд. Только глаза отцовские – серые, с прозеленью.
— Папа… — она побледнела, схватилась за дверной косяк побелевшими пальцами. — Ты… ты почему не предупредил?
— Извини, дочка. Телефона не было. Да и номера твоего не знал, — он переступил с ноги на ногу, чувствуя себя неуместным в этом чистом подъезде.
— Проходи, — она отступила в сторону, пропуская его в квартиру. — Только разуйся, я недавно полы помыла.
В прихожей всё изменилось: светлые обои вместо старых тёмных, другая мебель – современная, глянцевая. Только старое зеркало на том же месте – молчаливый свидетель прошлой жизни.
— Я чай поставлю, — быстро сказала Настя, избегая смотреть ему в глаза. — Будешь?
— Буду. С сахаром, если есть.
На кухне тоже всё другое – светлый гарнитур, встроенная техника. Михаил сел за стол, наблюдая, как дочь суетится у плиты. Руки у неё дрожали, когда она наливала воду в чайник.
— Как мама? — спросил он, разглядывая новые занавески в мелкий цветочек.
Настя замерла, не оборачиваясь.
— Умерла три года назад. Рак.
Михаил сжал кулаки под столом так, что ногти впились в ладони. Не успел попрощаться. Не смог быть рядом. Не…
— Настя, я…
— Подожди, пап, — она поставила перед ним чашку с дымящимся чаем. Руки всё ещё дрожали. — Мне нужно тебе кое-что сказать. Важное.
В этот момент в прихожей раздался звук открываемой двери и звяканье ключей о стеклянную вазочку.
— Милая, я дома! — мужской голос. Молодой. Настя вздрогнула всем телом, расплескав чай на скатерть.
— Кто это? — спросил Михаил, хотя уже догадывался по её испуганному взгляду.
— Мой муж, — прошептала она, комкая в руках кухонное полотенце. — Папа, только не волнуйся, прошу тебя…
В кухню вошёл высокий парень лет тридцати в белом медицинском халате. Увидев Михаила, замер на пороге, побледнев. Эти черты лица… Как у отца. Тот же разрез глаз, тот же упрямый подбородок.
— Здравствуйте, — сказал парень, нервно одёргивая халат. — Я Андрей. Андрей Климов.
Михаил медленно поднялся из-за стола, опрокинув чашку. Горячий чай растёкся по скатерти тёмным пятном. Климов. Сын того самого Климова, который пятнадцать лет назад подставил его, сфабриковал дело о хищении, отправил за решётку…
— Папа, — Настя метнулась к нему, встала между ними, уперев дрожащие руки ему в грудь. — Пожалуйста… Я всё объясню.
В ушах зашумело, перед глазами поплыли красные круги. Пятнадцать лет. Пятнадцать лет ада. И теперь его дочь…
Горячий чай выплеснулся на скатерть. Тёмное пятно расползалось, как та давняя беда, что разрушила его жизнь. В висках стучало, перед глазами плыли красные круги.
— Давно? — голос охрип, каждое слово давалось с трудом.
— Два года, — Настя нервно теребила край фартука. — Мы познакомились в больнице, когда мама уже была совсем плоха. Он дежурил в её отделении…
— Я работал там врачом-онкологом, — перебил Андрей, делая шаг вперёд. — Михаил Петрович, я знаю всю историю, что произошло между вами и моим отцом…
— Молчи! — рявкнул Михаил, с грохотом отодвигая стул. — Ты не знаешь ничего! Твой отец… — он задохнулся от ярости, сжимая кулаки. — Твой отец уничтожил мою жизнь!
— Папа, выслушай меня! — Настя схватила его за руку, заглядывая в глаза. — Андрей не имеет отношения к тому, что случилось. Он совсем другой человек. Он помогал маме до последнего дня, облегчал её страдания…
Михаил вырвал руку, словно обжёгся.
— Другой? — он горько усмехнулся, качая головой. — Ты хоть понимаешь, что натворила? Пятнадцать лет, Настя! Пятнадцать лет моей жизни украл его отец! А ты… — он осёкся, глядя на дочь с болью и непониманием.
