— Мариночка, а я тебе тут наготовила всякого! И порядок заодно навела!
Этот голос, бодрый и непробиваемо самодовольный, ударил по Марине раньше, чем она успела снять туфли. Но первым был запах. Густой, сладковато-аптечный дух валокордина, который Галина Петровна пила горстями по любому поводу, намертво сплёлся с тяжёлым, въедливым ароматом жареного лука и дрожжевого теста. Этот запах не просто висел в воздухе — он уже пропитал обои, впитался в обивку мебели, он лежал на всех поверхностях невидимой, маслянистой плёнкой. Это был запах чужого гнезда, агрессивный и всепроникающий, моментально превративший её собственную квартиру в филиал дома свекрови.
Марина медленно выпрямилась, её пальцы на мгновение застыли на замке сапога. Она прошла в гостиную. Её любимое велюровое кресло графитового цвета, её личный остров покоя, где она читала по вечерам, было осквернено. На его спинке, словно вражеский флаг, водружённый на захваченной территории, красовалась аляповатая вязаная шаль — уродливое полотно с ядовито-зелёными розами на грязно-коричневом фоне. На журнальном столике из тёмного дерева, где обычно лежала лишь одна книга и пульт от телевизора, теперь теснилась целая выставка достижений чужого хозяйства: пошлая вышитая салфетка, фарфоровый слоник с аккуратно отбитым хоботом и крошечная вазочка с искусственными цветами, уже успевшими покрыться слоем пыли.
Марина молча перевела взгляд на кухню. Там, у её индукционной плиты, стояла Галина Петровна. Разрумянившаяся, сияющая от чувства собственной значимости, она помешивала что-то в Марининой кастрюле её же силиконовой лопаткой. Она была здесь полновластной хозяйкой. Генералом, который только что провёл успешную инспекцию покорённых земель и теперь наслаждался плодами своей бурной деятельности.
— Ты чего молчишь, как неродная? Устала на своей работе? — не унималась свекровь, не отрываясь от своего занятия. Её голос был полон снисходительной заботы. — Я смотрю, у вас тут пылища, запустение какое-то. Ну ничего, я сейчас всё по-быстрому в порядок приведу. Мужчина должен приходить в уютный дом, а не в ночлежку. Антон-то мой к порядку приучен с детства, не то что некоторые.
Марина не удостоила её ответом. Ни единым словом. Она вернулась в гостиную, подошла к осквернённому креслу и двумя пальцами, словно брезгуя дотронуться до чего-то заразного, сняла с него чужую шаль. Затем она так же аккуратно, кончиками пальцев, собрала со столика слоника-инвалида, салфетку и пыльные пластиковые цветы. С этим набором она прошла мимо кухни, где свекровь продолжала вещать про пользу горячих ужинов для мужского здоровья, и направилась прямо к входной двери.
Она распахнула дверь настежь. Прохладный, свежий воздух с лестничной клетки ворвался в квартиру, вступая в неравный бой с удушливым запахом валокордина и капусты. Галина Петровна наконец-то замолчала и выглянула из кухни, заметив странные манёвры.
— Ты это куда? Вещи мои взяла…
Марина повернулась. Её лицо было абсолютно спокойным, почти безжизненным. Она шагнула к свекрови и аккуратно, но настойчиво вложила ей в руки шаль и весь остальной хлам.
— До свидания, Галина Петровна, — произнесла она тихо, но отчётливо. Каждое слово было идеально выверенным.
Свекровь опешила. Её круглое, обычно румяное лицо вытянулось, самодовольная улыбка медленно сползла. Она смотрела то на уродливые вещи в своих руках, то на непроницаемое лицо невестки, не в силах поверить в происходящее.
— В смысле… Ты чего это придумала? Я же помочь хотела…
— До свидания, — повторила Марина, не меняя тона, и сделала лёгкий, но вполне ясный жест в сторону открытой двери.
Галина Петровна, всё ещё не веря в реальность этого холодного, вежливого изгнания, попятилась в коридор. Она была настолько ошеломлена, что не нашла что возразить, не смогла даже разразиться привычными проклятиями. Она вышла на лестничную площадку, и Марина, не говоря больше ни слова, плавно закрыла за ней дверь. Щелчок замка прозвучал в квартире необычайно громко и окончательно. И ровно в этот момент в замочной скважине с другой стороны заворочался ключ.
