— Наконец-то! Явилась! Я тут, между прочим, с голоду помираю, жду тебя битый час! Когда ужин-то будет, а, кормилица?
Голос Фёдора, прозвучавший из полумрака прихожей, резанул по натянутым до предела нервам Ани, как тупой нож по наждачной бумаге. Она с трудом провернула ключ в замке, толкнула тяжелую дверь и, не снимая туфель на убийственных шпильках, буквально ввалилась в квартиру. Сумка с ноутбуком, тяжелая, как гиря, соскользнула с плеча и с глухим стуком упала на пол, но Аня даже не повела бровью. Все её мысли, все желания сейчас были сосредоточены на одном – добраться до ванной, смыть с себя липкую усталость бесконечного рабочего дня, а потом рухнуть в кровать и провалиться в спасительное небытие.
Она прислонилась спиной к прохладной стене, пытаясь отдышаться. Голова гудела, словно внутри поселился целый рой разгневанных пчел, а ноги, стянутые узкими лодочками, отказывались подчиняться, превратившись в два бесчувственных протеза. Последние несколько часов в офисе превратились в настоящий ад: срочный отчет для совета директоров, бесконечные правки, звонки от разъяренного начальника, который, казалось, решил выместить на ней все свои проблемы. И вот, когда она, наконец, выбралась из этого душного плена, её ждал не теплый прием и сочувствие, а недовольное ворчание мужа.
Фёдор стоял в дверном проеме кухни, скрестив руки на груди. Его лицо, обычно добродушное и немного ленивое, сейчас выражало крайнюю степень обиды и нетерпения. На нем была домашняя футболка с каким-то дурацким принтом и растянутые треники – униформа человека, который провел вечер в горизонтальном положении перед телевизором. От него пахло чем-то съестным, видимо, он всё-таки не совсем голодал, а успел перехватить что-то из холодильника. Тем абсурднее звучали его претензии.
— Федь, я только с работы, — Аня устало махнула рукой в сторону коридора, где валялась её сумка, словно убитый трофей. — Я валюсь с ног, честное слово. В холодильнике, кажется, вчерашний плов оставался, разогрей себе, пожалуйста. Или там сосиски есть, свари.
Она говорила это почти шепотом, экономя последние остатки сил. Ей хотелось одного – чтобы он просто отстал, дал ей спокойно добраться до душа. Но Фёдор, казалось, только этого и ждал. Его брови взлетели вверх, а на лице отразилось такое искреннее возмущение, будто она предложила ему совершить нечто совершенно немыслимое.
— Что значит «разогрей»?! — взвился он, его голос моментально набрал несколько децибел. Он сделал шаг вперед, вторгаясь в её личное пространство, которое и без того казалось сейчас невыносимо тесным. — Я что, сам себе готовить должен после работы? Я целый день пахал, между прочим! Ты жена или кто? Обязана мужа накормить, когда он голодный приходит! Это твоя прямая обязанность, если ты не забыла!
Слова «пахал», «обязана» и «прямая обязанность» ударили Аню похлеще любого физического воздействия. Какая-то злая, колючая пружина, сжатая до предела внутри неё за этот бесконечный день, внезапно распрямилась с оглушительным треском. Она выпрямилась, оттолкнувшись от стены, и посмотрела на мужа долгим, нечитаемым взглядом. Усталость никуда не делась, но к ней примешалось что-то ещё – холодная, обжигающая ярость, которая вытеснила все остальные эмоции.
— Так иди и приготовь себе этот ужин, если ты так голоден! Чего ты меня ждал весь день? Рук нет, что ли?!
— А ты не сильно ли…
— Я, по-твоему, на курорте была? Я так же работала, если не больше! И никому я ничего не обязана, особенно когда со мной разговаривают в таком тоне! Я пахала, чтобы ты мог спокойно сидеть дома и смотреть свой дурацкий футбол, а потом требовать с меня горячий ужин в час ночи!