— А я что? — в голосе дочери зазвенела сталь. — Должна была всю жизнь ненавидеть человека, который ни в чём не виноват? Который не спал ночами у маминой постели? Который любит меня и заботится обо мне?
Воспоминание резануло по сердцу: белые больничные стены, запах лекарств, исхудавшая жена на узкой койке… Но его там не было. Не мог быть.
Михаил отвернулся к окну. За стеклом моросил дождь, размывая очертания серых домов. Где-то вдалеке завыла собака.
— Вы не представляете, через что мне пришлось пройти, — глухо проговорил он. — Первый срок… Это ад, Настя. Каждый день как вечность. А твоя мать… — он резко обернулся. — Почему вы не сообщили мне? Я имел право знать!
— Она не хотела, — тихо ответила дочь, опустив голову. — Сказала, тебе и так тяжело. Не хотела добавлять боли.
Андрей осторожно положил руку на плечо жены.
— Михаил Петрович, я понимаю ваши чувства. Но я не мой отец. И я правда люблю вашу дочь. Больше жизни.
— Любишь? — Михаил резко развернулся, сверкая глазами. — А знаешь, как я любил свою семью? Как каждый день в камере смотрел на фотографию жены и дочери? Как считал дни до освобождения? Как мечтал обнять их? А теперь… — он махнул рукой, словно отгоняя болезненные воспоминания.
Настя всхлипнула, прижимая ладони к лицу.
— Папа, прости меня. Я знаю, как тебе больно. Но я не могла иначе. Андрей – хороший человек. Он спас меня, когда я едва не сломалась после маминой смерти.
— Хороший человек… — эхом отозвался Михаил, разглядывая молодого человека, словно пытаясь найти в его лице черты отца. — Скажи, а он знает? Твой отец?
Андрей выпрямился, расправив плечи.
— Да. И он… он хотел бы поговорить с вами.
Михаил рассмеялся – хрипло, страшно.
— Поговорить? Через пятнадцать лет? О чём? О том, как ловко он всё подстроил?
— О правде, — твёрдо сказал Андрей, глядя Михаилу прямо в глаза. — Отец болен, Михаил Петрович. Рак последней стадии. Ему осталось недолго. И он хочет всё рассказать. Всю правду о том деле.
В кухне повисла тяжёлая тишина, нарушаемая только тиканьем часов да шумом дождя за окном. Михаил смотрел на молодых людей перед собой – таких разных и таких похожих в своём страхе его реакции. В голове вихрем проносились обрывки воспоминаний: последний разговор с Климовым-старшим, суд, тюремные коридоры, письма от Насти, которые становились всё короче и реже…
— Где он? — наконец спросил Михаил.
— В больнице, — ответил Андрей, облегчённо выдохнув. — Я могу отвезти вас, если хотите.
Настя бросилась к отцу, обняла, прижалась мокрым от слёз лицом к груди.
— Папочка, спасибо… Спасибо, что хотя бы выслушаешь.
Михаил неловко погладил дочь по голове. Как в детстве, когда она, обиженная или напуганная, искала у него защиты. Только теперь всё изменилось. Теперь она защищает свою любовь. От него.
— Поехали, — глухо сказал он, отстраняясь. — Хочу услышать, что скажет твой отец. Хотя вряд ли это что-то изменит.
Они сидели в палате частной клиники, пропахшей лекарствами и антисептиком. Сергей Климов, некогда успешный бизнесмен, теперь походил на восковую фигуру: жёлтая кожа, запавшие глаза, трубки капельниц, опутавшие исхудавшие руки.
— Пришёл… — прошелестел он потрескавшимися губами. — Спасибо. Я уже не надеялся.
Михаил молча смотрел на врага. Пятнадцать лет ненависти требовали выхода, но что толку ненавидеть умирающего? От прежнего Климова не осталось и следа.
— Я должен рассказать… — Климов закашлялся, на губах выступила розоватая пена. — Должен успеть. Пока ещё могу.
— Что рассказать? — процедил Михаил сквозь зубы. — Как подставил меня? Как сфабриковал дело? Как наслаждался моими страданиями?
— Нет… Всё было не так. Не я… — он с трудом перевёл дыхание, схватившись за край одеяла. — Это Шевцов. Помнишь его?