Дверь открылась, и на пороге появился Антон. Он с удивлением посмотрел на Марину, потом на спину своей матери, которая как раз начала спускаться по лестнице, прижимая к груди своё добро.
— Марин, ты чего? Маму выгнала? — спросил он с нотками растерянного укора в голосе.
Марина медленно повернула к нему голову. Её глаза были тёмными и холодными, как зимняя река.
— Я выгнала её из моего дома, который она пыталась превратить в свой, — проговорила она ледяным, бесцветным голосом. — Ответь мне только на один вопрос, Антон. Как она сюда попала?
Антон вошёл в квартиру, закрыв за собой дверь, и смрад валокордина и жареной капусты ударил ему в лицо. Он поморщился, но лишь на мгновение, — для него этот запах был фоновым шумом, привычным с детства, как гул старого холодильника. Его внимание было полностью приковано к лицу Марины. Оно было бледным и неподвижным, как маска из гипса, и это пугало его гораздо больше, чем если бы она кричала.
— Что значит, как она попала? — начал он, снимая куртку и бросая её на пуф. Его голос был смесью растерянности и начинающегося раздражения. — Она моя мать, Марин. Она пришла нас навестить. Принесла еду. Что в этом такого? Ты не могла просто поговорить с ней, если тебе что-то не понравилось? Зачем было выставлять её вот так?
Он жестикулировал в сторону двери, изображая праведное негодование. Он пытался завладеть инициативой, перевести разговор в плоскость её, Марининой, неправоты, её излишней резкости. Он надеялся, что она начнёт оправдываться, объяснять свою реакцию, и тогда можно будет свести всё к женским капризам и помириться. Но Марина не сдвинулась с места. Она даже не моргнула.
Она проигнорировала весь его тирад. Все его вопросы о еде, о разговорах, о вежливости. Она смотрела ему прямо в глаза, и её взгляд был тяжёлым, как камень.
— Я была на работе. Дверь была заперта на два оборота. Я хочу знать, Антон. Как. Она. Попала. Внутрь.
Она произнесла последние слова медленно, раздельно, вбивая каждый слог в его сознание. Это был уже не вопрос. Это было требование. Он почувствовал себя как на допросе. Раздражение начало уступать место тревоге. Он отвёл взгляд, прошёл на кухню, открыл холодильник, словно в поисках чего-то важного, и тут же закрыл. Суетился.
— Да что ты привязалась к этой двери! Ну, может, ты забыла её запереть…
— Я не забыла, — её голос донёсся из коридора, ровный и холодный. Он обернулся. Она не сдвинулась с места, продолжая сверлить его взглядом.
— Хорошо, не забыла! Какая разница! Проблема не в двери, а в твоём отношении! Она пришла позаботиться о нас, а ты… — он снова попытался атаковать, но под её пристальным взглядом слова застревали в горле. Его защитная риторика рассыпалась, натыкаясь на эту монолитную, спокойную уверенность в своей правоте. Он понял, что она не отступит. Она будет стоять так час, два, всю ночь, но она получит свой ответ.
Он вздохнул, потёр шею. Почувствовал себя маленьким, провинившимся мальчишкой.
— Я дал ей ключ, — наконец выдавил он, глядя куда-то в пол, на стык плитки и ламината. И тут же поспешил добавить, поднимая на неё умоляющий взгляд: — Просто на всякий случай! Вдруг что-то случится, пожар, потоп, мне плохо станет! Для экстренных случаев, понимаешь? Она бы никогда им просто так не воспользовалась!
Он замолчал, ожидая реакции. И она последовала. Но совсем не та, на которую он рассчитывал. Ледяное спокойствие на её лице треснуло. Но оно не сменилось слезами или истерикой. Оно сменилось чем-то гораздо худшим. На её лице проступило выражение холодного, чистого бешенства. Её глаза потемнели, а губы сжались в тонкую, безжалостную линию. Она сделала к нему один медленный шаг, и в этом движении было больше угрозы, чем в любом крике.
Воздух в квартире загустел, стал тяжёлым, как ртуть. И в эту сгустившуюся тишину упал её голос — низкий, звенящий от сдерживаемой ярости, но абсолютно отчётливый.
— Только попробуй ещё раз дать ключи от нашей квартиры своей матери, и жить пойдёшь к ней! Ты меня понял?!