Фёдор побагровел. Его лицо, ещё недавно выражавшее лишь обиженное недоумение, теперь исказилось от злости. Он явно не ожидал такого отпора. Обычно Аня, даже уставшая, старалась сгладить углы, отшутиться или просто молча пойти на кухню, чтобы избежать скандала. Но сегодня что-то сломалось. Чаша её терпения, наполнявшаяся каплями его эгоизма и потребительского отношения, наконец, перелилась через край.
— Ах ты так, значит?! — прошипел он, его ноздри раздувались. — Ты мне ещё указывать будешь, что мне делать и как с тобой разговаривать?! Ну, знаешь… Ты, кажется, забыла своё место, дорогая моя!
Искры конфликта, только что высеченные её резкими словами, разгорались с пугающей быстротой. Миром здесь явно не пахло. Наоборот, всё только начиналось. И этот ужин, которого так и не случилось, грозил стать лишь поводом для куда более серьезного и разрушительного выяснения отношений.
— Так? — Фёдор презрительно скривил губы, его взгляд стал тяжелым, оценивающим. Он шагнул ближе, и Аня почувствовала слабый, но неприятный запах вчерашнего пива, который, видимо, не смог перебить даже аромат его импровизированного ужина. — Забыла, жёнушка? Жена должна создавать уют, мужа с работы встречать горячим ужином, а не язвить и права качать после полуночи. Или тебя в твоей модной конторе другому научили? Может, там теперь учат, как семью разваливать своими амбициями?
Обвинение было настолько предсказуемым, настолько избитым, что Аня на мгновение даже растерялась. Ей показалось, что она уже слышала эти слова сотни раз, если не от Фёдора, то от его матери, которая при каждом удобном случае не забывала напомнить Ане о «священных женских обязанностях» и о том, как ей, Ане, «повезло» с таким «нетребовательным» мужем. Но сейчас, после этого изматывающего дня, эти слова прозвучали особенно оскорбительно, как пощёчина.
— Какое место, Федя? — она скрестила руки на груди, пытаясь придать себе более уверенный вид, хотя внутри всё клокотало от возмущения. — Место кухарки и уборщицы, которая должна пахать на двух фронтах – и на работе, чтобы семью обеспечить, и дома, чтобы ублажать барина, который палец о палец не ударит? Я не подписывалась на круглосуточное обслуживание, особенно когда «барин» целый вечер провалялся на диване, имея все возможности позаботиться о себе сам. Или ты думаешь, что приготовить себе еду – это ниже твоего мужского достоинства?
Фёдор фыркнул, отмахнувшись от её слов, как от назойливой мухи.
— Не передергивай! Я тоже не на курорте был, если ты не заметила! У меня свой рабочий день, свои задачи, свои нервы! И я имею право прийти домой и рассчитывать на нормальный ужин, а не на твои истерики и объедки недельной давности! Ты получаешь больше, так будь добра соответствовать! Или ты думаешь, что твоя зарплата освобождает тебя от элементарных супружеских обязанностей?
Вот оно. Вечный камень преткновения. Её зарплата, которая действительно была значительно выше его скромного оклада офисного работника, давно стала для Фёдора одновременно и предметом гордости перед друзьями («моя Анька – огонь, такие бабки зашибает!»), и источником скрытой зависти и комплексов, которые выливались вот в такие уродливые сцены. Он словно пытался компенсировать свою финансовую несостоятельность, утверждая свою власть в бытовых мелочах, требуя от неё подчинения и беспрекословного исполнения «женских» ролей.
— Ах, вот мы к чему пришли! — Аня горько усмехнулась. — Моя зарплата, значит. То есть, я должна вкалывать как проклятая, приносить в дом львиную долю дохода, оплачивать большую часть наших совместных расходов, а потом ещё и скакать у плиты до двух часов ночи, чтобы ублажить тебя, потому что ты, видите ли, «тоже работал»? Федя, ты серьёзно? Твой «тяжелый рабочий день» заканчивается ровно в шесть вечера. Сегодня среда. Ты был дома с шести тридцати. У тебя было почти семь часов, чтобы приготовить себе не то что ужин, а пир на весь мир! Или хотя бы заказать доставку, если уж совсем руки не из того места растут для готовки. Но ты предпочел ждать меня, чтобы потом устроить скандал и обвинить во всех смертных грехах. Это, по-твоему, нормально? Это по-мужски?