Михаил вздрогнул. Конечно, он помнил. Главный бухгалтер их фирмы, вечно суетливый, с бегающими глазками.
— При чём тут Шевцов?
— Он украл деньги. Большие деньги, — Климов говорил с трудом, часто останавливаясь, чтобы отдышаться. — А потом… потом пришёл ко мне. Сказал, если я не помогу свалить всё на тебя, он докажет, что я знал… был соучастником…
— И ты согласился? — Михаил подался вперёд, сжимая подлокотники кресла. — Отправил меня в тюрьму, чтобы спасти свою шкуру?
— Я был трусом, — прошептал Климов, и по его щеке скатилась слеза. — Думал о себе, о сыне… Андрей тогда в университете учился. На медицинском. Если бы меня посадили…
— А обо мне ты подумал? — взорвался Михаил. — О моей семье? О десятилетней дочери?
— Нет… — Климов закрыл глаза. — Потом… потом я хотел всё исправить. Но Шевцов… он угрожал. У него были связи в прокуратуре… А потом он исчез. Со всеми деньгами. А я… я остался с этим грузом.
Михаил встал, прошёлся по палате. Капельница мерно отсчитывала секунды.
— И ты молчал? Все эти годы? — его голос дрожал от сдерживаемой ярости.
— Я пытался помочь твоей семье. Через третьих лиц… Особенно Лене, когда она заболела…
— Что? — Михаил резко обернулся.
— Лечение… оно было дорогим. Очень дорогим. Я оплатил. Анонимно, — Климов закашлялся снова, на этот раз сильнее. — Это был мой способ… хоть как-то искупить…
Михаил рухнул в кресло, обхватив голову руками.
— Значит… значит, Андрей не случайно оказался в той больнице?
Климов слабо покачал головой.
— Я просил его… присмотреть за Настей. Но то, что они полюбили друг друга… — он горько усмехнулся. — Это судьба, наверное. Или Божье наказание мне. За трусость. За молчание.
— У меня есть доказательства, — прошептал Климов после долгой паузы. — Все документы… записи разговоров с Шевцовым… Я собирал их годами. Они на флешке… в сейфе. Андрей знает код…
Михаил поднял голову. В глазах умирающего стояли слёзы.
— Прости меня, — прошелестел Климов. — Хотя я знаю… такое не прощают.
Михаил шёл по вечернему городу, вдыхая влажный после дождя воздух. В кармане лежала флешка с документами, собранными Климовым – доказательства его невиновности, записи разговоров с Шевцовым, банковские выписки. Пятнадцать лет не вернёшь, но теперь хотя бы есть правда.
Он остановился у знакомого подъезда. В окне третьего этажа горел тёплый свет. Там, за стеклом, его дочь и… её муж. Сын человека, который сломал его жизнь. И спас его дочь.
Михаил достал телефон – новый, купленный сегодня. Пальцы дрожали, когда он набирал номер.
— Папа? — голос Насти дрожал от волнения.
— Я… я тут подумал… может, зайду завтра? Поговорим спокойно.
Тишина в трубке звенела от напряжения.
— Конечно, пап, — наконец выдохнула она. — Приходи. Я пирог испеку. Помнишь, как раньше?
— Помню, — он сглотнул комок в горле. — С яблоками и корицей?
— Да, твой любимый, — в её голосе послышалась улыбка.
Молчание длилось несколько секунд – не пустое, а полное надежды.
— Пап… спасибо тебе. За то, что выслушал. За то, что…
— Не надо, — мягко прервал он. — До завтра, дочка.
Михаил посмотрел на окно. Занавеска колыхнулась – кто-то отпрянул от стекла. Дочь? Или Андрей? Теперь это не имело значения.
Старый кошелёк оттягивал карман. Там, за потёртой фотографией, появилась новая – Настя в свадебном платье. Счастливая. Пятнадцать лет… Может быть, пора отпустить прошлое?
Где-то далеко прогремел гром. Надвигалась гроза, но впервые за долгие годы Михаил не боялся дождя. Пусть льёт – смоет всю горечь, всю боль, все обиды. Завтра будет новый день. И, возможно, новая жизнь.