Ультиматум, произнесённый без крика, без малейшего намёка на истерику, подействовал на Антона как удар хлыста. Мгновение он стоял, ошарашенно глядя на неё, а затем его лицо начало наливаться тёмной, нездоровой краской. Оскорбление было слишком явным, слишком унизительным. Она не просто угрожала ему, она низводила его до статуса нашкодившего подростка, которого ставят в угол. Вся его растерянность мгновенно испарилась, сменившись глухой, уязвлённой яростью.
— Ты… ты в своём уме? — прошипел он, делая шаг вперёд. Теперь уже он наступал. — Ты смеешь так со мной разговаривать? Из-за чего? Из-за того, что моя мать пришла убрать грязь в нашем же доме? Ты должна была ей в ноги поклониться, спасибо сказать, а ты её вышвырнула, как собаку!
Он перешёл на «наш дом», инстинктивно пытаясь укрепить свои позиции, напомнить ей о своём праве. Он отчаянно нуждался в том, чтобы она почувствовала себя виноватой, неблагодарной, жестокой.
— Да ты посмотри на себя! Холодная, как статуя! Ни капли тепла, ни капли женской мягкости. Мать пришла с открытой душой, хотела уюта добавить, а ты её лицом в грязь! Она одинокий человек, Марин! Она всю жизнь на меня положила, а теперь и о нас заботится, потому что видит, что ты не справляешься!
Его слова, рассчитанные на то, чтобы пробить её броню и вызвать стыд, не произвели никакого эффекта. Марина смотрела на него так, словно изучала под микроскопом какое-то неприятное насекомое. Её спокойствие выводило его из себя куда сильнее, чем любой скандал.
— Давай не будем про уют, Антон, — её голос был тихим, но в нём появилась сталь. — Давай поговорим предметно о том, что твоя мать называет «порядком». Идём.
Она развернулась и пошла в гостиную. Он, нехотя, последовал за ней, всё ещё кипя от негодования. Она остановилась у книжного стеллажа.
— Вот здесь, — она провела рукой по полке, — стояли мои альбомы по искусству. Моне, Ренуар, голландцы. Где они?
Антон растерянно посмотрел на полку. Вместо дорогих фолиантов там теперь ровными стопками лежали глянцевые журналы «Дачные советы» и «Секреты вкусной выпечки».
— Ну… может, она переставила их…
— Она не переставила. Она засунула их в нижний ящик комода, под старые пледы, — отчеканила Марина. — Потому что, по её словам, от этих «картинок» только пыль и никакой пользы. А вот это, — она указала на журналы, — полезное чтиво для женщины. Это её «порядок».
Она не дала ему опомниться и прошла на кухню. Антон поплёлся за ней. Она открыла мусорное ведро. Сверху лежал полупустой пакет с её любимым травяным сбором — мята, чабрец и мелисса, который она покупала в маленькой лавке у знакомой травницы.
— А это, как я понимаю, «уборка»? Я спросила у неё, зачем она это сделала. Знаешь, что она ответила? Она сказала, что избавила дом от «сушёных сорняков», которыми нормальные люди только полы метут. И что она купила нам хороший, цейлонский чай. В пакетиках. Чёрный. Как пьют все приличные, по её личному мнению, люди.
Она говорила всё тем же ровным, убийственно-спокойным голосом, и от этого её слова приобретали ещё больший вес. Она не жаловалась. Она выносила приговор. Она не давала ему ни единого шанса уцепиться за эмоции, чтобы перевести всё в плоскость «ты просто ненавидишь мою маму».
— И последнее, — Марина открыла кухонный шкафчик и указала на полку с кружками. — Где моя белая чашка? Простая, без рисунка.
Антон тупо уставился на полку. Среди их набора посуды вызывающе пестрела уродливая кружка с золотой буквой «А» и надписью «Антон — покоритель вершин». А на месте простой белой чашки Марины стояла такая же, но с буквой «М» и девизом «Мария — душа компании».
— Она выкинула её, — констатировала Марина, глядя не на полку, а ему в лицо. — Сказала, что она была старая и треснутая, хотя это ложь. И подарила нам вот это… парное убожество. Она не помогает, Антон. Она уничтожает всё моё. Она методично выживает меня из моего же пространства, заменяя мои вещи своими, мои привычки — своими, мои запахи — своими. Это не забота. Это оккупация.