Она говорила быстро, горячо, выплескивая всё, что накипело не только за этот вечер, но и за долгие месяцы, а может, и годы такой вот тихой, незаметной войны за элементарное уважение и справедливость в их маленькой семейной ячейке. Всплывали в памяти десятки подобных ситуаций: его недовольное лицо, когда она просила помочь с уборкой в выходной, его вечные отговорки, когда нужно было что-то починить в доме, его искреннее удивление, когда она заикалась о том, что устала и хотела бы хоть немного помощи.
— Не нужно мне твоих подачек в виде доставки! — Фёдор явно не собирался сдавать позиций, его лицо всё больше наливалось краской. — Я хочу нормальной, домашней еды, приготовленной руками жены! И не смей сравнивать мою работу со своей! Я тоже вношу свой вклад, и нечего меня попрекать каждым рублем! Ты просто зажралась, Аня, вот что я тебе скажу! Зазвездилась со своей карьерой, возомнила себя невесть кем! А на семью тебе давно наплевать! Тебе важнее твои отчеты и совещания, чем голодный муж дома!
Он перешел на крик, и Аня невольно поморщилась. Голова, и без того раскалывавшаяся от усталости, кажется, готова была взорваться от этого потока обвинений. Скандал, начавшийся с банального вопроса об ужине, стремительно набирал обороты, превращаясь в безобразную перепалку, где каждый пытался уязвить другого побольнее, не заботясь о последствиях. И Аня понимала, что отступать она не намерена. Слишком долго она молчала, слишком долго проглатывала обиды. Сегодняшний вечер должен был что-то изменить. Или разрушить всё окончательно.
— Зажралась? Это я зажралась? — Аня издала короткий, лишенный всякого веселья смешок, который больше походил на рычание загнанного зверя. Она медленно расцепила руки, её пальцы сами собой сжались в кулаки. Усталость, ещё недавно придавливавшая её к земле, сменилась злой, концентрированной энергией. — Да ты хоть представляешь, Федя, что такое моя «карьера»? Это когда ты с восьми утра до полуночи, а то и дольше, сидишь в четырех стенах, пялясь в монитор, пока глаза не начинают слезиться. Это когда у тебя нет выходных и праздников, потому что «проект горит». Это когда каждый твой шаг под микроскопом, и любая ошибка может стоить тебе всего. А для чего, ты думаешь, я это делаю? Чтобы купить себе очередную безделушку? Да нет, дорогой мой! Чтобы ты мог спокойно сидеть на своей «непыльной» работе с девяти до шести, получать свои три копейки, а потом приходить домой и требовать от меня ресторанного обслуживания, потому что ты, видите ли, устал!
Она говорила жестко, почти выплевывая слова, и каждое из них было наполнено горечью и обидой, копившейся месяцами, если не годами. Фёдор слушал, его лицо постепенно приобретало оттенок спелого томата. Его самолюбие, и без того уязвленное её финансовым превосходством, теперь было растоптано её откровенными, безжалостными словами.
— Ах, значит, моя работа – это «три копейки»?! — он сделал шаг вперёд, его голос задрожал от едва сдерживаемой ярости. Он больше не кричал, он шипел, и это было куда страшнее. — А ты у нас теперь финансовый гений, вершитель судеб! Ты хоть понимаешь, что превратилась в какого-то робота, в машину для зарабатывания денег? В тебе же ничего человеческого не осталось! Где та Аня, на которой я женился? Та, которая умела смеяться, которая радовалась простым вещам? Ты её похоронила под своими отчетами и контрактами! Тебе плевать на мужа, на дом, на всё, кроме своей работы! Ты даже не женщина уже, а какой-то придаток к своему ноутбуку!