Факты, выложенные Мариной с холодной точностью хирурга, обезоруживали. Антон смотрел на уродливые чашки, и вся его напускная ярость, весь его праведный гнев начали съёживаться под тяжестью этих неопровержимых улик. Он больше не мог апеллировать к «заботе» и «помощи». Перед его глазами были не плоды любви, а следы методичного, целенаправленного вторжения. Он был загнан в угол, и единственное, что ему оставалось — это глухая, иррациональная оборона.
— Ну и что? — выпалил он, сам удивляясь слабости своего аргумента. — Ну, переставила книги! Ну, выкинула траву! Купишь новую! Чашку тоже! Это всё вещи, Марин, просто вещи! Ты готова разрушить семью из-за какой-то чашки и веника из травы? Моя мать… она просто… она такой человек! Она не со зла, она так видит мир, она так проявляет свою любовь! Ты не можешь требовать, чтобы она изменилась!
Он вцепился в эту мысль, как утопающий в соломинку. Это был его последний бастион: апелляция к святости матери, к её «простоте» и «неумению иначе». Он пытался выставить Марину бездушным педантом, для которого вещи важнее людей, а собственные привычки — дороже семейных уз. Он пытался заставить её почувствовать себя мелочной и придирчивой.
— Я и не требую, чтобы она изменилась, Антон, — Марина медленно подошла к нему. Теперь между ними было не больше метра. Она смотрела ему прямо в глаза, и в её взгляде не было ни злости, ни обиды. Только спокойная, тяжёлая констатация. — Я требую, чтобы её не было в моём доме. Со всеми её представлениями о любви, порядке и правильной жизни. Но ты, как я вижу, считаешь иначе. Ты считаешь, что её право вторгаться сюда и разрушать мой мир важнее моего права жить в нём спокойно.
Её голос звучал ровно, почти безразлично, и это пугало его до смерти. Он почувствовал, как почва уходит из-под ног. Он понял, что проигрывает. И в последней отчаянной попытке утвердить свой авторитет, вернуть себе контроль над ситуацией, он совершил роковую ошибку.
— Это и мой дом тоже! — рявкнул он, повышая голос. — И я решаю, кто сюда может приходить! Моя мать будет приходить сюда, когда я этого захочу! Ты меня поняла?
Это было всё. Последняя капля. Точка невозврата.
Лицо Марины не изменилось. Она не вздрогнула, не нахмурилась. Она просто смотрела на него ещё несколько секунд, словно принимая какое-то окончательное решение. Затем она так же спокойно, как до этого, развернулась, прошла в спальню и вернулась с большой дорожной сумкой. Она бросила её на пол у его ног. Звук упавшей на ламинат сумки прозвучал в оглушительной тишине, как выстрел.
— Эта квартира была моей задолго до того, как в ней появился ты. И она останется моей ещё очень долго после того, как ты из неё исчезнешь, — произнесла она всё тем же ледяным, бесцветным голосом. Теперь в нём не было ни капли эмоций, только чистая информация. — У тебя есть двадцать четыре часа, чтобы собрать свои вещи. Те, которые ты считаешь своими. Одежду, компьютер, уродливую чашку с буквой «А». Всё, что ты принёс в этот дом. Завтра в обед здесь будут менять замки.
Она сделала паузу, давая словам впитаться в него, проникнуть под кожу, в самую суть.
— Ты хотел, чтобы твоя мать приходила сюда, когда ты захочешь? Прекрасно. Теперь ты сможешь жить с ней. И она сможет наводить для тебя свой порядок круглые сутки. Переставлять твои носки, выбрасывать твои увлечения, выбирать для тебя правильный чай. Ты получишь именно то, что защищал с таким пылом.
Она посмотрела на часы на своей руке.
— Время пошло. А счёт за установку новых замков я, так и быть, пришлю тебе. Просто как небольшое напоминание о том, во что обходится попытка превратить мой дом в проходной двор для твоей семьи.
После этих слов она развернулась, взяла с вешалки свою куртку, сунула ноги в ботинки и, не оборачиваясь, вышла из квартиры. Дверь за ней закрылась, Антон остался один. Один посреди квартиры, которая вдруг перестала быть «их». Один наедине с запахом валокордина, холодеющих пирожков и своего сокрушительного, окончательного поражения. У его ног лежала пустая дорожная сумка…