Этот удар был ниже пояса. Обвинить её в потере женственности, в том, что она «не женщина» – это было слишком. Аня почувствовала, как к горлу подкатывает тошнотворный комок. Но она не позволила себе показать слабость. Наоборот, его слова лишь подхлестнули её гнев, придали ему новую, разрушительную силу.
— Не женщина? — она медленно, с издевкой оглядела его с ног до головы, задержав взгляд на его растянутых трениках и не первой свежести футболке. — А ты у нас, значит, эталон мужественности? Мужчина, который не в состоянии приготовить себе элементарный ужин? Мужчина, который ждет жену до полуночи, чтобы устроить ей скандал из-за тарелки супа? Мужчина, главное достижение которого – это умение лежать на диване и переключать каналы? Знаешь, Федя, если это и есть твое представление о «настоящем мужчине», то мне искренне жаль тебя. И да, может быть, я и стала «придатком к ноутбуку», но этот придаток, между прочим, обеспечивает нам обоим крышу над головой и еду на столе. В отличие от некоторых, кто только умеет красиво рассуждать о «женском предназначении» и «мужских обязанностях», не прилагая при этом никаких усилий, чтобы соответствовать своим же высоким стандартам.
Её слова били точно в цель, в самые больные точки его самолюбия. Фёдор задыхался от ярости, его руки сжимались и разжимались, словно он с трудом сдерживался, чтобы не пустить их в ход. Он чувствовал себя загнанным в угол, разоблаченным, униженным. Все его попытки выставить себя жертвой её карьеризма, её «ненормальных» амбиций, разбивались о её холодную, беспощадную логику.
— Ты… ты просто невыносима стала! — выкрикнул он, вновь срываясь на крик. — С тобой невозможно разговаривать! Ты слышишь только себя! Ты думаешь, мне легко жить с такой, как ты? С женщиной, которая постоянно тычет мне в нос своей зарплатой, своим «успехом»? Которая смотрит на меня сверху вниз, как на ничтожество? Да я для тебя просто мебель, удобное приложение к твоей «блестящей» жизни!
— Мебель не требует горячего ужина в час ночи, Федя, — парировала Аня, её голос был ледяным. — И мебель не устраивает истерик из-за того, что ей не подали тапочки. А если ты чувствуешь себя ничтожеством, то, может быть, проблема не во мне, а в тебе? Может, стоит перестать обвинять всех вокруг в своих неудачах и задуматься, почему твоя жизнь складывается именно так, а не иначе? Почему ты, такой умный и талантливый, до сих пор сидишь на должности младшего менеджера с мизерной зарплатой и нулевыми перспективами? Может, потому что тебе просто лень оторвать пятую точку от дивана и что-то изменить?
Это был удар наотмашь. Она знала, как болезненно он воспринимает любые намеки на свою профессиональную несостоятельность, на отсутствие карьерного роста. И она сознательно ударила именно туда, не жалея его чувств, не пытаясь смягчить удар. В этот момент ей было всё равно. Ярость и обида затопили её, не оставив места для жалости или сострадания. Она видела перед собой не мужа, не близкого человека, а врага, который планомерно разрушал её жизнь, её самоуважение, её веру в себя. И она больше не собиралась это терпеть. Градус скандала достиг той точки, когда слова перестают быть просто словами, а превращаются в оружие, способное нанести глубокие, незаживающие раны. И оба они, Аня и Фёдор, с каким-то остервенением пускали это оружие в ход, не задумываясь о последствиях.
Анины слова о «мизерной зарплате и нулевых перспективах» повисли в спертом воздухе кухни, густые и ядовитые, как испарения болотного газа. Фёдор стоял, словно его ударили под дых, лицо его превратилось в гримасу, искаженную одновременно яростью и глубочайшим, неприкрытым унижением. Обвинения в лени, в профессиональной несостоятельности, очевидно, достигли цели, пробив его привычную броню из самодовольства и обидчивости, и вонзились прямо в сердцевину его комплексов. Долгое мгновение он просто пялился на неё, тяжело дыша, его глаза сузились до щелочек. Багровый румянец на его щеках стал ещё гуще, отчего белки глаз казались неестественно яркими.
— Так вот оно что… — прохрипел он наконец, и в его голосе уже не было прежнего бахвальства или агрессивного напора. Теперь в нём звучала иная нота – змеиная, ледяная злоба, которая пугала куда больше любого крика. Он сделал медленный, почти вальяжный шаг в её сторону, и Аня инстинктивно подобралась, хотя и не сдвинулась с места. — Значит, я для тебя всего лишь ленивый паразит, балласт, который ты, великомученица, вынуждена волочить на своих хрупких плечах? А ты, надо полагать, образец добродетели, несущая свой непосильный крест с гордо поднятой головой? А тебе не приходило в голову, Анечка, что рядом с такой, как ты, любой нормальный мужик почувствует себя полным ничтожеством? Рядом с бабой, для которой не существует ничего святого, кроме её непомерных амбиций и проклятых денег?
Он говорил медленно, тщательно выговаривая каждое слово, и каждое слово было щедро пропитано ядом. Это уже не были бытовые претензии из-за остывшего ужина или немытой посуды. Это было фундаментальное обвинение в самой её сути, в её человеческих качествах – или, по его убеждению, в полном их отсутствии. Он видел перед собой не жену, а какую-то чуждую, враждебную силу.
— Ты смеешь говорить, что я не хочу ничего менять? — он криво усмехнулся, и в этой усмешке не было ни капли веселья, лишь безграничное, всепоглощающее презрение. — А что мне менять, Аня? Пытаться угнаться за тобой в этой твоей безумной крысиной гонке? Превратиться в такой же бесчувственный механизм для зарабатывания денег, как ты? Чтобы ты, наконец, удостоила меня взглядом не как комнатный фикус, а как равного себе партнера? Да я предпочту остаться «ленивым неудачником» в твоих проницательных глазках, чем превращусь в то бездушное чудовище, которое видит в самом близком человеке лишь досадную помеху или объект для самоутверждения. Ты не просто зазвездилась, Аня, нет. Ты потеряла себя. Ты утратила элементарную способность любить, сопереживать, да просто быть живым человеком. Ты даже не осознаешь, насколько ты стала холодной, пустой и невыносимой.
Аня слушала его, и странное, почти физическое оцепенение сковывало её. Его слова, грубые, несправедливые, пропитанные искаженной до неузнаваемости обидой, почему-то больше не вызывали в ней прежней бури негодования. Вместо этого появилось нечто иное – тупая, ноющая боль где-то в глубине груди, но поверх неё – холодное, почти отстраненное, кристально ясное понимание, что это – всё. Конец. Не очередной семейной бури, после которой можно будет зализать раны и попытаться жить дальше, а окончательный, бесповоротный финал чего-то гораздо большего. Словно с оглушительным треском рухнула последняя, самая ветхая и прогнившая опора, на которой ещё кое-как, из последних сил, держались жалкие остатки их так называемого брака.
— Пустая? Холодная? Невыносимая? — она повторила его эпитеты тихим, на удивление ровным голосом, в котором не было ни тени злости или обиды, только ледяное, почти металлическое спокойствие. Она посмотрела ему прямо в глаза, и Фёдор невольно отвёл взгляд, словно не в силах выдержать её прямой, оценивающий взгляд. — Возможно, ты и прав, Федя. Возможно, я и стала именно такой. Но знаешь, что самое поразительное во всём этом? Мне от этого совершенно не больно. Мне абсолютно всё равно. Потому что эта «пустота», как ты её изволил назвать, гораздо комфортнее и честнее, чем та удушливая, отравленная ядом атмосфера, в которой я была вынуждена существовать рядом с тобой все эти долгие годы. Атмосфера твоих бесконечных, мелочных претензий, твоей инфантильной, нелепой обидчивости, твоего патологического нежелания видеть хоть что-то дальше собственного эго.
Она сделала короткую паузу, обводя тяжелым взглядом тесную кухню, их общую квартиру, которая в одно мгновение показалась ей до отвращения чужой, безликой и враждебной. Место, где она провела столько лет своей жизни, теперь вызывало в ней лишь одно острое, непреодолимое желание – бежать отсюда без оглядки и никогда больше не возвращаться.
— Ты смеешь утверждать, что я не вижу в тебе человека? — продолжила она всё тем же спокойным, почти безразличным, мертвым тоном. — А ты когда-нибудь, хоть на мгновение, видел человека во мне? Или я всегда была для тебя лишь набором полезных функций – жена, кухарка, уборщица, а в последнее время ещё и основной источник дохода? Удобным, безотказным приложением к твоей размеренной и комфортной жизни? Ты настолько упиваешься своей вымышленной ролью «обиженного и непонятого гения», что даже не замечаешь, как сам давно превратился в мелкого, эгоистичного домашнего тирана, требующего беспрекословного поклонения и круглосуточного обслуживания. Ты абсолютно прав, Федя, так жить дальше нельзя. И я больше не буду. Ни одного дня.
Фёдор молчал. Он стоял, опустив голову, и Аня не могла разглядеть выражения его лица. Вся его напускная агрессия, вся его показная ярость, казалось, полностью иссякли, оставив после себя лишь звенящую пустоту и горечь. Он, по всей видимости, ожидал чего угодно – новых обвинений, криков, истерики, но только не этого спокойного, почти равнодушного признания полного и окончательного краха их отношений.
В квартире воцарилась гнетущая, давящая тишина, но это была не та «звенящая тишина», о которой любят писать в сентиментальных романах. Это была тяжелая, вязкая, как смола, тишина, до предела насыщенная невысказанной взаимной ненавистью и окончательным, бесповоротным отчуждением. Тишина, которая наступает лишь после того, как сказаны все самые страшные, самые разрушительные, самые бесповоротные слова.
Аня сделала глубокий, прерывистый вдох, словно пытаясь сбросить с плеч невидимый, но непомерно тяжелый груз. Она больше не чувствовала ни усталости, ни злости, ни обиды. Только странную, холодную, почти болезненную лёгкость, как после тяжелой, изнурительной болезни. Она посмотрела на Фёдора в последний раз – на его ссутулившуюся, поникшую фигуру, на его безвольно опущенные плечи. И не почувствовала ровным счётом ничего. Абсолютно ничего. Он был для неё чужим. Совершенно посторонним мужчиной, с которым её когда-то по какой-то нелепой, фатальной ошибке свела коварная судьба.
Она молча, не говоря больше ни слова, развернулась и медленно пошла в спальню. Не для того, чтобы демонстративно собирать вещи или устраивать прощальные сцены – это было бы слишком театрально, слишком мелодраматично и совершенно не соответствовало её нынешнему ледяному состоянию. Она просто шла прочь – от него, от этой комнаты, от этой опостылевшей жизни. Дверь в спальню она оставила широко открытой. Закрывать что-либо, ставить какие-либо точки уже не имело ни малейшего смысла. Всё и так было кончено. Окончательно, тотально и бесповоротно. Фёдор так и остался стоять один посреди кухни, в тусклом, безжизненном свете одинокой электрической лампочки, один на один с дымящимися обломками их общего прошлого и своим собственным, таким внезапным и таким горьким, запоздалым прозрением. Он медленно, как во сне, поднял голову. В его потухших глазах не было ни злости, ни обиды. Только холодное, беспросветное, липкое отчаяние человека, который только что, в одночасье, потерял абсолютно всё, но осознал это слишком, непростительно поздно. Их скандал, так нелепо начавшийся из-за банального, не приготовленного вовремя ужина, закономерно завершился полным, тотальным и безоговорочным крахом всего, что их когда-то, пусть и ненадолго, связывало. И никакого пути назад, никакого шанса на примирение или прощение уже не существовало…
